О языках и знаках повседневности в современной поэзии

Рецензия-эссе на сборник стихотворений Павла Банникова «На языке шавермы»

 

Для меня «На языке шавермы» — книга о том, что жизнь говорит, и о том, как она это делает. Поэтому сборник стихотворений Павла Банникова кажется мне не просто поэтической книгой, а в чём-то учебником и словарём. Причём весьма необычным: здесь даны переводы слов сразу со многих «языков», скрытых, молчащих или даже совсем непонятных — в том числе в силу своей невербальности.

Хотим мы того или нет, пространство повседневности очень чутко реагирует на изменения, как на внешние, в том числе политические, так и на неуловимые колебания нашей чувствительности и субъективности. А реагируя, пространство/жизнь само порождает знаки или даже целые языки. Порой оно создаёт их из самых обычных и, казалось бы, незначительных вещей, например, из ничем не примечательной шавермы. Этими-то зачастую незаметными знаками, умением их понимать и наполнен сборник Банникова, автора, у которого, на мой взгляд, всегда был талант читать знаки, слышать повседневность. Судя по всему, это и есть подходящая для поэта работа — внимать языку, речи, ведь любой язык говорит не только на уровне содержания, но и на уровне выразительности, в том числе невербальной, своих утверждений и умолчаний.

Слова могут быть не только носителями значений, но и жестами языка и жизни. Так, вещи, как знаки невидимых, неслышимых языков, могут говорить и изображать. Они — тоже речь:

 

октябрь наступил: чахоточные девы на ступенях

закрытого театра и открытой

Пятёрочки — ещё влекут ногами

в коротких шортах, но — уже

подштанники развесил для просушки

балкон напротив первого подъезда

 

Говорит ли шаверма? Конечно да. Я думаю, слово «говорит» здесь можно воспринимать не только как метафору. Многие поэты слышали и (пере-)«сказывали» речь мира. Шаверма повествует о себе своим вкусом, теми образами, которые появляются в нашем сознании, когда мы вспоминаем о ней, и даже, наверное, тем, как именно мы произносим это слово — «шаурма» или «шаверма». Вполне возможно, выразительность мира, символическая глубина вещей не имеют границ, и всегда можно увидеть «небо в чашечке цветка», если вспомнить известные строки Уильяма Блейка. Так и весьма непритязательный фастфуд может таить в себе десятки смыслов и их оттенков, благодаря разнице между значением, смыслом и индивидуальным представлением. По мнению Готлоба Фреге, значение отсылает к предмету, который подразумевается под словом[1]. А смысл выражает то, как мы понимаем это значение. Например, шаверма может восприниматься как привокзальная пища или как еда маргиналов. Ну и, конечно, каждый из нас может иметь индивидуальные представления или ассоциации, связанные с шавермой.

Я думаю, умение слушать повседневность, проявлять её знаки в поэтическом тексте — важная черта современной поэзии, которая бежит от повторения «красивостей» прошлого. Современная поэзия — это не только лирический, но и критический, рефлексивный способ чувствования и мышления. Нередко это и способ ухватить трудноуловимую актуальность. В художественном мире «На языке шавермы» актуальность — это прежде всего война.

Когда происходят такие большие события, о них трудно говорить в настоящем времени. Иногда, кстати, по той причине, что о них просто бывает запрещено высказываться. Подобная ситуация может породить много неясных (но важных) знаков: ты чувствуешь — что-то радикально изменилось, но облечь это переживание в слова, уловить ясно направление происходящего и тем более его результаты ещё невозможно. Поэтому, когда я читаю «На языке шавермы», у меня иногда возникает ощущение каких-то проблесков, миганий, — миганий вещей и слов, волнующих и непонятных.

Раньше у реальности была другая конфигурация, но война — поворотное историческое событие — изменило её. Происходит сдвиг смыслов и знаков. Меняется само видимое и невидимое пространство. Процесс осознания этой новой и всё ещё только возникающей конфигурации реальности — чрезвычайно сложное, интересное и важное явление. На мой взгляд, это как раз задача для современной критически мыслящей поэзии. Здесь автор позволяет, или лучше сказать — помогает, означающим (то есть явлениям, ставшим знаками чего-то другого) говорить. В своём тексте он создаёт то пространство, в котором знаки становятся видны более отчётливо. Если вспомнить классиков, для меня яркий пример — Осип Мандельштам с его слушанием «шума времени», образами типа «я человек эпохи Москвошвея» и ставшим почти хрестоматийным «веком-волкодавом». У Мандельштама был удивительный дар видеть и слышать в пространстве, в самом воздухе, означающие эпохи. Причём иногда это были совсем простые вещи, сущие детали, но их означаемое оказывалось невероятно сложным и глубоким.   

Другими словами, новая конфигурация жизни и пространства, то есть новая историческая ситуация, — это и новая система знаков и смыслов. Первое стихотворение книги настраивает на эту открытость, незавершённость настоящего момента, погружает в него. Мы видим ситуацию разлома, трещины, которая расширяется прямо сейчас:

 

трещина вторгается в стену, как жизнь в искусство —

голая жизнь вторгается в искусно возведённую стену

чёрная трещина вторгается в пространство белой стены

зияющий чёрный разлом ширится, разъединяя белое

 

Этот сдвиг происходит в зыбком настоящем. С одной стороны, он очевиден — практически каждый так или иначе переживает его, а с другой стороны, его трудно уловить, определить его границы и масштабы.

«Трещина вторгается в стену, как жизнь в искусство». Не означает ли это, что нестабильность первична, онтологична?! Стабильное, ясное, устоявшееся («стена») подвергается вторжению чего-то, что разламывает и изменяет его («трещина»). «Голая жизнь» в своей непредсказуемости и неотвратимости оказывается «чёрной трещиной». Ясность, определённость, стабильность прошлого как бы отрезана от настоящего. А новую конфигурацию реальности невозможно игнорировать, ведь «зияющий чёрный разлом ширится, разъединяя белое». Тонкими линиями, пунктиром, невидимыми смещениями разлом проходит практически повсюду. Он и есть новая конфигурация реальности, новые реалии жизни. И эти часто незаметные линии, штрихи, точки становятся знаками изменившейся действительности, её повествованием о самой себе.

 

что лежало в основе разлома — гвоздь или сдвиг

тектонических плит — меняет ли это дело? всё ли ещё

это жизнь вторгается в стену, не ведая что есть такое

чертёж, перекладина, обжиг, раствор, мастерство?

 

жизнь ли ты принимал за жизнь, глядя на трещину

в стене в самом начале этой погони за образом?

 

С философской точки зрения это стихотворение схватывает одну очень важную характеристику реальности: мир не есть нечто готовое и существующее до нас как объективная сущность. Мир как целое, как нечто имеющее смысл возникает всякий раз в нашем понимании, осознании его. Поэзия тем и уникальна, что она всякий раз повторяет и пересотворяет мир в настоящем моменте нашего понимания.

По словам одного из главных теоретиков поэтики становления Пола Яуссена, стихотворение можно сравнить со стаей птиц[2]. Он считает такую стаю хорошим примером возникающей структуры, ведь летящие вместе птицы не образуют жёсткой системы управления. Конфигурация стаи может в определённой мере меняться, приспосабливаясь к изменениям окружающей среды. Это можно рассматривать как пример открытости, незавершённости настоящего. Так же и стихотворение, как становящаяся/возникающая структура чувствительно к тому, как складывается реальность в настоящем времени. Я бы ещё добавил, что стихотворение даёт этим новым конфигурациям возможность проявиться, предоставляет им пространство.

В незавершённом, продолжающемся настоящем первого стихотворения реальность приобретает смысл в процессе нашего понимания: мы замечаем или не замечаем трещину, видим или не видим, как она меняет всю стену или даже жизнь.  И на мой взгляд, это тоже связано с семиозисом реальности, то есть с тем, как знаки образовываются из простых повседневных вещей. «Стена», «жизнь», «искусство» здесь могут означать, что есть образы, через которые мы схватываем реальность, привыкли понимать её. Эти образы и знаки выстраиваются у нас в некоторые ряды, последовательности, в более или менее ясную картину действительности. Но непредсказуемость жизни постоянно вмешивается в их стройность, порядок. Стихотворение повествует о ситуации «разлома» «белой стены». Этот разлом деформирует, сдвигает все образы и знаки так, что мы сами не можем понять, что же именно случилось и получилось:

 

жизнь вторгается в стену, не ведая что есть такое

чертёж, перекладина, обжиг, раствор, мастерство?

 

Более того, наши обычные представления, обозначения оказываются неспособными отразить невидимые, зачастую молчаливые изменения внутри реальности:

 

если сместить фокус с чёрной черты катастрофы —

можешь ли ты сказать мне какое белое более белое?

помнишь ли ты что это белое было иным белым? более

того — было ли белое цельным?..

 

В этой ситуации привычные стабильные обозначения утрачивают свой смысл и способность схватывать, выражать реальность (в чём состоит «белость» белого? и где граница между разными вещами и их разными качествами?). В ситуации такого сдвига, смещения устоявшихся понятий остаётся только прислушиваться к действительности, быть чутким к повседневности, которая приоткрывает прежде всего то, что происходит сейчас и ещё не определено, ещё не оформилось до конца в моменте настоящего времени.

Для меня важная интенция, которую я нахожу в этом стихотворении и в целом в книге, состоит в том, что белое, то есть одно и то же белое, может иметь разный смысл, становиться «иным белым». Позволю себе снова обратиться к Фреге. Для кого-то белое может означать чистоту, красоту, духовность, а для кого-то — траур, близость смерти, одиночество. Кроме того, как и в случае с шаурмой или любым другим знаком, возможно множество индивидуальных смыслов белого, возникших на основе личных ассоциаций. 

Мне кажется важным, что в первых строках стихотворения описывается процесс возникновения новых смыслов и знаков. Обычно мы редко обращаем внимание на сам процесс означивания, семиозиса — на то, как работают знаки. Результатом этого оказывается как бы сокрытость знаков от нашего обычного взора, и поэтому мы сами полностью не контролируем процесс функционирования означающих и означаемых. (В рамках важнейшей темы книги хорошим примером были бы приключения буквы Z и тех неожиданных смыслов, которые она приобрела сейчас в определённом контексте.) В стихотворении Банникова внимание сфокусировано именно на таком становлении новых смысловых оттенков: трещина, разлом разделяет белое, и поэтому оно приобретает какие-то новые смыслы, которые словно бы ускользают от нас. Ведь они не укладываются в логику нашего прежнего понимания белого. И теперь мы должны их разгадывать.

Ещё раз повторю: мне кажется, что жизнь, пространство, повседневность постоянно производят знаки, смыслы. И, думаю, «На языке шавермы» именно об этом. Во всяком случае, для меня.

 

***

послушай, Майк — идёт война

мы пропустили, когда она

началась и кто виноват

 

живём и дышим за годом год

а рядом с нами война идёт

и каждый давно солдат

 

неясен ход, непонятен план

куда бежать, если город сдан

и лишь голосит волна

 

границ не видно, как и стены

и кто мы и с какой стороны

и есть ли вообще сторона

 

В современной социогуманитарной теории идея о том, что знаки зачастую работают скрыто, бессознательно и что даже само бессознательное формируется с помощью знаковых структур (например, тропов), принадлежит Жаку Лакану[3]. На мой взгляд, идею Лакана можно интерпретировать или расширить таким образом: бессознательное присутствует не только в человеке, в его внутреннем пространстве, но оно — хотя бы потенциально — есть везде, где возникают неосознаваемые нами знаки, или другими словами — где есть означающие и означаемые, которые работают неконтролируемым нами образом.

Так, с февраля 2022 года война стала явно или же неявно, «бессознательно» присутствовать в повседневности, пространстве не только России, но и в тех странах, где она так или иначе влияет на чувства, жизнь людей. Здесь любопытно именно невидимое присутствие войны — особенно в тех ситуациях, к которым она не имеет непосредственного отношения. Война многое изменила в повседневной жизни людей, даже если это и незаметно с первого взгляда.

Смысл многих явлений изменился. Теперь для тех, кто способен это ощущать, даже самые простые и прежде совершенно невинные вещи приобрели новый дополнительный смысл. И этот смысл для многих неочевиден, скрыт, неясен. Словно бы в пространстве появилось ещё одно измерение. Его-то и можно считать бессознательным — бессознательным измерением войны.

 

когда началась война

Кенжебай затянулся, выпустил дым

и сварил Шебекинские макароны

с остатками пармезана из совхоза имени Ленина

 Московской области

а потом сказал:

 

знаешь, родная, в Питере

уже научились готовить непротивный хамон

а в Москве можно купить хорошие помидоры —

вот, попробуй

правда, это единственные приличные помидоры

в этой вашей настолько большой стране

живущей настолько разными жизнями

что китаец мне милей, чем вологжанин

 

вы в заложниках пространства

диктатора невозможно свергнуть

но можно ждать

 

многие не дождутся

 

впрочем, что это я, родная

дым моего отечества

пахнет не слаще

 

съешь помидор

он действительно стоит того

 

Бессознательное всегда рядом, оно в нас, в наших повседневных ощущениях, словах и действиях. Оно внутри и вместе с тем прорывается вовне, в пространство. Оно заявляет о себе особым образом — нередко в мелочах, деталях, которые становятся означающими (или, говоря несколько упрощённо, знаками, символами) этого бессознательного. Многие чувствуют его присутствие, хотя артикулировать это ощущение бывает трудно. Бессознательное в данном случае — это то, что мы не видим, не признаём, вытесняем, не хотим или не можем облечь в слова или мысль. Другими словами, бессознательное — это то, что всегда рядом, здесь же, но оптика нашего обычного взгляда устроена так, что мы не видим его.

Опираясь на Фрейда, Лакан хорошо понимал: насколько речь (и действия человека) открывает нечто, выражает смысл, настолько же (или даже ещё больше) она и скрывает его, прячет. Иначе можно сказать, что осознаваемая человеком реальность — это только маленькая часть всего, что скрыто, спрятано в мире, в повседневности и что с трудом поддается выражению. Но это спрятанное нередко проявляется в означающих эпохи, в приметах времени.

 

чёрная пятница в Новогиреево

 

— чёрная пятница, чёрная пятница, скидки на все

ароматы, — торговка порхает вокруг флаконов,

хранящих шанели-диоры, разлитые позавчера абдулло

и джамшедом в подвале высотки на зелёном проспекте.

весело разлетается из-под ног бегущих к метро

и от ноябрьская слякоть, смешанная с шелухой

и плевками, натужно орут рекламные матюгальники

центра перовский и на шеях живой рекламы, продрогшей

на ветру, жмущейся поближе к метро, издающему волны

тепла.

<…>

— чёрная пятница, чёрная пятница! скидки на шапки,

дублёнки и обувь в шангале, — хрипит репродуктор

на шее замёрзшей рекламы. иду навстречу ветру

метро, подземному ветру, который везде одинаков —

в ташкенте, москве или риме, стирающий всякие

координаты ветер, чужой и домашний, несущийся

по тоннелям во внутреннем ритме, несущий людей

по тоннелям во внутреннем риме, не знающий границ

ветер

счастливых фантазий,

удушливых воспоминаний,

ветер подземных кочевий.

           

Наше мышление очень часто непрозрачно для нас самих: кто может различить все голоса, дискурсы, говорящие в его голове?! Поэтому люди нередко не понимают, что они делают на самом деле. К примеру, когда они начинают войну. А не понимая, они словно нечто утаивают, вытесняют, лишают голоса. И это нечто — замалчиваемое или незамеченное — уходит в тень, скрывается.  Таким образом, мы часто невольно зашифровываем свою жизнь, смысл своих действий, своё реальное положение. Причём практически всегда это происходит неосознанно и вытесняется в бессознательное. В итоге наша «зашифрованная» жизнь превращается в метафоры, в тропы и фигуры речи, которые мы сами не всегда замечаем. А поэты, художники или любой, кто осознан и внимателен, нередко их видят. Говоря иначе, поэзия и вообще искусство зачастую помогают нам расшифровывать саму жизнь, её знаки, распознавать её означающие.

Тем и интересна попытка Павла Банникова всмотреться в это бессознательное.

 

жизнь имеет форму чемодана

это некомфортно но спасает

от ненужных слёз и междометий

на пути меж форм существованья

 

голова имеет форму жопы

(или полужопия скорее)

может неприятно но красиво

хоть как всё округлое пугает

 

смерть имеет форму изоленты

(тишина имеет форму кляпа)

круга или сжатого овала

косточки меж шаткими зубами

 

ты имеешь форму перекрёстка

вправо изолента на окошках

влево чемоданы за борт на хер

прямо нет ни головы ни жопы

 

позади сгорел наш бронепоезд

и сознанье в форме лангольера

я бегу меж полушарий мира

по пути к пленительному щастью

 

«На языке шавермы» помогает увидеть, как война отбросила тень на огромную страну. Она что-то сместила в жизни, и словно бы даже воздух стал другим… На семиотическом, символическом уровне война — это система означающих, поскольку она добавила новые значения практически всему — теперь читать и интерпретировать действительность невозможно, не учитывая войну. Она, как трещина из первого стихотворения сборника, вошла во всё и, кстати, разделила многих.

Так, война заставила по-новому посмотреть на пространство и увидеть в нём нечто, что раньше было не сразу заметно — имперскость и страдание. В поэтическом тексте как средоточии знаков пространство часто предстаёт как зеркало внутренних состояний людей, и внутреннее или бессознательное проявляется в особых местах, конфигурациях пространства. Так, в части сборника, называющейся «Говорит Кенжебай», оказывается, что пространство — это ещё и про мощь государства и боль людей, жизнь которых определяется ландшафтом этого пространства. Имперское пространство кажется мощным и, возможно, даже великолепным, «светлой далью», но на деле в нём много невидимых препятствий, кривизны. Оно может больно ранить живущих в нём:

 

в этой вашей настолько большой стране

живущей настолько разными жизнями

что чухонец мне милее камызяка

 

вы в заложниках у пространства

вы смотрите в светлую даль

ломая ноги о камни и падая в канаву

 

В ситуации войны у Кенжебая особое положение, ведь он не захвачен той картиной пространства и тем, можно сказать, роком пространства, которые правят умами многих людей в «огромной стране». Его пространство (Казахстан) географически и культурно близко, но всё же оно другое. И это даёт Кенжебаю некоторые преимущества, и особенно — преимущество видения, независимого понимания происходящего.

Как казах, Кенжебай тоже человек пространства, но не мощного, тяжёлого, имперского, а скорее децентированного, открытого, инклюзивного пространства степи и степняков. Не по этой ли причине главное прозрение о пространстве приходит к Кенжебаю на вокзале Оренбурга? Орынбор, Оренбуржье — то место, где Россия и Казахстан словно бы смешиваются и где имперскость словно бы отступает перед открытостью. Здесь Кенжебай говорит не только о проблеме: «вы в заложниках у пространства» — но и как бы указывает на возможности её решения:

 

вы заложники видимого пространства

и демаркационных столбов

пространство невидимо и вечно

мир без границ существует

если позволить ему существовать

 

Здесь важна разница между пространством видимым и невидимым. Первое создаётся демаркационными столбами, границами. Если они начинают определять мышление людей, война может быть совсем близко. Но, по существу, пространство «невидимо и вечно». Важно внутренне находиться в этом пространстве. Это и значит «позволить существовать» «миру без границ».

 

***

 

Я полагаю, есть ещё одна очень важная причина многоголосия и многоязычия стихотворений, вошедших в сборник, их насыщенности, означающими современности. Заключается она в том, что Павел Банников — представитель весьма интересной и важной части современной литературы на русском языке: его творчество принадлежит к казахстанской русскоязычной или русофонной литературе. Он автор, выросший в среде, где русская идентичность и русский язык существуют в пространстве постоянной взаимосвязи и взаимного обмена с казахской, казахстанской и многими другими идентичностями. Би- или даже мультилингвальный сплав, формировавшийся в Казахстане десятилетиями, создаёт условия для открытости мышления, принятия голоса и позиции другого, а также способствует пониманию того, что каждый из нас не исчерпывается привычными нам идентичностями. Кстати, Павел интересно размышлял на эти темы в своих статьях, посвящённых современной казахстанской литературе. К примеру, чтобы подчеркнуть важные особенности бытования русского языка в Казахстане, он предлагал называть его «казахским русским».

Кенжебай — это словно бы воплощение казахстанской и казахской идентичности автора. В уже процитированном стихотворении «Когда началась война», узнав об этом событии, Кенжебай ничего не говорит о случившемся. И, казалось бы, неожиданно он начинает рассуждать о еде. Когда начинается война, даже понимая ужас происходящего, лучше вернуться к чему-то простому и исходному, чтобы не быть захваченным вихрем злобы, пропаганды и подозрений. Кенжебай делает это переключаясь на повседневные действия, занимаясь приготовлением пищи. Но при этом в нём идёт внутренний процесс осознания происходящего. Вероятно, ему нужна некоторая пауза, лакуна молчания. И в результате — от обсуждения гастрономических тем он внезапно переходит к метафизическим прозрениям:

 

вы в заложниках пространства

диктатора невозможно свергнуть

 

Видение рождается у Кенжебая из чего-то простого, из повседневных вещей. Так, Кенжебай делает заказ в «сабвее на Савеловском». Смешение блюд здесь сочетается со смешением языков. В итоге мы читаем строки, которые совмещают в себе большое и маленькое, повседневное и историческое.

 

Кенжебай говорит:

витрины вечереющего рынка

как клавиши фортепьяно

 

эти диезы и бемоли

нескоро заиграют, любимая

но репродукторы будут полны чужеземной музыки

а телевизоры автохтонной лжи

 

вам кажется, что всё закончится быстро

надо только перетерпеть

но это ложь: просто

когда пушки слишком далеко

есть электричество и метро

а за словом «мясо» не тянется кровавый след

кажется, что музы ещё говорят

кажется, что это не ваша война

 

Знаки и язык повседневности говорят нам много важного, значительного, иногда даже трагического. Однако нередко им невозможно внимать без иронии:

 

сниму квартиру, комнату, у русских

саша

 

сниму квартиру, комнату, у армян

давид

 

сниму квартиру, комнату, у русских/чеченцев

абзал

 

сниму комнату, у украинцев

крым ваш

лёня

 

сниму комнату, у беларусов

есть свой бкб (не дота)

алесь

 

сниму комнату, у киргизов

желательно с родственниками в чуйской долине

феофан

 

Каждое такое объявление — это целый способ мышления, мироощущение. Они тоже очень часто «бессознательны», в том смысле, что люди, составляющие такие объявления, далеко не всегда понимают, какие языки, дискурсы, означающие эпохи говорят через них. Так, Феофан, желающий снять «комнату, у киргизов / желательно с родственниками в чуйской долине», сам того не подозревая, повествует о причудливых конфигурациях идентичностей, складывающихся в полиэтнических сообществах. К тому же и Чуйская долина по-прежнему привлекательна для самых разных людей независимо от их национальной принадлежности. Несмотря на явное наличие межэтнических стереотипов в этих объявлениях, в некоторых из них есть и толерантность, и даже несогласие с агрессивной политикой. Мне кажется, что именно эта пестрота мнений и голосов, которые всё же тесно сплетены друг с другом, делает возможной последние строки стихотворения:

 

россия наше отчество

азия наше матчество

кухня тесна

смерть неизбежна

 

Есть такие вещи, которые мы выбираем. Мы уже обнаруживаем себя в них, и они так или иначе становятся нашей судьбой, — иногда очень непростой судьбой.

Я думаю, это тоже судьба. Казахстанский поэт Павел Банников живёт сейчас в основном в Москве. Однако, как мы видим, читая «На языке шавермы», его азиатская горностепная идентичность никуда не делась. Она даёт возможность другого взгляда — внимательного к множеству языков и знаков, порождаемых непростыми историческими событиями, происходящими на просторах Евразии.