Рассказы

Парадокс в ладошке

У моего города есть силуэт — он выглядит как объеденное яблоко. Парадокс в том, что город, который тоже стал моим, ассоциируется с яблоком, но силуэт его – анатомическое сердце. Он качает кровь, чтобы у меня хватало сил возвращаться в город и потихоньку его доедать. Бесконечный процесс, к счастью.

Открывать карту в одном из приложений — это постоянно двигать пальцами по экрану. Увеличиваю, уменьшаю, приближаю, ставлю метки, разглядываю, вспоминаю, удивляюсь. Удивляюсь тому, как огромный город – вот-вот лопнет – умещается буквально в ладошку. В ней всё: мои страхи, любови, улыбки, слёзы, радости, люди. Они накрыли город пледом. Городу тепло.

Однажды в Шымкенте исчезли все ласточки. Были, вот, недавно. И перестали быть. Не летают, не шумят, как обычно, — странно, непривычно, даже одиноко стало. Я спрашиваю город: куда дел? А он молчит. Тогда и я исчезла.

Переехала к сердцу поближе, чтобы смотреть, как качается кровь. Кровь качалась и становилась сильнее, а я слабела. И продолжаю.

Однажды в Шымкенте снова стало шумно: ласточки вернулись спустя десять лет. Я спрашиваю город: как так вышло? А он молчит. Прикрывается пледом и застенчиво улыбается. 

Запрокидываю голову и пытаюсь уследить за полётом ласточек – они шумят, как тогда, в детстве, ничего не разобрать. Шумят, как город, как память и как слёзы. Я поднимаю руки вверх, двумя пальцами приближаю небо, словно оно экран, а я пользователь. Неумелый такой. Чувствительный слишком. Романтизирую небо, город, ласточек и проливаюсь слезами на плед, заставляя его отяжелеть и придавить город.

Однажды в городе случилось чудо: он расправил крылья и взлетел, зашумел, как ласточка. Он приближался к солнцу, будто ему мало было тепла, грелся, почти сгорал. А когда подлетел, оказалось, на солнце только ему места и осталось. Тогда он устроился поудобнее и уснул.

Пока спал, ласточки свили гнездо. В гнёздах появилось много-много будущих ласточек. Так много, что им стало мало места. Тогда я показала свои руки, мол, подойдут?

Подойдут, сказали ласточки, а город проснулся и вернулся в ладошку.

 

Не более

Тогда осень была подёрнута пеленой человеческой усталости и скорби по ушедшему лету. Это потом, когда появился «Инстаграм», осень оделась в фильтры и ежегодно собирает миллионы лайков. А тогда я, маленькая ещё, шла мимо листьев, стасканных в огромные кучи, неумело подпаленных, тлеющих с разных сторон рваными дырами. Шла по городу, вдыхая запах жжёной осени, и морщилась. 

Город напоминал старую обшарпанную квартиру без выхода. И даже без окон. Он также, как и осень, обрёл для меня прелесть лишь спустя годы, когда обзавёлся фильтром — моей памяти, опыта, неудачных попыток любить и быть счастливой. Теперь этот город — единственное место, где я счастлива, потому что это единственное место, в котором я себя таковой помню. У меня с ним — как с шапкой в детстве: мама натягивает её на меня, а я — не хочу, не буду, ненавижу. Скорее снимаю, как только закрывается дверь. А сейчас, чуть дунет, рука тут же тянется к зимним вещам: чёрт с ней с обнажёночкой, хочется выглядеть стёганым ходячим одеялом, лишь бы не замёрзнуть. Потому что и так уже холодно, внутри.

Но вернёмся в моё детство — там я не стала той, кто есть, как бы это ни было принято сейчас. Моё формирование как личности, вот этой странной и искорёженной, произошло совсем в другом месте. А в детстве я носила ярко-оранжевую курточку, джинсовую юбку с нашитыми цветами и вельветовые джинсы малинового цвета. У меня были жёлтые кофты, зелёные колготки, фиолетовые шорты, ярко-синие платья. Были заколки в виде вишен, резинки с сердцами, смешные рожицы на значках, игрушки, туфельки на невысоких устойчивых каблуках. Эти туфли мне купили во втором классе на 1 сентября, а уже 3-го я была готова их выкинуть. Хотя чуть позже, через неделю буквально, я оценила их, когда одноклассник обозвал меня, не помню, как, но обидно: я сняла туфлю и всю перемену бегала за ним, замахиваясь, норовя воткнуть каблук ему в затылок. Не догнала.

Тот одноклассник присмотрелся к той, что подвергла его голову опасности, и потерял. Голову. Именно по такому шаблону развиваются все первые детские влюблённости. Мы с Данилом не стали исключением. Я была уже в пятом классе и училась в другой школе, когда он рискнул признаться и впервые позвонил. Мы болтали часами, используя стационарный телефон, он приносил мне книги — сначала детские детективы, а потом просто что под руку попадётся в домашней библиотеке. Однажды под руку ему попался Пабло Загребельный, и я прочитала «Роксолану».

Я мечтала, что однажды, в день доставки книг, мы поцелуемся. Представляла, как это будет — прекрасно, конечно же, будет. Без неловкости, неуклюжести, казусов, которые сопровождают первые поцелуи. Мы, пятиклассники, прямо-таки мастерски возьмёмся за дело, нам понравится, мы будем целоваться часто и долго, потом поженимся и снова будем долго целоваться, всю жизнь. Но потом Данил перестал звонить и «Роксолану» не забрал. Так и стоит в родительском доме на полке, напоминая о первом поцелуе, который случился только в моих мечтах. И даже когда случился со мной настоящий поцелуй, я не смогла ему отдать звание первого. Второй. И не очень-то удачный, если быть честной.

Данил перестал звонить, потому что переехал с семьёй в другую страну и не делился со мной этими планами, чтобы не расстроить. Я узнала это через много лет, когда он нашёл меня в социальных сетях. Было приятно узнать, что наша разлука стала результатом детской глупости, а не холодного мужского эгоизма. Хотя от первого до второго – один шаг и отсутствие одного телефонного звонка.

 

Живые твари

Тем летом у меня были уже длинные ноги, а грудь ещё не выросла. Я чувствовала себя мальчишкой, носила короткую стрижку и бегала по гаражам. Компания, с которой я проводила время… да кому я вру? Не было никакой компании. Старший брат да две девчонки, которые пожили неделю у бабушки в соседней от нас квартире и уехали. Я грустила, потому что мне нужна была девочка для игр в куклы, а её больше не было, и я играла с братом в насекомых: мы ловили всякую божью тварь и запирали в коробку с дырками. Когда насекомых становилось много, я под яростные вопли брата открывала крышку и наблюдала, как насекомые взрывались над коробкой и разлетались, кто куда — мгновение одновременного облегчения десятков маленьких перепуганных душ приводило меня в восторг. Правда, потом я минут пять старательно уворачивалась от тычков брата, который «не за тем собирал насекомых, чтобы выпустить». А зачем ещё, господи?

Господи собирает нас по коробкам наверняка не для того, чтобы мы задохнулись в агонии хаотичного движения, сталкиваясь друг с другом и отчаянно жужжа. Отчаянно и отвратительно. Любая живая тварь, будь то человек или комар, в страхе звучит иначе, чем в счастье. И кстати, вылетали насекомые в полной тишине.

Господи собирает нас не для того, чтобы мы играли с братьями. Нам нужны девочки для формирования духа соперничества и передачи женских контекстов. Нам нужны подруги для того, чтобы учиться соответствовать и превосходить. А главное — нам нужны они, чтобы брать ту-юбку-поносить-один-разочек. Но у меня был брат, не было контекстов, а чужие вещи мне не разрешала носить мама.

Тем летом у меня появилась первая подруга. Она переехала с семьёй в наш двор в начале июля, и уже на следующий день мы подружились. Странно подружились: я несла арбуз, а она вызвалась помочь. Я держала арбуз в руках и не могла понять, как мы понесём его вместе? Как мы расположим наши руки и туловища вокруг арбуза так, чтобы перемещаться вперёд без опасности упасть? Настя тоже не понимала. Мы так и стояли, смотрели то друг на друга, то на арбуз, пока не пришёл брат и не вырвал его у меня из рук.

Это был мой первый контекст. Предложения, поступающие от женщин, не всегда адекватны в текущей ситуации и могут быть без лишнего напряжения отклонены.

Арбуз был слишком сладкий, сахарный, как называла такие бабушка. Он тёк по рукам и подбородку даже, если есть его, нарезанным на квадраты, вилкой. Мы с Настей ели его на следующий день у меня дома, а брат сидел напротив нас и хмурился, глядя, как мы смеёмся. Он понимал, кажется, что ловля насекомых накануне была последней. С появлением подруги я планировала заняться более женскими делами. Забегая вперёд – не занялась. Просто мы забыли про эту забаву, отдав предпочтение двум абонементам в бассейн и новому бадминтону. Настя везде была с нами. Или это брат везде был.

Только в последний момент, к концу лета, я поняла, что это ни Настя, ни брат.

Это я. Я везде. Была. С ними. Я и мой второй контекст – две женщины и один мужчина не могут равномерно делить трёхстороннюю территорию. Кто-то обязательно займёт площадь побольше.

 

Расстаявшиеся

Боже, что это была за зима! Свежая, пушистая, падающая хлопьями на макушку и не тающая, а остающаяся там. Эти снежные хлопья можно было смахнуть и не повредить уникальный узор. Их можно было даже залить молоком на завтрак и есть, с каждой ложкой превращаясь в огромную счастливую снежную бабу. Похожую на тех, что лепят пятиклассники во дворе школы после уроков.

— Тебе тут… передали, — две Ани протянули мне целлофановый пакет, полный шоколадок. 

Класс заурчал, переглядываясь и делясь догадками, кто же это мог быть.

— Кто передал? — спросила я.

— Из седьмого пацан какой-то, — две Ани. Две бестолковые Ани. Даже запомнить и донести информацию не могут.

Я вышла после уроков на площадку перед школой и остановилась. Пакет держала в руках. Он подошёл ко мне сам (третий контекст, да). Невысокий, руки в карманы для важности сунул, глаза смелые. Как у меня прям.

— Спасибо, — я нарушила молчание.

— Не за что. Завтра ещё принесу.

— Зачем?

— Тебе будет приятно.

— Да. Будет.

— Ну вот.

— Ну ладно.

И разошлись. Я — к маме, ожидающей меня у входа в школу, а он — в машину к папе на стоянке перед площадкой.

Мы встречались всю пушистую зиму, держались за руки и мечтали, как будем летом гулять допоздна, разговаривали по телефону ночами и расстались с приходом весны.

Когда я вспоминаю его, думаю: что могло пойти не так? Просто мы привыкли к снегу, а он растаял, и нам не удалось влюбиться друг в друга весной.

 

***

Детство существует не для того, чтобы в нём копаться и искать причины нынешних неудач. Детство — для того, чтобы иметь под шатким и неустойчивым зданием взрослой жизни крепкий фундамент, полный конфетных обёрток. Эти обёртки словно скелеты в шкафу — вытаскиваешь, проверяешь, смахиваешь пыль, улыбаешься очередному воспоминанию и кладёшь на место, чтобы однажды снова вытащить и обёртку, и себя заодно из очередной задницы.

 

***

Если бы не та весна, я бы не узнала, что такое одиночество. То есть узнала бы, конечно, но гораздо позднее. Моя первая почти самостоятельная поездка в Москву в конце марта стала путешествием обратно в зиму. В этом городе холодно было до ужаса. До синих губ и красных ушей. Я не брала тёплую одежду, потому что… а зачем? В моём городе плюс двадцать, значит, и во всём мире так. Не так. Совсем не так было, но я настырно гуляла по центру Москвы, периодически греясь в «Макдональдсах» и торговых центрах. В моём городе цветут тюльпаны и чайные розы с одуряющим ароматом, значит, и во всём мире так. Так странно: я летела в морозную Москву из тёплого Шымкента с дичайшим холодом и страхом внутри. Гуляла, вьюга хлестала меня по щекам, ноги мёрзли, глаза слезились, а внутри расцветали тюльпаны. Мне было тепло, потому что я училась оставаться наедине с собой. Знакомилась с собой, узнавала себя и в конце концов поняла: чтобы быть счастливой, мне не обязательно разбавлять пространство рядом дополнительными людьми. Мне себя вполне хватает.

 

Со-бытие

Людей удивляет одиночество только потому, что они сами придумали себе со-существование. Со-бытие. Они придумали потребности, тепло, глаза даже придумали посторонние. Посторонние. По-ту-сторонние. Придумали, что им нравится смотреть в чужие глаза и трогать чужую кожу. Пожалуй, это действительно приятно, но к со-существованию касания и взгляды никаким образом не относятся. Можно быть сколько угодно одиноким, но полным чужих прикосновений. Можно быть сколько угодно не одиноким, но пустым.

Людей удивляет боль, они перекладывают ответственность за внутреннюю боль на одиночество. Это могло быть так, если бы одиночество умело ранить, но раним мы себя сами. Если хорошенько подумать, то одну чашку всегда легче и быстрее мыть, чем две или три. Одно одеяло укрывает надёжнее, чем половина. Пустая квартира пахнет только теми запахами, которые прошли отбор, а еда не так быстро кончается, как если бы её ел кто-то ещё.

Однажды я купила вторую чашку, чтобы пригласить домой мужчину. Мы пили вино из чашек и ели конфеты прямо из коробки. Мужчина удивлялся, что в моей съёмной квартире так мало места, говорил «разгуляться негде», а я пожимала плечами. Я здесь просто сплю и ем, зачем мне тут гулять, когда за окном целый яблочный город. Яблочным городом Алматы прозвали за старое название и вырубленные яблоневые сады.

Мужчина тогда с сомнением косился на мой диван, видимо, прикидывал, как мы там устроимся вдвоём. Мне показалось, что он так и не нашёл нужную позицию. Мы попрощались раньше, чем успели поискать. Я вылила остатки вина в раковину, а потом и чашку выкинула. Утром вытащила её из мусорки — вдруг придёт кто. Но никто не приходил, и чашка так и осталась в той квартире. Наверное, сейчас из неё кто-нибудь пьёт вино или чай и на диван косится.

Потом я жила в квартире побольше. Мне повезло: друг уехал в Германию на четыре месяца, и я заселилась в одну из огромных комнат. Мне было страшно там, гулко и холодно. Рассказывали, что из этой квартиры, прямо из окна седьмого этажа, выбросилась девушка-хозяйка. Она страдала шизофренией. Хотя почему страдала? Может, ей было хорошо там, в по-ту-стороннем сознании, мире, облачении. Может быть, она просто захотела полетать. Может, она даже летает до сих пор.

Я старалась засыпать засветло. Зимой с этим было сложнее.

В этом доме было много посуды. Так много, что я выделила для своей отдельный ящик. Тут и мягкой мебели было много — можно уложить целую свору гостей, но ко мне по-прежнему никто не приходил. Я спускалась в магазин, покупала готовую еду, поднималась и ела её сидя всегда на разных стульях. Один приём пищи — одна поверхность. Второй — вторая. И так далее, по кругу. Как только поверхности заканчивались, я начинала круг заново. И еду старалась покупать ту, что ела именно на этом месте. Работала дома — рисовала и писала на заказ. Мне нравилось, что не приходится слышать или видеть других людей. Людей, с которыми нас связывали обязательства. Мне не хотелось делить с ними посуду, взгляды, касания щеками или руками. Мне хватало брифа с задачами и предоплаты. Предоплата — лучшее касание с человеком, она закрепляет со-трудничество. Гарантирует со-ответственность. Или со-ответствие.

И гуляла я всё реже.

Как-то позвонила мама:

— Я приеду скоро.

— Зачем? — я с тревогой оглядела комнату.

— Как «зачем»? Сон, тебя не вытащить в Шымкент, и звонишь ты редко, на сообщения через раз отвечаешь. Я соскучилась и намерена провести с дочерью целых два дня.

— Но у меня работа. — Я зашла на кухню и поискала глазами моющие средства.

— У тебя выходные. И у меня тоже. Всё решено, Сон. Жди. Адрес скинешь сообщением.

— Мам? Может, тебя встретить? — Кажется, я нашла что-то наподобие мочалки и тряпки.

— Да брось. Такси от вокзала возьму. Чего мотаться? Послезавтра жди.

Я судорожно начала искать хоть какой-нибудь «Доместос» или типа того. У меня был только «Утёнок» и унитазный ёршик. Пыль я вытирала полотенцем, а потом кидала его в машинку, а посуду почти не мыла. Одноразовую — сразу в пакет и в мусоропровод.

— Мам? — перезвонила я ей.

— Да, Сонечка?

— Я рада, что ты едешь. И я тоже соскучилась.

Потом я позвонила в службу по уборке, дождалась двух девушек-клинеров и оставила им квартиру. Сама гуляла целый день и вечер в парке неподалёку. Там были утки, и я их кормила, забыв о том, что уткам лучше не есть размоченный хлеб. В нём глютен и всё такое. А у уток нет собственного врача и разгрузочных дней.

Мама загрузила холодильник какой-то супередой. Говорила так: вот суперфуды, вот суперйогурт, живой. Ну хоть он, шутила я. Мама закатывала глаза и снова выкладывала: суперсыр, с плесенью и без, суперяйца от кур свободного выпаса, супергрудка от тех же свободных кур и даже суперконфеты, которые не откладываются на талии. Смотрела на меня скептически и желала хоть что-нибудь на эту талию отложить.

— Может, хватит чьих-нибудь сильных рук? — Я надеялась обойтись без жировой прослойки.

— Сильные мужские руки моей дочери, по всей видимости, давненько не хватались.

— Ну да, ты права, вообще-то. — Я следила, как она открывает шкафы и смотрит на мой бардак.

— О да, как обычно! — восклицала мама.

 Подходила к ней со спины и тёрлась щекой о позвоночник.

— Моя хорошая. — ворковала она в этот момент и шла с ревизией в другие комнаты.

Мам, я тут не живу, я вон в той комнате живу. Не тормози мать, я должна знать, что тут у тебя, вдруг гастарбайтеров держишь под кроватями. Ага, мам, и монголок, они шьют кроссовки по ночам, а я их на барахолку отвожу. Ну ма! Это же чужие ящики. И что? Что? Мама не может узнать в окружении чего живёт дочь? Ну мам! Ладно, шучу. Не буду же я лезть в чужие ящики, как ты могла обо мне такое подумать. Так, собирайся, поедем в магазин, я тут видела у вас филиалы «Икеи» открылись. Не открылись, мам, это перекупщики, у них всё дорого. Поехали лучше в другой, я покажу там классные штучки для дома. А ты? Дочь, а ты? Ты покупаешь штучки для дома? Мам, у меня нет дома.

Мам, мам, у меня нет дома. И города своего тоже нет. У меня только чашка, мам, и она уже семь лет тоже одна.

Когда-то это закончится, дочь. Закончится. Ну, ну, не плачь.