Мама, я не хочу быть панком

Пьеса-монолог

 

Мама, я не хочу быть панком. Мама, я не хочу быть панком. Ты слышишь меня, мама? Я не хочу быть панком. Особенно после того, как пытался поставить ирокез и поджёг штору.

Панк — это свобода, говорят они. Протест. Жизнь на грани. На грани чего? Вменяемости? Что, если грань — это всего лишь линия, проведённая кем-то другим, кто решил, что мы должны быть по ту или эту сторону?

Мама, ты всегда хотела, чтобы я был особенным. Особенным, как все остальные особенные дети. Особенным, как кактус среди полевых цветов. Но знаешь что? Кактус тоже хочет пить, мама.

Панк — это ответ. А я даже вопроса не знаю. Какой смысл кричать «нет», если я не понимаю, что мне предлагают? Иногда мне кажется, что мир — это большая комната, где все кричат и никто не слушает. А панк — это угол этой комнаты, где кричат громче всех. Но крик — это всего лишь звук, мама, который растворяется в воздухе, не оставляя следа. Как моя самооценка после того, как я облизал качели на морозе.

Мама, а что, если тишина громче крика и острее любой булавки? Я хочу быть тишиной, мама. Тишиной, которая наступает после того, как сосед перестает слушать Dead Kennedys в три часа ночи.

Ты говорила, что я должен найти себя. Но что, если «я» — это не точка на карте, а сама карта? Что, если мы все — просто маршруты, которые постоянно меняются? Ты слышишь меня, мама? Я не панк. Я — многоточие... Я — многоточие. Незаконченная мысль на полях.

Ты учила меня, что панк — это огонь, мама. Но что, если я — вода? Текучая, неуловимая, принимающая форму любого сосуда, но не имеющая своей. Вода, которая может быть и штормом, и штилем, и паром, и льдом. Я смотрю на своё отражение в луже после дождя, мама. И знаешь, что я вижу? Я вижу небо. Перевёрнутое, искажённое, но всё-таки небо.

Ты говорила, что панк — это свобода. Но что такое свобода, мама? Это птица без клетки или клетка без птицы? Это способность летать или отсутствие желания взлететь?

Панк — это восклицательный знак. Но что, если я хочу быть пробелом? Тем самым пространством, которое даёт словам смысл, позволяет им дышать? Панк — это ярлык. А я — жидкость, просачивающаяся сквозь пальцы определений. Я — многоточие, перетекающее в вопросительный знак. Я — запятая, мечтающая стать точкой. Я — буква «я».

Мама, ты говорила, что панк — это вечная молодость. Но что, если я хочу быть осенью? Не той романтичной осенью, которую воспевал Пушкин, гуляя по опавшим листьям в своих модных ботфортах. Нет. Я хочу быть той осенью, которая наступает внезапно, без предупреждения, как квартплата в конце месяца.

Представь, мама: Пушкин, этот первый русский панк в золотых очках, пишет очередной стих об унылой поре и очей очарованье. А я сижу на лавочке в парке, смотрю на облетающие листья и думаю: «Александр Сергеевич, а вы пробовали сгребать всё это великолепие в кучи? Или это занятие недостойно гения?»

Мама, что, если истинный бунт — это не писать стихи об осени, а просто грабить листья, чувствуя, как время утекает сквозь пальцы? Что, если настоящий панк — это дворник, каждое утро воздвигающий нерукотворный памятник из опавших жёлтых листьев, зная, что завтра придётся начинать всё сначала? Что, если настоящий панк — это кассир в супермаркете, который каждый день встречает толпы людей с улыбкой, зная, что вечером ему предстоит считать мелочь в кассе?

Ты слышишь меня, мама? Я не хочу быть панком. Я не хочу быть Пушкиным. Я хочу быть тем самым листом, который никак не может решить: падать ему или ещё поболтаться на ветке…

Мама, я не панк. Я — вопросительный знак в конце этого абсурдного предложения, которое мы называем жизнью. Я вопрос. Зачем панк-рок? Зачем свастика на футболке Сида Вишеса? И особенно — зачем, чёрт возьми, все эти объявления о работе, которые ты оставила на моём столе?