Тимофеевы и смерть

Документальная пьеса

 

 Пьеса написана в рамках курса документальной драматургии Un/Told 2024

 

 

Действующие лица:

Мама

Папа

Сестра

Брат

 

Корни

 

Мама. Приблизительно в то же время, как и Адам,

далеко от Латвии, в Белоруссии, жили две семьи.

В одной семье росла девочка, звали её Софьей,

а в другой рос парень, звали его Константином.

Оба ходили в школу, вместе играли,

бегали, когда не нужно было пасти скот

или помогать взрослым.

Дружеские отношения переросли в любовь.

Им исполнилось по лет 16-17,

когда кто-то из соседей заслал сватов к Софье.

Как только сваты уехали, Софья побежала к Косте:

«Делай что хочешь, но меня засватают!»

Оба задумались, расстроились, надо было что-то решать.

Константин как мужчина

взял на себя ответственность и пошёл к отцу.

Рассказал ему всю ситуацию

и заявил, что он хочет жениться.

Отец согласился.

Так решилась судьба двух любящих сердец.

 

Папа. Значит, этот был Осип, потом Иван, Зенон,

тётя Феня и тётя Анфиса.

Там дед Павла поработал хорошо.

Хоть и поп был.

Я помню, у него на чердаке,

у этого, у Осипа,

в Дубули дневник был — там такие записки,

такие анекдоты сальные, ай, кошмар!

Ужасти! Там этот вот Лука Будищев.

У нас на даче есть поэма о Луке Будищеве,

у него переписана была.

Красивый почерк такой у него.

Такой чёрный коленкор, обложка.

И там много по-латышски у него было записи сделанные.

Ну его коммуняки расстреляли в сорок первом,

когда убегали от Гитлера.

Всех, кто были в тюрьмах, — всех к стенке.

От Закарпатья и до Прибалтики. Слава КПСС!

 

Сестра. У меня было отвращение к теме материнства. Сама идея, что женщина на какое-то время своё красивое здоровое тело превращает в инкубатор. Когда волосы выпадают, зубы крошатся, ногти ломаются, растяжки пиздец по всем фронтам, тошнота, рвота, ноги опухают, геморрои вылезают. Потом эти пытки по двое, по трое суток. Потом сиськами кормить, потом это не спать хер знает сколько дней. И вот ты смотришь: тело, тело, а получается это всё не твоё, а как бы кому-то, для кого-то используется. Детей надо заводить только тогда, когда ты их очень-очень хочешь. Лучше я буду жалеть о том, что их у меня нет, чем о том, что они у меня есть.

Брат. Я болезненно отношусь к чужим в моём доме, даже если они мне хорошо знакомы. Для меня это всегда стресс. Если я когда-нибудь с кем-нибудь буду вместе жить, мне нужна будет прямо моя комната, куда никто больше не входит. И как будто бы с ребёнком всё — вся такая приватность пропадает.

Сестра. Надо ещё найти такую дуру, которая от тебя такого родить захочет. Но у тебя ещё дофига времени. У меня лет хорошо если десять максимум.

 

Палата № 6

 

Мама. Дорогой наш папочка, любимый, здравствуй!

Ты, наверное, не успел опомниться, а нас уже было двое. И мы так громко извещали о своём появлении, пока дочурку не запеленали. Потом она внимательно смотрела вокруг, на меня своими синими-синими глазами. А день такой солнечный, такой радостный, и небо голубое-голубое. Врач нас похвалила, что быстро родились. Но я очень старалась.

Доченька наша — черноволосая и немного кудрявая. Брови тоже тёмные и красивые. По-моему, она похожа на тебя. Детский врач мне говорит: «У вас такая аккуратненькая девочка, прямо не налюбоваться». Слышишь, как о твоей дочке?

Лежит она у меня в изголовье и кряхтит во сне, пускает пузыри. Когда родилась и уже её запеленали, то она внимательно всё вокруг изучала и меня тоже, потом чихнула, позевала. А ещё мы первый раз приложились к груди. И так она хорошо тянула, прямо немного больно было. Недолго только. Да и ещё в груди не молоко, а молозиво. А когда будет молоко и идти будет хорошо, вот тогда и говорить можно о том, чтобы дольше пила.

Я себя чувствую неплохо, уже даже встаю, только сидеть неудобно и внутри как-то всё дрожит. Были, конечно, разрывы, но это мелочи, заживёт. Долго ходить и стоять не могу. Но буду ходить, чтобы быстрее всё сократилось, и нас выписали бы.

Серёжка, любимый, я такая счастливая! Хочется, чтобы ты всё видел и слышал, что делает наша дочурка. Она плачет иногда так: ах, ох, ух. Так смешно. А когда даёшь ей есть, а она не хочет, то сложит губки трубочкой. Иногда очень внимательно на меня смотрит. Как мы жили без неё?! Не представляю. Это такое счастье — прижать к себе такой родной комочек. Я уже исцеловала весь её носик, щёки, пяточки. Больше с этим ничего не может сравниться. Я уже представляю, какая она вырастет симпатичная и умненькая.

Серёженька, ты купи матрас в мебельном, нужна ещё ванночка. Лучше за 12 руб, но если не будет за 12, бери какая будет. Ещё нужна красная лента, я думаю, два метра. Лучше капроновую.

Приходила Наташа, которая родила сына в январе. Говорит, будет нам невеста. Но я не дам её им в невесты. Сын у неё будет маленький для нашей дочурки. Я имею в виду рост.

Я уже в голове планирую, как нам жить, как приедем домой. Как распределить день, чтобы всё успевала. В голове получается неплохо, а как будет наяву? Посмотрим.

Знаешь, когда родила, никак не могла понять, что уже всё. Когда мне показали доченьку попкой, никак не верилось, что это я родила, казалось, ещё всё будет продолжаться. Врач хвалит, а я лежу и молчу, такое впечатление, что это не мне говорят. Она даже спросила, слышу ли я. Какая-то была обалделая, и до сих пор это чувство не проходит, словно всё приснилось. Такое счастье! До слёз радостно.

Извини, что такой почерк: пишу лёжа — сидеть трудно.

Твои Лена и очень-очень молодая, красивая, черноволосая девочка. А как будем называть?

(большими буквами красной ручкой папиным почерком): Нина!

Ноябрь 1988 г.

Сестра. Я мамины письма из роддома спрятала: всё время боялась, что папа их найдёт, потому что он бы точно не выдержал.

Мы выросли в такой части Латвии, где латышей было раз-два и обчёлся. Когда мне было пятнадцать, в Даугавпилсе на улице можно было за неделю не услышать слова по-латышски. И, конечно, когда до тебя доносятся эти новости о том, что там, в Риге, решается, что тебя считают врагом и оккупантом и что надо искоренить в тебе эту историчность в плане языка. Хотя мы и родились в Латвии, и родители родились в Латвии, и двое из четырёх бабушек и дедушек. Помнишь, у деда Зенона мы памятники смотрели? Там уже старющие памятники стояли, там тысячу восемьсот какой-то. Это, получается, потомки гонений на старообрядцев, кто бежал в каком-то семнадцатом веке. Как бы я до сих пор считаю себя русской. Не стану притворяться, что латвийская культура мне как-то там супер близка, потому что не близка. И тем более после стольких лет, когда я уже в Латвии не живу.

Я заказывала себе ДНК-тест, это был девятнадцатый год. Как раз перед ковидом. Там было как-то 51% — Прибалтика, 49% — Восточная Европа и Россия. Ещё Финляндия затесалась. Что-то разглядывала, смотрю: функция сделать дерево. Начала его лепить. А потом пандемия, времени было дофига, стала родителям звонить, спрашивать про предков наших. Потом сидела на всех этих форумах, сайтах. А когда находишь какие-то записи. Ну, блин, я немножко подофигевала, когда смотрю какой-нибудь там Никифор Тимофеев был в таком-то там госпитале, с таким-то там ранением такого-то числа. Появляется азарт дальше рыться. (Пауза.) Фамилия у нас, конечно…

Мама. Редкая!

Сестра. Тимофеев Иван Павлович. Там больше пяти страниц с именами с такими.

Папа. Ты смотри, а!

Сестра. Это только те, что пропавшие без вести, а там ещё куча разделов. Там важно место рождения. А какая там губерния, я не знала.

Папа. Ну у нас была Витебская. Витебская губерния была вся Латгалия. Вот.

Сестра. У нас было нормальное, хорошее детство. Когда я думаю про детство, у меня светлые воспоминания. Были же дни рождения, весёлый Новый год. Всегда мы весело отмечали. Другое дело, что все эти тёплые воспоминания были до школы. А потом начался этот пиздец с мамой. Но нет, у меня не было плохое детство точно.

Папа. Батя, ваш дед Зенон,

пока было набросано их,

всякие разные хрени взрывающиеся.

Какую-то он там хрень разбирал —

это ж интересно мальцам.

Разряжал — она взорвалась, и бате…

Глаза лишился.

Вот он и был негоден к строевой.

У него вот здесь была вот, на щеке,

такая чёрная, как родинка,

но там что-то видно уже было,

уже кусок пороха.

Так она и была, оставши.

Был у него этот, протез.

Каждое утро он его вытаскивал, мыл под водой.

И вот сорок первый год уже, июнь месяц.

Тут же, хитлериши, они ж быстро —

это Йоська Джугашвили четыре года до Берлина шёл.

Батя говорит: смотрим — бегут эти солдаты

там группами по два, по три, по одному.

Придут ко двору — мы им воды, молока, хлеба.

Мой папа спрашивает: «Сынки,

а чего ж вы без оружия, где ж ваши винтовки?»

А там, может, кто-то один из офицеров:

«Батька, еб твою мать,

нам бы живыми отсюда убежать, какие винтовки!»

Всё было побросанное, и когти рвали люди.

Спаслись они, не спаслись — неизвестно.

Скорее всего, что нет.

Сестра. Я знала, что мне по-любому прилетит всегда. Но не знала, за что. Мама приходит с работы — бежишь: «Мама, мама, мама». И начинается.

Мама. Ты посуду помыла?! Уроки сделала?!

Сестра. Ну хоть за что. Я с детства любила болеть. Не только потому, что в школу не надо было, а потому, что мама за мной сзади бегала, переживала.

Мама. У тебя глаза как у селёдки!

Сестра. И там руку на лоб, это всё. Единственное было время, когда я могла быть маленьким ребёнком, а мама была мамой. С оценками школьными постоянно. У меня до сих пор синдром самозванца. Даже если что-то сделал хорошо, всегда кажется, что можно было лучше. «Мама, у меня девятка по латышскому».

Мама. А почему не десятка?

Сестра. И это постоянное противопоставление.

Мама. Да я в твоём возрасте ходила и на такой кружок, и на такой кружок, и в школьном театре, и на какой-то там балет, это самое.

Сестра. За другими детьми в школе кто-то приходит, забирают там бабушки, дедушки или родители. А мы вечно сами хуярили — по темноте, по ночи, не по ночи. Каждую субботу мама будит не «Нина, иди завтракать» или «Нина, в магазин поедем», а…

Мама. Нина, надо убирать. Сначала влажной тряпочкой, потом другой.

Сестра. Ты там своими делами занимаешься, папа телевизор смотрит, мама с утра до ночи на кухне, а Нина убирает всю квартиру. Наверное, всё потому, что у неё такие же отношения были со своей мамой. Она мне как-то рассказывала. Мама болела, а её бабушка заставляла ходить в школу. У неё даже не было голоса — так сильно горло болело. Ситуация была один в один: у меня не было голоса, и мне каждый раз перед уроком надо было просить, чтобы меня не вызывали. Даже когда классная сказала на следующий день не приходить, мама всё равно была так недовольна.

Мама. В детстве дети пасли коров.

Братья брали меня с собой.

Я всегда боялась, что мы растеряем коров.

Мы, конечно, были обуты.

А вот папа рассказывал,

что они пасли коров босиком.

Говорил: «Бежишь иногда,

споткнёшься о какой-нибудь корень или пенёк,

попрыгаешь-попрыгаешь

от боли на одной ноге

и дальше бежишь.

Никто фукать тебе на ногу не будет,

может, только посмеётся».

Сестра. Была какая-то программа, по которой русскоговорящие из Латвии могут подаваться в российские вузы. Это, наверное, одно из самых негативных воспоминаний с мамой связано. Я сидела, переводила документы. И она приходит такая.

Мама. Ну что, мол, ты там типа собираешься подаваться? А ты вообще подумала, как мы это себе позволим?

Сестра. И смотрит на меня, как будто это, блин, я это решила, и давай меня отчитывать, что я эгоистка и что ни о ком не думаю. Я — в слёзы. У меня истерики, наверное, были неделю ещё. Она кого угодно обвинит, только не сама признает, что не права.

Мама. Никто фукать тебе не будет,

может, только посмеётся.

Сестра. Я тоже, с одной стороны, могу понять: когда работаешь на полную ставку, потом тебе надо, блин, всех накормить, за всеми убрать. У меня бы тоже мозги, наверное, поехали. И я пошла лёгким путём. У меня был приоритет съебаться из дома. Подала на филологию в Ригу.

Мама. 1.02.93 г.

Ну, с сыном и братиком вас!

Представляете, 55 см! А плакал, как котенок: «Мяу, мяу». Вместе нас не положили: сейчас не кладут вместе. Родился он в 8:45 и сразу начал губёнами делать всякие рожицы. То губы в трубочку составит, то язычок покажет и так делает язычком, что кажется — дай ему грудь, и он тут же будет сосать.

Только вот кожица у него пятнышками красными и шелушится. А волосы у него чёрненькие, только не такие густые, как были у Нинули. Глаза не рассмотрела: он всё время жмурился, как старичок морщинистый. Наверное, похож больше на меня, по крайней мере, такой же кругленький подбородок и щёки прямо висят.

Родился быстро, в 7:40 меня только посмотрела гинеколог, а в 8:30 я уже не могла сдерживать потуги.

Серёжа, ты не забудь — нужно купить голубую ленту, можно и капроновую, 2,5 м. 

Теперь думайте с Нинулей, как звать будем. Ты всё ей про него прочитай, я ей так старалась всё описать.

Брат. Папа был из тех, кого очень возмущал мат в кино, в театре и в книгах. Но при этом это самый был матерящийся человек в моей жизни. С малолетнего возраста у нас в квартире стоял жуткий мат. Какие у него там были фирменные выражения?

Папа. В кровь твою сталинскую в заразу душу мать! Сыктым! Япона мать! Шайтан кусмет! Гробокопателя мать!

Брат. Одно время я очень увлекался игрушечными пистолетами, которые пульками стреляют. И я копил деньги с обедов. Месяца два, наверное, по 20 сантимов откладывал, чтобы купить за пять латов с чем-то какой-то такой автомат Калашникова, здоровый, который, значит… А нет, М16, который, значит, стрелял этими пульками. Или АК? Короче, купил его, принёс домой такой довольный. И принёс папе показывать. Он такой.

Папа. Ну, показывай, что там у тебя.

Брат. И там, где нужно передёргивать. И она реально тугая, то есть он не специально. Но эта штука сломалась. Два месяца, блядь, копил. И он её сломал. Хотя я до этого несколько раз это делал, и всё срабатывало. Но он, сука, ни разу не извинился. Он меня поднял на смех, типа что ты за хуйню купил. И всё. Мне, наверное, девять или десять лет было.

Папа. Сынки, а чего ж вы без оружия,

где ж ваши винтовки?

Брат. Батька, ёб твою мать. (Пауза.) Папа совсем не умел пить. Как только у него начинается, он сразу в идиота превращался. Портил любой праздник. Один раз я приехал на день рождения из Минска, по-моему. И мы пошли к бабушке. И, блядь, я уже через час хотел куда-нибудь уйти, потому что это просто мерзко было. Никакого праздника, разумеется, я там не почувствовал.

Сестра. Я ещё иногда думаю. Знаешь, у него не было никогда каких-то амбиций. Когда этих денег постоянно не было. Сейчас вспоминаю, что там у каких-то друзей папки на какие-то подработки ходили, «халтурки». Папа тоже что-то кому-то красил на даче, но у него как-то не было желания. Нищета была, а из неё выбраться он будто не прилагал усилий. Смотришь передачи или сериалы, где 90-е: кто-то там торгует, кто-то что-то там это самое. А тут как-то было флегматично очень. Ты же какое-то время питался бесплатно в школе? Там же был этот статус малоимущих какое-то время, да? 

Брат. Там тебе выдавали какие-то талончики на какую-то определённую сумму. И там была добрая повариха и злая. Добрая накладывала побольше и повкуснее, а злая — ровно столько, на сколько этот талончик был. Они даже выглядели: злая была тощая и высокая, а добрая — полная и низкая. Прямо как в подсознании должно быть. (Пауза.) А помнишь, когда я свою первую пьесу написал про Даугавпилс? И она и в одном конкурсе, и во втором, и опубликовали её в Москве, и мой преподаватель респекты кидал. Он же так её и не прочитал. Она лежала распечатанная дома. Под конец папа уже пытался как-то сам наладить контакт. Но я уже всё — в отрицание ушёл, абстрагировался от него полностью.

 

Сестра. Дорогие наши! Поздравляем с очередной годовщиной вашей свадьбы!

Брат. Счастья вам, долголетия, здоровья, веры в лучшее и, главное, любви!

Сестра. Вы для нас пример и идеал, к которому мы всегда будем стремиться!

Брат. Нина, Андрей.

Сестра. 22 VI 2008 года

 

Сестра. Ещё до того, как закончила вуз, поняла, что работы нет, образование бесполезное. Ходила на собеседования — везде меня прокатывали. Либо была какая-то совсем мизерная зарплата. Тогда как раз одноклассница уезжала в Лондон работать, и я сразу за это схватилась. Не хотелось опять с мамой жить.

Не понравилось, как только из самолёта вышла. Эти вот уродские дома, эта грязища, вонище. Работа дурацкая. В Ирландии было получше. Тут хоть какие-то родственники. Но каждый раз, уезжая из Даугавпилса, всё равно было тяжело.

Мама. Никто фукать тебе не будет,

может, только посмеётся.

Сестра. Когда жила во всех этих мелких городишках. У тебя на город три паба, и в этих же пабах — ночной клуб. И вот приходишь в это всё проперженное, проблёванное — сидят эти старые мужики со своими пинтами, и ты там вся наряженная. А больше некуда.

В Ньюбридже, помню, было жарко. Я пошла в центр, у меня была такая мини-юбка джинсовая и майка-алкоголичка. Не на каблуках, не с красной помадой. Я не знаю, сколько мне машин посигналило, сколько мне свистели по дороге. Жара была градусов двадцать семь. А в Ирландии с влажностью по ощущениям это все тридцать четыре. Я решила смотреть, сколько баб увижу в платьях или в юбках. Увидела двух, причём одна была в чёрных толстых колготках. Детям здесь всем под платья юбки надевают и ещё леггинсы девочкам. Парни в этих жутких спортивных костюмах. Стрижки у всех одинаковые, кто моложе двадцати пяти. А когда начала ходить на маникюр, здесь технологии были просто каменный век. У меня знакомая маникюрша во время войны ездила в Украину за материалом, потому что ничего не достать нормального. Она под бомбёжки поедет, но за нормальным гелем. Мне кажется, я не там живу, где надо.

Нельзя, конечно, их в этом винить, но как можно было меня в двадцать один год отпустить за границу жить? В двадцать один же просто ни хрена не соображаешь. И когда я им говорила, что мне так плохо, папа говорил:

Папа. Возвращайся, что-то придумаем.

Сестра. А мама:

Мама. А что ты тут будешь делать?

Сестра. Как будто домой тебе нельзя.

 

Брат. Сон жуткий приснился. Как будто я папу убиваю, а он терпит, не сопротивляется. Типа смиряется, типа так и надо. Типа «Ладно, давай». Ужасно страшно было видеть этот сон. Ему больно, а он терпит.

 

Папа. Павел Агапович, мой дед, его, ну как бы,

иконку эту самую, ему, ну, с собой.

Не помню, какой там святой, ну как это называется…

благословил. Вот, ну он погиб.

И когда там какие-то там молебены дома были, 

та же икона была, только большой образ дома —

дед всегда того святого поворачивал лицом к стенке.

Хорошо, что ещё дубиной не отходил эту икону.

Ребёнок погиб, а он его этой иконой,

я так понимаю, благословил.

А тут во, на тебе.

(Пауза.)

Что ты за хуйню купил?

 

Сестра. Классно, что я добавила эту ссылку, я бы сейчас хер занималась этим древом.

Брат. Ты забросила, больше не делаешь?

Сестра. После того как всё это случилось, я как-то не знаю. Когда занималась, помню, папа спрашивал у тёти. Потом мама спрашивала своего двоюродного брата в Беларуси. В итоге у тёти нашли онкологию, потом у мамы брат умер, потом с родителями случилось. Я такая думаю, может, дальше и не надо. Если четыре человека, которые больше всего этим занимались, трое из них умерло, а у четвертого онкология.

 

Ствол

 

Мама. У нас бабушка, и её отец,

и мама, и тетька (читается как пишется, без ё. — Прим. авт.) —

все лежали в больнице, тифом болели.

И у них немцы поставили такую бумагу,

что здесь тиф.

А они потом эту бумагу и не снимали.

Папа. Она была как индульгенция,

чтобы никто не ходил.

Мама. И немцы все проходили мимо:

боялись, говорит, как чёрт ладана.

Папа. Даже если девка в неглиже ходит,

всё равно солдаты не ходили.

 

Брат. Я поехал в Ригу на утреннем поезде или на попутке. Успел выйти в магазин. И буквально на выходе мне звонит папа, говорит, что в больнице мест нет, и маму выписывают завтра в лежачем состоянии. Думаю: «Бля, ну, пиздец, отдохнул». Мог до этого сто раз уехать, ну просто передохнуть пару дней буквально.

Нашёл попутку. Это был вообще режиссёр театральный, и мы с ним разболтались. И перед самым поворотом в Дэпилс, где там сначала всё лес, лес, а потом буквально один поворот, и ты среди этих одноэтажных домиков. И он чего-то такое, поворачивается так немножко в мою сторону, чего-то рассказывает. Я смотрю вперёд, и там, блядь, какое-то чудище появляется. И я такой только: «Э-э-э-э…» Он оборачивается, сразу по тормозам.

А эти, блядь лоси, они же ебанутые, они сразу, блядь, бегут на огни. Вообще, что за прикол? Как природно это замотивировано? Что лось в дикой природе может увидеть такое яркое, что захочет туда побежать? Восход солнца, я не знаю, блядь? Солнце и так взойдёт, зачем к нему бежать? Ты просто до этого как-то сказала: «Блядь, что ещё хуже может случиться? Что следующее?»

И когда он приближается, приближается — это было, наверное, секунд, наверное, пятнадцать. И я думаю: «Ну… Ну всё. Ну, пока. Пока, мир». Я же слышал как-то буквально незадолго: как правило, лось — это пиздец, потому что он может копытами прямо в лобовуху, и там прямо очень высокая фатальность. Даже если бы не в меня, а в водителя?

Он приближается, приближается. Я как в кино смотрю. Водитель как-то выкручивает, чтобы не врезаться напрямую, группируется весь. И как-то так он грудью вфигачил прямо в окно слева от водителя. Я различал даже какие-то отдельные волосинки. Ну и звук, конечно же такой: БДУЖШ. И вот он немножко даже протёрся по окнам, и я услышал этот звук, знаешь, когда мочалкой по стеклу. Тормозной путь, наверное, метров тридцать был. Водитель так и не смог открыть дверь — пришлось перебираться через мою сторону. Короче, это чудище снесло зеркало заднего вида: оно прямо висело на проводках. И на стекле остался его волос. Наверное, в диаметре каких-то полмиллиметра. Просто, блядь, за десять минут до дома. Я потом приехал, папе рассказал. Я не знаю, что с ним было — то ли уставший, то ли что, но он такой: «А, ну окей, ложись спать». Беда, блядь, не приходит одна.

С мамой мне как будто было просто очень комфортно. И я как будто этот комфорт как бы так использовал. А в итоге даже не узнал, что она была за человек. Может, как пришла семья, — она вся прямо растворилась в семье, в детях. И как будто бы перестала существовать.

 

Мама. Я слышала, как пели мои тетушки.

Я, мама и папа собирались уезжать

рано утром обратно в Даугавпилс.

А вечером в доме Ивана

собрались сестры со своими мужьями

и устроили проводы.

И вот меня уложили спать,

а сами ещё сидели у стола.

Много говорили, вспоминали,

а потом завели песни!

Я лежала в кровати и думала,

что это воспоминание

останется у меня на всю жизнь.

Это правда,

я всю жизнь вспоминаю этот момент.

Так красиво звучали их голоса,

такое многоголосье!

И все такие добрые, душевные.

Быстро всё кончилось…

 

Сестра. Мне бы очень хотелось, чтобы это был смешной пост про Мурзилку, Чёрную пятницу и приближающиеся праздники. Но, к сожалению, он будет грустным.

В понедельник у нас с @Андрей Тимофеев умерла мама.

В октябре мама вдруг стала странной. Сначала она начала ежедневно ронять посуду. Потом ушла в магазин, оставив во дворе на скамейке любимую Фурлу с кошельком и всеми документами. Потом стала спотыкаться и ударяться на ровном месте. То, что сначала казалось смешным, постепенно начало раздражать и пугать.

Надо сказать, что мама всю жизнь считала, что основная обязанность врачей — это высосать из честного человека деньги и найти несуществующие болезни. Поэтому у нас с братом ушло больше недели на то, чтобы убедить её записаться к семейному. Только дойти до врача мы так и не успели: за три дня до записи мама упала и не смогла встать — не слушалась левая половина тела. Скорая забрала её в больницу, но, к сожалению, инсульт, на который мы надеялись (оказывается, можно надеяться на инсульт!), не подтвердился: у мамы обнаружилась опухоль груди в четвёртой стадии с метастазами в мозг. Плюс уже имеющиеся болячки, от которых она годами лечилась заговорённой мазью и молитвами.

После этого я видела маму только один раз, когда ползком смогла через все ковидные блокпосты пробраться в её палату. Она была бодренькая и даже призналась, что наконец-то поверила в медицину. Только было уже поздно: состояние ухудшалось с каждым днём, и из-за тромбов то тут то там операцию так и не смогли провести.

Пока мама была в больнице, Андрюшка нашёл у неё в шкафу неиспользованные направления на маммографию за два предыдущих года. А папа узнал, что у семейного она в последний раз была в 2017-м.

Поэтому, дорогие мои! Если кто-то из ваших родителей (или вы сами) тоже считает, что медицина — зло и что если в семье никогда не было онкологии, то нечего и беспокоиться, расскажите им эту историю. И гоните под конвоем на все необходимые проверки. Даже если они заявляют, что вот, мол, бабушка с дедушкой никогда не ходили к врачам и дожили до ста лет. Не забывайте, что наши бабушки и дедушки прошли через военное и послевоенное детство. А мы с вами — нежные фиалки, которые после небольшого сквозняка две недели лечат горло.

А перед похоронами нам с Андрюшкой надо было найти мамину фотографию на портрет. И мы полночи шерстили альбомы... и смеялись! Потому что очень сложно найти фотографию, на которой бы мама не корчила рожи, не смеялась от души, не танцевала или не флиртовала с курсантами авиационного училища.

А на одной из них, сделанной в марте прошлого года, она пьёт свой первый Гиннесс в своём первом пабе. Нам хочется верить, что там, где она сейчас, тоже наливают хорошие пинты. 

Пожалуйста, относитесь к себе бережнее (эмоджи сердечка)

 

Сестра. Сейчас я бы этот пост не публиковала. У меня иногда такое чувство, будто я его написала назло ей. Как будто «Вот, ты не ходила к врачам. Вот, теперь смотри». У меня первая мысль была, когда я узнала, что она умерла, — это «Ну всё, мне опять испортили Рождество». Я… Никаких эмоций там вот... Какой-то трагичности. Не-а. Мне было жалко папу очень. Потому что он очень переживал, но я до сих пор особо ничего в этой связи не чувствую.

Сестра. Папа тоже лежал в больнице. Прямо ночью перед этим с мамой ещё разговаривал. Ну как-то она там еле-еле шевелила губами и даже его узнала. Утром я ему звоню. Он обычно, знаешь, когда звонишь ему, поднимает недовольный. Я говорю: «Слышал про маму?» Он сразу такой утих. Говорю: «Пап, мама умерла». Ну и он сразу тоже в слёзы. И вечером в тот же день как-то он пришёл в себя, и мы с ним просто сели как-то поговорить. И он тоже вспоминал про неё. Когда-то она его телёнком обзывала за что-то. И это как будто было в таких обстоятельствах чуть ли не первое такое очень человеческое и мягкое наше общение, какое-то искреннее очень. Настолько поздно.

Папа. В кровь твою сталинскую в заразу душу мать. Гробокопателя мать. Сыктым. Шайтан кусмет. Япона мать.

Брат. У меня с папой было подавленное воспоминание. Я про него вспомнил, только когда с терапевтом занимался несколько месяцев. Короче, когда его последний раз забрали в больницу. А тогда ж ковид был, и очень сложно было записаться на визит. И папа, я помню, я ему звонил или он мне звонил, и у него уже началось это вот затуманивание, значит, головы, он не понимал, где находится. У него началась какая-то мания преследования, что типа там:

Папа. Андрюша, где ты? Я, я не знаю, где я, приди.

Брат. Папа, ты в больнице.

Папа. Да нет, я не в больнице. Это где-то что-то типа в другом месте.

Брат. И потом за него уже, по-моему, его соседи по палате говорили со мной, что, типа, он вас очень ждёт. Я уже «Ну ладно, блядь, запишусь». Мне предложили дату поближе, но я попросил попозже. Когда папа уезжал в больницу, наступало какое-то спокойствие и можно было хоть немножко вернуть себе себя, можно было выйти спокойно из дома, что угодно поделать. Не проверять его постоянно.

Приезжаю в тот день, и мне сразу говорят: у него там был какой-то типа удар, и всё, он без сознания. И он с тех пор так и не вернулся даже к затуманенному такому разуму. И когда мне первый раз сказали, типа, что у него был удар, я почувствовал злорадство, и у меня прямо появилась какая-то типа «Вот так тебе и надо». Это была не мысль — это была эмоция какая-то такая. И она очень быстро отошла на второй план, пока я её не вспомнил у психолога. Ты за это время уезжала, у тебя была плюс-минус какая-то передышка, а я прямо во всём этом варился. И я до сих пор, если вспоминаю, я думаю: бля, ну, это же жуть. Это же жуть.

Сестра. Помню, он тебя так называл красиво: «Сынок, Андрюша, сынок». Но вот эти вот все вещи — они начали происходить, именно когда мы уехали. Ты не помнишь этого?

Брат. Я всё боялся, что он умрёт первого апреля. Бывает же, ходишь по кладбищу, читаешь, кто когда умер и такой: «Ахаха, кто-то умер первого апреля». Я больше всегда любил маму и гораздо ближе с ней был и гораздо больше мог ей сказать. Но сейчас вспоминаю именно папу. И даже продолжаю как-то спорить с ним. Про себя, когда как будто разыгрываешь какую-то сценку. Я вот прямо до сих пор ему могу чего-то доказывать.

Сестра. Я не думаю, что с этим можно в принципе справиться. Каждый раз, когда у меня что-то где-то кольнуло, я начинаю думать, что у меня рак. Не могу сказать, что раньше его не боялась, но когда ты видишь, как это всё проходит. Меня тяготела мысль, что я абсолютно не переживала, когда мама умерла. Я не хотела упоминать, как ты сказал «Так тебе и надо» и вот это злорадство, но такое было. И всё равно злости у меня очень много. Я пошла на терапию. Говорю: «Как мне простить маму?» Она говорит: «Зачем?» Для меня это было открытием, что, оказывается, можно не прощать. 

 

Мама. Опять я попала в дом к тете Ксении.

В доме готовились к свадьбе.

В большой комнате — горнице — 

были убраны все кровати,

стояли лавки вдоль стен,

а посередине комнаты стоял большой стол.

Вот на этот стол меня и положили спать.

Я прямо на ходу засыпала…

Опять я утонула в мягкой перине.

Провалившись в сон, я вдруг почувствовала,

что меня трясут за плечо.

Открываю глаза и вижу свою тетю.

Оказывается, я уснула, сложив руки на животе,

ну как покойник!

Пока я не убрала руки, она не успокоилась:

«Смотреть не могу», — приговаривала она.

 

Ветви

 

Брат. Первое время, когда мы с тобой приезжали в Даугавпилс, жили в пустой родительской квартире. Мне всегда как-то не по себе было. Зато потом, когда мы квартиру сдали, стало приятнее, что там снова есть жизнь. Просто уже чужая.

Сестра. В последние несколько раз, когда приезжаю, я себя такой чужой чувствую, особенно в Риге. Мне кажется, что на меня все так смотрят, как будто я… как будто тут какой-то свой особенный мир, к которому я не принадлежу. У меня в мозгу две настройки: русский и если не русский, то английский. И мне легче по-английски, а не по-латышски. Для меня это чужой язык. Но если обращаться по-английски, то это уже я официально приезжаю как турист, это окончательно уже не мой дом.

Это такой кризис самоидентификации, когда ты не с теми и не с теми, и не свой и не чужой. В Риге ты русская из Даугавпилса. В Даугавпилсе ты уехавшая, в Ирландии ты тоже не своя и болтаешься как сопля на ветру. Дома я себя, наверное, нигде уже не почувствую. Поэтому мне, наоборот, иногда хочется туда. Родительская квартира — единственное место в мире, где я у себя; там знакомо, я вся в своём, всё своё. Когда я думаю про дом, вот это дом. Не надо ни перед кем ничего там изображать. Мне в Даугавпилсе намного больше нравится. Только постоянно кажется, что какой-нибудь гопник в подворотне пырнет ножом.

Брат. Я когда слышу вокруг латышскую речь, ощущаю себя в большей безопасности, чем когда слышу русскую. Сегодня шёл в магазин в своей кофте с украинским флагом. Я понимал, что, блядь, это ебаный Зиепниеккалнс и тут что-то, блядь, может случиться. Я себя в Риге точно ощущаю, как дома, хотя знаю, что это не моя родина. Это не дом, где я родился, а дом, который я себе хочу. Потому что ты не только рождаешься в доме, ты ещё его для себя строишь, чтобы тебе там было удобно, приятно и комфортно. 

Сестра. Терпеть не могу это слово. Я говорила, что мне напоминает слово «рефлексировать»? Знаешь, когда врач рефлексы проверяет, молоточком стучит по коленке. Я представляю людей, которые сидят и стучат друг друга молоточком. Вот для меня вот это вот «рефлексировать». 

Мне тут надо готовиться к собеседованию. Все выходные откладываю. В Кракове какая-то позиция. Но я решила уже всё. Я уже здесь просто… Я знаю, что я уже двенадцать лет это говорю. Но у меня просто последнее время по всем фронтам всё просаживается, и, короче, я думаю, что пора валить уже из Ирландии. Коллега из Кракова говорил, что у них есть какие-то наборы, но это была, знаешь, позиция того же уровня, с которого я там начинала когда-то. Мне бы не хотелось возвращаться на несколько шагов назад. Но сейчас я уже, если честно, готова и на то. Ну вот сейчас мне Google Invite прислали. В Латвию меня как-то не тянет больше. В Краков тянет пиздец. Если завтра позвонят и скажут «Приезжай», я приеду. А в Латвию я как бы не уверена.

Брат. Ну, ни пуха тебе.

Сестра. К чёрту!

 

Мама. Серёжка, ты не пишешь!

Папа. Я лучше надиктую. Я сочинения ужасно не люблю, мне, это самое…

Сестра. Я записываю, мам.

Мама. Записываешь?

Папа. Дед Зенон балалаечник был.

Он ходил в Заблудовку там…

Ой, Нина, вот если в следующий раз поедем в Дубуль,

покажу, где там были на мельнице танцы.

Туда и бабушка ходила, это самое, тёща моя,

танцевать.

А батька на балалайке играл.

Мы там были с тобой,

когда ты была мелкая,

когда чёрные грузди собирали.

А балалайка — это три струны.

Вот.

Мама. Ваш дедушка Стёпа

тоже умел на балалайке.

 

Брат. Слушай, тебе от мамы

в наследство плохая кожа перешла?

Сестра. Нет, это ты всё получил.

Я только волосы жиденькие

и отсутствие подбородка.

Брат. Это я тоже всё получил. 

 

Сестра. Папа любил меня таскать

в антикварные магазины,

по церквям, кладбищам.

Как будто ему нравилось, что он с дочкой,

ему интересно мне что-то показать,

передать свои интересы,

что, в общем-то, и получилось.

А мама настолько заезженная была всем, что…

Помню, мы как-то тебя провожали из отпуска.

И на обратном пути папа как начал плакать,

и, блин, всю дорогу до дома.

И мама, при всей эмпатичности,

не могла понять, почему он плачет.

Проводил ребёнка, завтра или послезавтра уезжаю я.

А она не понимала: «Нина, а чего он?»

 

Брат. То ли это был день рождения её,

не помню, мы были на даче.

Я очень хотел маме что-нибудь подарить

и сорвал цветок у соседки.

На клумбе, такой красивый.

Это был мой, наверное,

пик как преступника.

А нет, потом я в Англии

шоколадки воровал.

У нас было настолько мало денег,

что мы в супермаркете узнали схему,

как можно воровать шоколадки.

Но тогда, на даче, я прямо такой

хожу, хожу туда-сюда,

смотрю — никого нет,

никто не сидит в этом дворике,

и так хоп —

сорвал и побежал домой.

И, значит, вручаю маме.

Ну приносят же цветы,

никто же не спрашивает, откуда.

Типа у всех прокатывает.

Должно и у меня тоже прокатить.

Ну и она, конечно, возопила там.

Это прямо был скандал.

Но я из хороших побуждений.

А помнишь, в детском садике не углядели,

и ты ушла к маме на завод?

Сестра. Мне показалось,

что она меня забыла поцеловать на прощание.

Она меня привела в садик, переодела, переобула,

и всё — пошла на работу.

Я такая думаю:

«Блин, поцеловала или нет?»

Подумала, подумала. Вроде нет.

Ну попёрла сзади.

Лет пять, наверное, было.

Помню, я всё время шла,

я видела её силуэт.

Я всё думаю: а, ну ещё вижу, ещё вижу.

Я всё бежала, бежала.

Припёрлась к ней на завод — куча народу,

только ноги, помню, все шастают-шастают-шастают,

потом кто-то меня там подцепил,

эти охранники, я там с ними тусила.

Ну мама потом повела обратно в сад.

Брат. А поцеловала?

Сестра. Мама любила сериалы говнючие смотреть,

«Модный приговор».

Яблоки любила и в саду ковыряться.

И вязание. Ещё любила астры.

Брат. И подсолнухи, и сирень.

Сестра. Гербер и нарциссы.

Брат. Поэтому папу выбрала.

Сестра. Я однажды прочитала

описание человека нарцисса,

и оно как-то очень сильно на папу походило.

Точно помню, что было вот,

когда всем весело, какой-то праздник, допустим,

а человек сидит такой злой

и обиженный, недовольный.

И все начинают:

«Ну как ты, ну что ты, что случилось?» —

«Ничего. Веселитесь».

И в итоге всем всё портит.

Папа, если помнишь, наряжаться любил.

Он однажды собирался ехать в деревню

на похороны какие-то.

Боже, он перемерил, наверное, весь гардероб.

Мы ещё ржали, что ты, блин,

будто на какой-то юбилей собираешься.

Парфюмы очень любил.

Я ему когда привезла этот Boss

в первый раз из Англии,

боже, он там чуть не расплакался.

Сказал: «Нина это же была моя мечта».

Он очень много не раскрывал себя,

потому что он такой вообще был сентиментальный,

но как-то очень мало показывал.

Брат. Всю жизнь старался походить

на какого-то малоэмоционального,

холодного, нордического.

Так, что это даже смешно выглядело.

А оказалось, настолько сломался моментально.

(Пауза.)

Моё первое воспоминание —

Когда снег выпал.

И я бегу в гостиную посмотреть.

А подоконник высоко,

и мне приходится тянуться,

чтобы увидеть.

Был момент на Новый год.

Когда мы ещё мелкие были, праздновали,

и мы пошли с мамой смотреть салют

туда, к «Сталкерсу».

Папа остался дома.

И потом мы вернулись, и я чего-то побежал —

«Наверное, подарки появились».

А подарков нет.

Папа пьяный положить забыл.

И мама так ещё посмотрела на него:

«Доверили, блядь, одно дело».

Ну и он чего-то там руками развёл.

И даже тогда я всё равно продолжал верить,

что Дед Мороз всё приносит.

А сейчас снег выпадает,

А я ничего не чувствую.

(Пауза.)

Был на кладбище в Дэпилсе. У нас же до сих пор не куплены эти нашлёпки на бордюры на могиле.

Сестра. Точно.

  

КОНЕЦ