Частный случай внутреннего горения

Ксения Рогожникова. Как если бы / Құдды бір. — Алматы: Дактиль, 2024. — 112 с. / 112 б. — (Книжная серия журнала «Дактиль»)

 

В третьей, после «Разницы температур» (2006) и «Чирка» (2021), составленной из стихов 2021–2024 годов книге казахстанского русского поэта, прозаика, эссеиста Ксении Рогожниковой прежде всего прочего бросается в глаза (потому что первым и заявлено — с этого книга и начинается) чувственность, тактильность, как если и не важнейший модус внимания, контакта с миром, то один из важнейших. С помощью, казалось бы, целиком тактильного стихотворения (нечасто такое у поэтов!) и предлагается настроиться на весь последующий корпус текстов.

«Запустить руки по локоть…», «гладить…», «дотронуться до…», «проверить пальцами…», — настойчиво повторяет поэт, перечисляя впечатления от осязаемых поверхностей: «гладить / верблюжье пальто / ладонями / до масляного / скольжения кожи», «дотронуться до / тёплой капли кота / в подушках /  проверить пальцами / влажная ли земля / в цветочных горшках». (Потребность в таких движениях будет выговариваться и позже: «запустить пальцы / в подвижные струи ветра // разгладить горячую гриву тёплого южного»; «раздразнил белый одуванчик / пушистые приставки / царапающие суффиксы / семена слов в ладони».) И начинаешь думать: вот, видимо, самый верный, самый близкий, честный неидеологичный, значит, и без самообманов — потому что досмысловой — способ познания. Чем тактильней — тем вернее.

Читатель не раз заметит, что чувства в стихах Рогожниковой вообще полнее, точнее всего передаются через телесное касание, его языком, не переводимым без остатка в слова, — даже если это соприкосновение неодушевлённых предметов (впрочем, в поэзии ведь всё одушевлено, — в этой — точно):

 

наша верхняя одежда

в гардеробе

нежно прикасается

рукавами друг к другу

в то время как мы

стараемся держаться

подальше

 

В том, однако, что эта подробная внимательная чувственность именно (но не более чем) способ — больше даже, чем познания, — скорее приведения человека в некоторое правильное состояние, — поэт призывает нас не сомневаться уже в конце первого стихотворения, говоря о том, ради чего были все эти пристально описанные прикосновения:

 

сухой горячий дзен

обретает жидкое состояние

обрушивается

искристым

горным морем

 

Событие — целиком внутреннее. Рогожникова — поэт, на самом деле, очень внутренний, сколько бы ни говорила в своих стихах (а говорит она об этом практически постоянно) о взаимодействии с внешними объектами.

В предисловии к книге поэт Павел Банников обратил внимание на то, что если прежде Ксении было свойственно «немного отстранённое наблюдение за массой объектов, состояний, собственных и чужих», то в этой расстояние между лирическим субъектом и миром заметно сокращается. Автор начинает даже непосредственно откликаться на так называемую актуальную повестку, что раньше было не слишком для неё характерно: «политическое, проблемное, общественно-больное если и проникало в её тексты, то лишь эхом, некой неизбежной чертой в образе или описании персонажа, в подслушанном слове, детали, с которой внимание тут же переключалось на другую». Так и есть, но теперь другое: во-первых, да, реальность пристально наблюдается, во-вторых, можно говорить уже не просто о моментальных снимках наблюдаемой реальности, которые, да, возможно делать только с дистанции, но о создании формул проживаемых в ней состояний.

В самом деле, в новой книге немало стихов, которые, казалось бы, напрашиваются на название сиюминутников — непосредственных откликов поэта на происходящее перед её глазами здесь и сейчас. Таково, например, стихотворение «Карантин», написанное в августе 2021 года, когда пандемия коронавируса виделась ещё наигоршей из доставшихся нам печалей, способное быть воспринятым как репортаж о происходящем в режиме реального времени и дающее моментальную формулу переживавшейся тогда ситуации — точнее, самоощущения человека в ней: «попала в новости / посчитали как прирост / все домашние / тоже там / как в сказке / в один день».

Эти точечные формулы, кстати, — способ говорить о всеобщем, не поддаваясь соблазну обобщений с их широтой, с их крупными ячейками, через которые что только не вываливается, — куда точнее изъясняться языком частных случаев, о чём поэт в другом стихотворении выскажется напрямую:

 

мир в огне

обобщают и драматизируют

лишь частный случай

внутреннего горения

бьётся в ладони

тугая косичка встречного

 

Но формула на то и формула, чтобы отрываться от той ситуации, на материале которой была создана, быть применимой на иных материалах, указывать за её пределы:

 

смотри у прохожего

маска свисающая с уха

надувается маленьким

парусом свободы

 

И сразу же понимаешь — это не только о вовлечённости в ситуацию, но ещё и о том, что в ней, в каждой, может быть, ситуации вообще есть свои ресурсы свободы. Чуть ли не со всякой ситуацией, настаивает автор уже в другом стихотворении (играя с метафорами всё той же болезни), возможна поэтическая освобождающая работа:

 

что-нибудь принять

в идеале

слово

лучше всего

поэтическое

жароповышающее

<…>

болеутоляющее

жаровдохновляющее

переплавить

порхающие морфемы

в золото в живое

пульсирующее

прозрачно-сосудистое

 

Таким образом, и болезнь оборачивается средством поиска нужного поэту — не телесного по существу, но и телесного тоже — по своему происхождению и стимулу — состояния.

Вообще, в новой книге Рогожникова во многом похожа на себя прежнюю — своим узнаваемым предпочтением строчек коротких напряжённо-сжатых (я бы даже сказала, стенографических), тяготеющих к формульности (вспомним из «Чирка», вышедшего ещё три года назад: «город ждёт снега / человек ждёт строки / он не писал полвека / рифмы словно мальки // любопытны пугливы / тычутся мягко в ладонь / и ведь можно вполсилы / или вовсе убавить огонь» — надо же, кстати, а ведь здесь та же самая тактильность — чувственный, самый, как мы заметили, надёжный, контакт даже с, казалось бы, нетелесными объектами). Разве что (как справедливо заметил в предисловии Банников) в третьей книге нарастает количество верлибров с их сложной неявной ритмикой, а в них — число коротких строк: — нередко в одно слово, в два-три слога (иногда и в один: «пусть», «всем»):

 

у странника

на плоту

посреди океана

одно за другим

исчезают брёвна

надеется

что последнее

окажется самым

удобным

 

разве можно

желать чего-нибудь

кроме

 

Язык сжимается, становится более аскетичным — сдержанным до скупости. Вот, например, в ещё одном моментальном снимке — на сей раз с актуальной исторической ситуации, — «апрельский вечер», сразу понятно, какого года этот апрель:

 

как вы себя чувствуете

так словно к нам

приехала вся Россия

 

ходит молчаливыми группами

по шесть человек

получает ИИН[1]

думает куда дальше

говорит

надо ещё привыкнуть

к вашему гостеприимству

 

(И сразу, чтобы не забыть, комментарий к только что процитированному стихотворению: никакое это не политическое, это человеческое.)

Банников называет такое «языковым минимализмом». Я бы назвала (ещё и) увёртыванием слова внутрь — и разогреванием его там внутри до высочайших температур.

 

смычок на веки

чтобы сомкнулись

а вот и моя иллюзия

неукротимая

огнедышащая

 

Рогожникова и раньше писала верлибры, своей плотностью, даже жёсткостью, тесной-тесной пригнанностью слов друг к другу способные успешно соперничать с так называемыми твёрдыми стихотворными формами. Вспомним из того же «Чирка»: «вдруг два слова / вставшие рядом / образуют особое / натяжение / достаточное / чтобы взять в плен / мгновение». Кажется, теперь с её словами, становящимися ещё строже к себе и друг к другу, это случается всё чаще, а тем самым нарастает и присущее текстам поэта напряжение.

Да, так вот актуальная повестка, — которая, вне всякого сомнения, провоцирует нарастание и напряжения, и жёсткости речи. Никак нельзя сказать, что книга полна реакциями на неё. Вообще-то поэту куда более интересны мгновения, изъятые из истории, может быть, и вообще из времени (заметим, что почти все тексты в книге — с минимальными исключениями — написаны в настоящем времени), свободные от него — что, конечно, никак не снимает их собственного внутреннего напряжения, просто у этого напряжения другие истоки. Вот, например, — и обратим заодно внимание на настойчивость слов «внутренний» / «внутри», повторяющихся трижды (а с заголовком — «вода внутри воды» — так и четырежды) — на протяжении небольшого стихотворения, в котором выговариваются как будто наблюдаемые природные процессы:

 

январские деревья

расцвели вороньём

чёрными набалдашниками

на ветках

то тектонический

выдох страсти

и душные петли слёз

то сочное фрукто-озеро

с погружением в мякоть

пульсацией внутри

толстый язык

ледника

расширяется

наползает на

внутренний город

который лежит

укрытый книгами

как одеялом

перебирая сюжеты

 

но что же чувствует

вода

внутри воды?

 

Но поэтические реакции на изменившееся историческое состояние тут есть — одно из них мы уже и процитировали, — было бы удивительно, если бы их не было. Они сжаты совсем: кажется, чистейшая хроника, свидетельство как таковое. Слова, очищенные от всего лишнего, оголённые, как провод. Комментариев к фиксируемому словами состоянию как будто нет — но напряжение, достигшее максимума, уже само по себе и оценка, и комментарий, и выражение позиции:

 

смерть

на улицах города

крупицы новостей

через телефонные звонки

скупой алматинский

талончик на интернет

вспомнили про телевизор

 

восьмилетняя дочь

записывает в дневник

«у нас идёт война

мы сидим дома

но в магазине рядом

уже есть хлеб

и картошка»

 

Это январь 2022-го. Опять же: нет, никакая не политика. Человеческое состояние.

Кстати, и события 24 февраля того же года в одноименном стихотворении поэт характерным для себя (и, кажется, наиболее адекватным) образом выговаривает через собственное внутреннее состояние:

 

звукопись боли

во внутреннем море

 

и реагирует на них стоически (интересным образом тут вдруг появляется английская речь, — видимо, это средство защиты через отчуждение, на чужом языке говорить не так больно, он обладает анестезирующим действием):

 

куда бы деться

от очередного

crisis plus opportunity

и как можно

вообще разглядеть

opportunity

 

в свинцовом море

в свинцовом горе

в свинцовых одеждах

ну что

поплыли

 

А вот и рефлексия об идентичности (наверно, неминуемая для людей, выросших и живущих в сложносоставных культурных, этнических, языковых ситуациях) — о ней также говорил в предисловии Павел Банников: в случае Рогожниковой, заметил он, речь идёт не столько о (неминуемо травматичных) поиске и проблематизации, сколько — менее характерным образом, чем в случае ряда других пишущих по-русски казахстанцев «в диапазоне от Юрия Серебрянского и Марии Вильковиской до Рамиля Ниязова», для которых это все-таки проблема — о том, в сущности всё уже найдено. И теперь найденное подвергается пристальному рассмотрению.

Тут даже не нужны прямые декларации — куда эффективнее дать такое в живом ощущении, как происходит, например, во втором (значит, тоже из принципиальных, ключевых) стихотворении книги — «Пандемия». Оно тоже как будто из числа стихотворений-сиюминутников, но — как и все тексты этого рода — использует преходящие обстоятельства ради того, чтобы высказать принципиальное. Этот текст (содержащий, в числе прочего, характерно-местные детали, с которыми вроде бы нечего проассоциировать внешнему читателю: например, приложение Ashyq, созданное для работы малого и среднего бизнеса в период пандемии, от казахского «ашық», что значит «открытый») интересен тем, что — единственный на всю книгу — построен на чередовании казахского и русского языков (в казахской части этой двуязычной книги он переведен соответствующим образом: русские элементы — на казахский, и наоборот). «жәрменке / ты моя жәрменке» (жәрменке — это ярмарка). Наверно, только казахстанцы способны в полной мере оценить органичность соединения этих элементов, принадлежность их одному континууму сознания — да, в сущности, одной языковой ткани — просто это разные части её узора, но переплетающиеся постоянно и то и дело переходящие друг в друга: и это прекрасно показывает структуру билингвального сознания, живущего в билингвальной же среде, в которой, видимо, даже нет необходимости переключаться с языка на язык — просто поворачиваешь внимание в ту или иную сторону, но видишь сразу обе (тут есть, кажется, характерный для этой языковой ситуации глагол «звандайсың», в котором угадывается тот же русский корень, что и в слове «звонить»: «әжеке звандайсың ертен жақсы?» —  «Позвони завтра бабушке, хорошо?» То есть видно, как две языковых реальности проникают друг в друга и становятся одной).

И то, что автор, способная, наверное, вообще все стихи писать таким образом, не эксплуатирует этого приёма, оставляя его именно на правах отдельного, точечного приёма, а не манеры вообще, — только усиливает его воздействие. В конце концов, стихи обращены ко всем, читающим по-русски, в том числе и за пределами казахстанского ментально-языкового континуума.