Я боюсь потерять давно любимое и дорогое 

За прошедшее лето было два депрессивных эпизода, которые необходимо зафиксировать и попытаться отследить механизм погружения в них, нащупать их спусковой крючок. Это как спускаться вниз по ступеням лестницы и не рассчитать ход ноги, пропустив ступеньку. Есть риск полететь кубарем вниз, пересчитывая собой ступени. Есть риск серьёзно покалечиться. Всего одна ступенька. Есть риск. 

Первый эпизод был связан с отпусканием спектаклей. Три названия в театре в моей режиссуре закрылись — я специально не уточняю названий, речь не о какой-то конкретике и не о качестве спектаклей. Причины закрытия разные: от невозможности продать зал, пусть и самый камерный, уходы артистов из проектов по разным причинам, и это нормальный процесс: всё должно куда-то течь и меняться; но в данном случае я ощутил потерю на уровне «непонимания»: значит, меня не поняли, значит, не удалось направить стрелу замысла, а точнее, воплощения точно в цель. Или же, наоборот, стрела заложенных смыслов летела так близко и опасно, устремляясь к зоне псевдоспокойствия и могла серьёзно расшатать и другие псевдо-. Один из спектаклей я закрыл по своей инициативе. Потребовалось бы немало усилий сделать два ввода на роли новых артистов (знак равенства — дважды разрушить первоначальный замысел), но причина глубже, как страх высунуть ногу из-под одеяла ночью и быть сожранным ненасытным волчком: внутри спектакля есть тексты ныне «запрещённых авторов», которых я и ныне, и присно, и вовеки буду любить, но эта любовь не имеет никакого отношения к государственному театральному процессу.

Голос из-за кулис: 

«Это всё такая мелочь по-сравнению с мировыми катастрофами. Ты серьёзно? Разве это может быть поводом для расстройства. Ведь всё познается в сравнении. Посмотри на горящий вечно мир и пойми, что твои проблемы — пустяк, искорка, сиюминутность в масштабе вечности».

Я вглядываюсь. До протёртых дыр. Каждую секунду проживаемого дня. В какой-то момент мне хотелось отстоять спектакли, попросить дать им шанс, рисуя в голове мифические аншлаги из облачных душ, но я остановил себя. Это похоже на затянувшийся спор, мой собеседник меня не поймёт и будет стоять на своём, я же поломаю копья, стрелы, лишусь  сил, легче да и разумнее — прекратить этот спор (с самим собой) и искать глазами окно или маленькую форточку, чтобы открыть их и чуть раздышаться после духоты.  Нет ничего важнее разумного, спокойного, осмысленного, мирного человеческого дыхания.

Мне вновь помог Мераб Мамардашвили, его «Лекции о Прусте». Я уже писал об этом, но не грех повторить. Мераб напоминает нам (мне), что не нужно преувеличивать своё значение, все отмены-перемены вызваны не желанием кого-то тебя уничтожить, а вызваны движением людей на пути к своим потребностям. Ведь я так же, думая о себе и только о своём, вероятно, кого-то уничтожаю,  ликвидирую из своего поля. Да, это случается, и я восхищаюсь выдержке и цельности людей, которых я оставил за бортом, порой без объяснения каких-либо причин, но в момент разрыва я старался сохранять трезвую голову, не допускать аффекта; я во всём отдаю себе отсчёт, никто никому ничего не должен, не преувеличивай свою значимость в глазах других. Легче спрятаться в раковину. Порой я так делаю. И выхожу из укрытия неузнаваемым даже самим собой. 

Голос из-за кулис:

«Ты ещё так молод, это незначительные, промежуточные пункты в твоей биографии, смахни их влево, как ненужную вкладку, а потом, прожив жизнь, к ним вернись, и, может быть, ты даже и не вспомнишь об этом. Всё проходит».

И ведь проходит и сама жизнь. В новостях мы видим, как она обрывается, не дойдя даже до какой-то разумной середины. Обрывается без покаяния, давно понятно, что люди обречены быть отработанным материалом. Кто-то физически, кто-то при помощи психологического насилия и прессинга.  

Люди, родившиеся с настоящим поэтическим устройством, почти всегда обречены, они рано уходят из жизни, сгорая на огне, чаще всего добровольно прислонясь к позорному столбу, взяв на себя всю вину за человечество. Они только и умеют, что преднамеренно и неуклонно сгорать, иначе необходимо встраиваться и искать себе местечко в раскачивающейся лодке принятия. Качка немыслимая, теснота удушающая, легче и полезнее написать стихи выхарканной из себя кровью и увидеть незатёртую ничем лживым правду. 

Второй депрессивный эпизод налетел вихрем, в причинах его я не до конца разобрался. Туда же примешался и ковид, напомнив о том, что такое настоящие слабость и апатия. Спасли вязание (я дал себе установку извязать весь разросшийся запас клубков), помогли книги (я запретил себе покупать новое, пока не прочитаю запылившееся-накопившееся). Я много думал о будущих постановках, читал В. Проппа, чтобы понять, как раскрыть образ Бабы Яги в новогоднем мюзикле, впервые читал «Сын полка» В. Катаева и пытался понять целеполагание бесконечных повторений, уточнений внутри текста: «Точно-преточно? Вы не шутите? Неужели это так?» Герои не верят радости, переспрашивают, сомневаются в её обретении. Всё вписано в рамки войны. Вот так и я сейчас, узнав о радости, попавшей, как трепещущая белая птица, в силки моих рук, шепчу ей что-то на ушко, пытаясь остановить её взволнованный тремор, и думаю, что белая птица в моих руках — лишь мираж, а может быть, шизоидный морок, посланный моим врагом, чтобы усыпить мою бдительность, ведь обрадованный человек наиболее уязвим перед подступающей через запятую бедой. Я ослабляю хватку, птица счастья (ха) покидает меня, я слышу её крик,  в переводе на человечий это что-то типа такого:  «Идиот, ну зачем ты меня отпустил».

Недавно посетил выставку-впечатление, посвящённую приближающемуся юбилею поэта Бориса Рыжего (ему бы исполнилось в этом году пятьдесят лет). Она проходит в Петербурге, в пространстве «Севкабель». Выставка — каскад инсталляций, представлений об эпохе девяностых, стремящаяся без строгого нарратива не рассказать что-то конкретное о поэте, прожившем на этом свете всего двадцать шесть лет, успев написать прекрасные тексты, висящие будто в воздухе, покачиваясь на трамвайных проводах, устремляясь вслед за трамваем по улице Титова в сторону «Вторчика», а в свинцовом, набухающем небе готово пролить всё ненаписанное за все эти годы земного отсутствия,  оно взбухло до предела и всё никак не обрушится на нас. Было бы любопытно представить, какие бы стихи написал Борис Рыжий сейчас, были бы они для нас ключом к пониманию жизни, откровением, ответом, как пережить всю эту боль, выпавшую на нашу долю. Стихи как концентрированная таблетка, сублимированное понимание, что поэт всё же смог собрать для нас в крепкую, как атом, форму не могущее быть высказанным горе. Для этого он прошёл сквозь все круги персонального ада.

Голос из-за кулис (стихи — Бориса Рыжего):

«Включили новое кино,

и началась иная пьянка.

Но всё равно, но всё равно

то там, то здесь звучит "Таганка".

 

Что Ариосто или Дант!

Я человек того покроя —

я твой навеки арестант

и всё такое, всё такое».

Выставка не попала в меня. Она дала какой-то размытый, бесхребетный, неясный образ, и не помогли предметы эпохи: сиротливые журналы «Нового мира», «Юности» в расхристанном, распахнутом настежь секретаре, рядом в пепельнице недокуренная папироса, как оборванная на полуслове фраза. Приставка недо- применительна и к другим объектам. В последней локации, что носит название «Реквием», стоит аутентичная телефонная будка, снимешь трубку и услышишь, как отец Рыжего читает стихи сына. Я не зашёл в трубку, представив, что я так и не дождался своей очереди. Лежащие в песке артефакты излёта советского времени: бюстик Ленина, кипы конвертов, сломанные игрушки, какая-то обобщённая переваренная эпохой масса, выброшенная на берег времени. Такие же инсталляции я видел недавно в музее Афганской войны, в музее Блокады. Я знаю, что всё уйдёт в песок и там, наверное, сможет лучше сохранится, если речь идёт о предметах. Здесь  речь идёт о человеке, о большом поэте, на поверхности песчаной оборванной жизни которого разбросаны его стихи, скорее осколки четверостиший, удобные для ностальгически-пошлого цитирования. Эта выставка встраивается в романтизацию бандитских девяностых, что лично мне неблизко. Если бы была задача сделать инсталляцию по мотивам моей депрессии, она бы выглядела именно так: мало конкретики, одни вопросы, и цвет — непременно сепия.

Я сел в кресло в центре зала и смотрел документальный фильм, который мне понравился. Я видел настоящий трамвай, сворачивающий на Титова, видел живого Рыжего, дающего интервью, до сих пор кажущегося мне старше меня в мои тридцать один, голос его жены — Ирины, воспоминания Евгения Касимова, лишённые какой-либо пафосной и трагической интонации. Наверное, прошло много времени и чувство потери притупилось. Меня же волнует (тревожит) та волна нового узнавания и по сути первого такого массового обращения к личности Бориса Рыжего, с налипающего на него как на ленту-мухоловку «датскими» компонентами — попыткой вписать поэзию, трагизм его жизни в сегодняшний контекст, натянуть её, как канву, на пяльцы и попытаться вышить на этой псевдо-белоснежной канве поддельно красными, кровавыми нитками его самые лучшие стихотворения. Здесь что-то не складывается. И я даже не могу нащупать причину, всё как всегда на уровне ощущений. Вроде бы все законы электрической цепи соблюдены, но ток не идёт, искра не высекается. 

Я очень ревностно отношусь к поэзии как таковой, а к её массовому распространению — с особенным внутренним содроганием. Это для меня всегда был и есть вопрос интимного характера, закрытая молельная комната, аскеза, концентрат крови, причастие. Я не пытался вчитаться в стихотворения, представленные внутри выставки, боясь потерять и замылить давно мной любимое. Это только моё. Когда-нибудь «это моё» будет так же выброшено на песок и потеряет конкретику, оплывёт, сточится, размоется. Кажется, в рамках этого эссе о своих депрессивных эпизодах я наконец сформулировал причину завязки второго. Это боязнь потерять давно мной любимое и дорогое. Всё, что пришло не так давно, потерять, кажется, легче. Нет, не легче. Не знаю. 

Я боюсь потерять давно любимое и дорогое.

В заключение надо дать какую-нибудь цитату. Из стихотворения Бориса Рыжего. За что я благодарен выставке в «Севкабеле», так это за то, что я узнал, что в стихотворении «Я пройду, как по Дублину Джойс» вместо «идиотов» на одной из записей Рыжий говорит другое слово. А какое — узнайте сами. Его частенько хочется сказать, но не в прямом его смысле, а в оценочном, предельно эмоционально-окрашенном ко всему, что происходит и — то ли ещё будет — происходить. 

Голос из-за кулис (стихи Бориса Рыжего):

А теперь кто дантист, кто говно

и владелец нескромного клуба.

Идиоты. А мне всё равно.

Обнимаю, целую вас в губы.