Дом одиночества

(из сборника рассказов «Плачущая звезда»)

У каждого из нас, коль мы земные и смертные, есть свои страхи. Кто-то боится темноты, кто-то пауков, а кому-то уготованы целые лабиринты страха. Но есть страх сильнее всего на свете — страх одиночества. Нет больнее чувства осознания того, что ты один. Один по себе, один в себе и один среди одиноких. Печально писать и думать о них, о тех, кто одиноко смотрит в окно, кто, одиноко сгорбившись, сидит у калитки своего одинокого дома, кто одиноко ложится спать. У одиночества нет возраста — они дети, старики, молодые. И как это бы странно ни звучало, одиночество пропитывает их насквозь. Оно привносит свой отпечаток на лице, в манерах человека. Даже пахнет одинокий человек по-другому. Мой дядя по материнской линии был одинок на протяжении двадцати лет. Был он человеком простых правил. Немного строгих, но понятных большинству из нас. После того как от него ушла жена, он остался вместе с бабушкой в отчем доме. Ему тогда не было и сорока лет. Моя бабушка заботилась о нем, как могла. Мне сейчас не передать ту грусть, которую я читала в ее отцветших старушечьих глазах. Молча она сносила приступы меланхолии дяди и его пьяные придирки, горюя, что нет рядом ее любимого мужа, нашего дедушки. Она грустила по-своему, по-женски мудро и трогательно. Он был ее сыном, которого она родила и вырастила в трудное время — послевоенное и голодное для многих людей.

После смерти бабушки дядя остался совсем один. В доме, где он вырос, куда привел жену и откуда она увезла его родных любимых детей. Дом менялся. С годами были вырублены тополя в маленьком палисаднике, там мы часто с сестрами усыпляли куколок, готовили обеды из травы и песка. Шум тополиных листьев так и слышен мне даже спустя двадцать пять лет. Никто уже не рассаживал цветы в клумбы, и никто не плакал, разбивая коленку во дворе. Молчание поселилось в доме. Сейчас я уже не могу точно сказать, что мешало детям дяди навещать его. Он так и умрет, не обняв и не прижав их к своей груди.

Я всегда мысленно брожу по дому дяди. Он родной и невыносимо грустный. Вижу и слышу голоса прошлого и зову воспоминания из сердца дома. Но сердце дома не откликается на мои призывы. Ему, прожившему в тоске почти двадцать лет, незачем ворошить былого. Он не хочет бередить рану хозяину, ведь стены его пропитаны слезами старика, обрекшего самого себя на одиночество. Дом жалел своего хозяина. Он с надеждой глядел в глаза старика, но хозяин не ждал перемен. Его жизнь — однообразная, монотонная и безликая. Иногда он топил свое горе в вине и, как ребенок, плакал, спрашивая у судьбы: «За что?» Дом молча принимал боль дяди, но как помочь ему?

Смерть дяди была финалом в одиночестве дома. Он пролежал целую ночь и день, зажатый между стеной и печью, куда упал, нечаянно оступившись. Он умирал от страха, от боли и, возможно, от того, что его силы покинули его давно. Он не смог просто встать… Писать об этом трудно, как и трудно вспоминать последнюю встречу с ним около пяти лет назад. Он бежал вслед за нашей машиной, и не было сил смотреть на это. Сейчас я жалею, что не остановила машину и не обняла его еще раз на прощание, не поцеловала его исхудалое лицо.

Дом моего дяди — это дом одиночества. Дом слез, так и не прогретый даже тем, что в нем сейчас живут другие люди. Они привели его в порядок, но душой дом остался верен своему хозяину. Он так же одинок, как и много лет подряд. Сейчас я прошу его отпустить дядю. Разрешить уйти ему по Млечному Пути в Небытие.

В своем воображении я вижу, как дядя выходит из дома. Он гладко выбрит, здоров, одет в серый костюм. Он молча проходит мимо меня, и взгляд его умиротворен. В его руках чемодан из коричневой крокодильей кожи. В нем — воспоминания. Вся его жизнь. Маленькие, пожелтевшие от времени карточки: на них он молодой, смеющийся — не ведающий мук одиночества.