Сергей Ким: О поэме Ю. Домбровского «Каменный топор» - №6

Поэма Ю. Домбровского «Каменный топор» была опубликована в 1939 г. в журнале «Литературный Казахстан». На первый взгляд, ее содержание сводится к сюжету создания древним человеком каменного орудия и убийства животного. В первой части поэмы описывается процесс изготовления орудия, во второй — новое состояние торжествующего человека, который понял, что можно преобразовывать природу и таким образом стать ее хозяином, третья часть — про охоту на махайродуса (саблезубого тигра), четвертая — про убийство более сильного хищного животного. Однако учитывая и время создания текста, и биографию самого поэта, кажется вполне вероятным, что за этой сюжетной линией могут скрываться совершенно другие смысловые пласты.

К моменту выхода поэмы Германия уже совершила ряд агрессивных действий в Европе (в том числе аншлюс Австрии, Мюнхенское соглашение и пр.), которые позднее привели к мировой войне. Обезьяна-человек с каменным топором может в этом контексте толковаться как образ фашизма, для которого единственным способом коммуникации с миром является насилие. Недаром в первых трех частях герой именуется «человеком», а после убийства — «обезьяной». То есть мы видим обратный эволюции процесс — не «труд превратил обезьяну в человека», а жестокосердие превратило человека в обезьяну. Жестокость борьбы и убийства подчеркивается натуралистическими деталями: «смерть… убрала в грудную полость брюхо», «сухо треснул первый позвонок», «разрывая горло и язык», «как будто кровью, захлебнувшись криком». Позднее, в 40-е годы, Домбровский развернет эту метафору в романе «Обезьяна приходит за своим черепом». Если посмотреть на эпитеты, которые включены в описание обезьяны, то они тоже чаще всего отрицательные или несут негативные коннотации: «низколобый, тупой и упорный», «толстогубый и серый».

Но за этим образом, как кажется, мерцает еще один, не такой проявленный. В качестве ключа к нему выступает строчка «В ноздри, в ребра, в зубы, в лапы», которая, на мой взгляд, отсылает к строчке «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз» из стихотворения Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны». Домбровский, как кажется, подхватывает мандельштамовский мотив зооморфизации Сталина. Эта мысль не покажется странной, если учесть, что и для других «исторических» текстов Домбровского конца 30-х годов вообще характерны аллюзии на советские реалии. Так, например, в романе «Державин», опубликованном в 1939 г., работа тайной следственной комиссии в Казани после восстания Емельяна Пугачева описывается как рядовая работа сотрудников НКВД:

Следователи слушали арестованных терпеливо, не перебивая, но ничего не записывали. Затем шла тщательная и кропотливая обработка показаний. Назывались десятки фамилий, и требовалось подробнейшее показание о каждом из них. Этих людей, которые еще были на свободе, нужно было оглушить, сбить с толку, заставить сразу же поверить во всеведение комиссии. Поэтому в отношении их интересовались мельчайшими подробностями, отмечали не только слова, но и оттенок голоса, которым они произносились. Поймав какую-нибудь несущественную подробность, следователи ее поворачивали на все лады, давали ей сотни различных толкований и, наконец, выбрав наиболее эффектное, заносили в протокол. При этом любое брошенное вскользь и сейчас же забытое слово могло быть истолковано как государственная измена.

Первая глава поэмы тоже сильно напоминает описание сцены допроса в НКВД. Действие происходит в пещере, а также подспудно мелькают образы подземелья, огня, кузницы («костра», «дряхлеющим у огня», «стонали подземные горны», «мерла в дыму», «огонь разметал волоса», «раскаленная ворвань», «заболевшая едким огнем», «бой молотка», «разноцветные искры», «горячий квадрат»). Подвал как место для допросов, подобие ада на земле, представлен в том же романе «Державин»:

Если заключенные не хотели сами повторять возмутительных речей, их уводили в подвал, где было оборудовано особое помещение. В этой темной и жарко натопленной комнате с тонким синеватым воздухом было всегда страшновато: кипела вода, шипело раскаленное железо, остро и тонко свистали ременные плети. Умелой рукой палача из искривленного человеческого тела вытаскивали все чудеса боли, заложенные в нем. Опытные палачи тщательно изучали технику страдания, оперируя над пестрыми телами секретных арестантов. Они деловито втискивали тело в уродливые деревянные рамки, завинчивали на нем винты, вытягивали как струну на веревке. Они считали количество оборотов винта, часы, проведенные на дыбе, минуты, проведенные под плетьми. Нечистые, как ржавые плоды, тела заключенных уже при первом взгляде на них говорили им о роде и количестве потребной пытки.

Булькала вода, шипело раскаленное железо, скрипела дыба. К этим техническим звукам - разговора железа и металла, кипятка и камня - примешивались и другие. Трещали кости, сухо щелкали сухожилия, шипело прижигаемое мясо. К тому, что сопровождало эти звуки, к мольбам, крикам и покаянным стонам, палачи привыкли до такой степени, что даже и не слышали их.

Там же протокол допросов сравнивается со взрывчатым веществом:

Грубые ругательства по адресу правительства, шумные восторженные приветствия по адресу отцов города при въезде пугачевцев, скорбные слова стариков, велеречивые и сладкие речи духовенства - все это подробно записывалось в протоколы. И чем восторженнее, чем громче, чем язвительнее были речи, тем больше старались следователи. Бумага, заполненная такими возмутительными речами, приобретала характер и свойства взрывчатого вещества.

Перекличка наблюдается с тем же стихотворением Мандельштама: Сталин «как подкову, кует за указом указ». Более того, это хорошо накладывалось на собственно большевистскую мифологию, связанную с металлом, сталью и кузнечным делом. Как пишет Вайскопф в книге «Писатель Сталин»: «…В социал-демократической знаковой системе, особенно в писаниях рабочих поэтов, кузнец является персонификацией пролетариата — и только пролетариата, а отнюдь не всего „трудового народа“. Социал-демократический молотобоец закаляет самого себя — и эту метафору большевизм уже в 20-е годы чванливо распространил на собственную — „стальную“ партию». Он приводит в пример такие тексты, как «Железный поток», «Васса Железнова», «Как закалялась сталь», а также имена советских правителей — Сталин, Молотов. Но при этом и для советской идеологии была очевидна амбивалентность образа кузнеца: в подполье ковались «цепи народам России» в царское время.

Подвал и подземелье, таким образом, для Домбровского могут символизировать место допроса, пыток. Совсем наглядно это демонстрируется в «Факультете ненужных вещей», где главный герой Зыбин беседует с призраком Сталина, который говорит:

Будет война, голод, смерть, разрушение. Последние люди будут выползать откуда-то и греть ладони около развалин. Но и они не останутся в живых. Но знаете? Я благословил бы такой конец. Что ж? Человечество слукавило, сфальшивило, заслужило свою гибель и погибло. Все! Счет чист! Можно звать обезьян и все начинать сначала. Но мне страшно другое: а вдруг вы правы? Мир уцелеет и процветет. Тогда, значит, разум, совесть, добро, гуманность — все, все, что выковывалось тысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничего не стоит. И тогда демократия просто-напросто глупая побасенка о гадком утенке. Никогда-никогда этот гаденыш не станет лебедем. Тогда, чтоб спасти мир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами.

Вернемся к первой части поэмы, а именно к этим строчкам:

…Как от стонущей плоти оторван,

Он в жестокие руки попал.

И три ночи металась пещера,

Заболевшая едким огнем.

Человек, толстогубый и серый,

Наклонялся над тонким кремнем…

Теперь, как кажется, с гораздо большей уверенностью можно утверждать, что здесь зашифрована сцена допроса в тюрьме НКВД. «Стонущая плоть» может обозначать семью, от которой «отрывают» арестованного. Фраза «три ночи металась пещера» указывает на допрос, который длился трое суток. «Едкий огонь» присутствует не только как признак этой демонической кузницы, где постоянно горит огонь и откуда валит дым, но и как нечто, что вызывает слезы. При допросах в качестве пытки нередко использовалась бессонница, когда заключенным долго не позволяли спать, что также вызывало слезы. Эпитет «толстогубый» находим вновь в ФНВ: так описывается следователь НКВД Нейман.

У вас кто следователь-то? Не знаете? А у кого были? Как, у самого Неймана? — Буддо даже учебник положил. — А какой он из себя? Ну правильно, курчавый, небольшой, толстогубый. Э-э, дорогой, значит, они всерьез вами занялись. О чем же он вас спрашивал?

А самое здание НКВД в романе также несколько раз называется «серое здание».

Во второй части поэмы рисуется картина всей страны, опутанной чекистскими кузницами. Вторая строфа изобилует огненными и кузнечными метафорами: «земля от жара стала гулкой и пустой», «солнце маревом пожара наклонилось над землей», «до белого каленья», «жирных шпатов поколенья… накалены». Огонь кузницы повсеместен, для того чтобы стать его жертвой, достаточно неосторожного шага:

Только крикни, только стукни,

Только прыгни не туда,

И глухое небо рухнет,

Расслоившись, как слюда.

При всем этом ужасе, который таится повсеместно, на поверхности земли наблюдается беспрерывный праздник:

Но, заре и солнцу рады,

Целый день трубят с плеча

Разноцветные цикады

И степная саранча.

Это, возможно, отсылка к сталинской фразе «Жить стало лучше, жить стало веселее» и наносному оптимизму 30-х годов.

В четвертой части схватка животных описывается с точки зрения мамонта. Заметим, что этот фрагмент во многом перекликается с описанием пытки в романе «Державин». Сравните строчки в поэме:

Как рявкнул зверь отрывисто и глухо...

Как сухо треснул первый позвонок,

И дрожью отозвался позвоночник.

Как, разрывая горло и язык,

Зверь затрубил в отчаяньи великом,

Но вдруг распался, вытянулся, сник,

Как будто кровью, захлебнувшись криком.

И эпизод из «Державина»:

Трещали кости, сухо щелкали сухожилия, шипело прижигаемое мясо. К тому, что сопровождало эти звуки, к мольбам, крикам и покаянным стонам, палачи привыкли до такой степени, что даже и не слышали их.

Обезьяна выступает, таким образом, в качестве палача, а махайродус — жертвы. Обратим внимание, что все звуки, которые слышит мамонт, исходят от тигра, обезьяна безмолвна. Если приглядимся к тому, какие именно звуки производит тигр, то мы увидим такую цепочку: «ревел», «рявкнул», «затрубил», «захлебнувшись криком». Все эти лексемы могут относиться как к животному, так и к человеку. К тому же фраза «разрывая горло и язык», описывающая тигра, тоже скорее применима больше к человеку, нежели к животному. Поверженный махайродус выглядит гораздо человечнее, чем одолевшая его обезьяна с каменным топором. Более того, после убийства в глазах автора обезьяна, прежде именовавшаяся человеком, понижает свой статус и теряет возможность эволюционировать.

Таким образом, обезьяна становится амбивалентным образом, олицетворяющим как фашизм, так и советскую репрессивную систему. Их общую природу поэт возводит к первобытной жестокости, заставляющей человека взять в руки оружие и пойти убивать, упиваясь своей злостью и кровожадностью.

И последняя ремарка: в целом тексты Домбровского и его биографию можно рассматривать как единый смысловой контекст, на фоне которого каждое отдельное его произведение прочитывается, возможно, интереснее или неожиданнее. Это справедливо для многих авторов, но для Домбровского, пожалуй, в особенности. Так что его собрание сочинений подходит для чтения в карантине как ничто другое.