Рассказы

Шум

 

Дикобразов, человек профессии неясной, вселился в квартиру, когда февраль последними плевался холодами. Иностранцам просто так арендовать жильё в городе N. воспрещал закон какой-то, легальный путь был долог и извилист, но оставалась тропинка — взятка. Выдали Дикобразову серую бумажку, что может проживать в стране, а искать, если худой случай, будут по иному адресу.

Зажил нехитро, поистрепавшись, но быстро отыскал работу. Заполнял бумажки дома, передавал готовые с почтальоном в местные ведомства и учреждения. Платили достаточно, Дикобразов пообвыкся, приосанился. Встали на письменном столе рамки в позолоте, старую записную книжку заменила новая, с кожаной обложкой, к ужину Дикобразов ныне жарил свежую белужку вместо опостылевших костлявых карасей.

Идеалистическую картину портили соседи сверху. По утрам скрипучий голос выводил узор одной и той же песни, а ночами кто-то швырял об пол каменные плиты, хлопал дверьми, открывал воду, что гудела и плескалась в трубах.

«Какая подлость, — кипятился Дикобразов, — и никто не постучится к ним, требуя покоя! Верно, какие-то важные птицы. Если бы не моя ситуация… Поднимешься — будут спрашивать, кто здесь такой борец с непорядком? Вдруг прознают…»

Между тем утомляемый их бесчинствами, он серел и истончался, в работу пробрались глупые ошибки, а на столе выросли белыми цветами письма с замечаниями начальства. Отвечая на одно из них, не сразу понял, что в дверь стучат. «Кто мог прийти?» — гадал Дикобразов, ступая в прихожую. Открыл.

Незнакомая старуха поджидала в общем коридоре. Увидев Дикобразова, нахмурилась:

— Так вы соседушка мой сверху? Спать не даёте! Общественное место! Ну десять, ну одиннадцать, понимаю, ну полночь даже, но до утра чудить!...

— Позвольте, я тихий человек, это наверху играют вечеринки и побоища…

Вредная старуха и слушать не желала. Перебивала, хмыкала, а напоследок пригрозила:

— Учтите, вызову полицию, они-то разберутся!

Дикобразов к столу вернулся. Трясущимися пальцами слова на бумаге выводил — буквы падали в разные стороны, цепляясь из последних сил за строчки. Если полиция заявится, то афёрку в миг раскусят… Как же быть?

Другой человек бы плюнул, съехал от греха подальше, но Дикобразов привык к вещичкам на своих местах, кухоньке, столу, к распорядочку выстроенному, и расставание было для него невыносимо.

Поэтому отныне дверь в квартирку Дикобразов не открывал, а приотворял, вслушиваясь в то, чего не замечал прежде, — в писк какого-то заусенца на язычке замка. Купаясь, завёл привычку пускать воду мелким ручейком, без бульканий и всхлипов.

Почтальон переспрашивал адрес получателя — с ним теперь вполголоса общались, выдумав болезни горла. Дикобразов даже просчитывал, как бы заставить пузыри масла лопаться вокруг белужки любимой не столь громко, но пока ещё морщился и вздрагивал с щелчков.

Соседи же последние крохи совести теряли: стучали, визжали, ссорились, мирились, кавалькадой катались из одного угла в другой. С каждым громовым раскатом их посуды в раковине Дикобразов шаркал тише, а при взрывах хохота в ночи искал у себя петельку тишины, которую затягивал потуже.

Последнюю петлю такую нашёл на своей шее. Ремешок с портфеля подвязал за люстру, потянул, дёрнул — крепко схватилось. Огляделся. Записка с пояснением — на столе, там же — документы стопкой. Накопленные средства, чтобы устроить похороны, ждали на кровати в кошельке.

«Вечный покой взамен отнятого спокойствия», — обратился Дикобразов к квартирке в мыслях. Выдохнул. В щель между занавесками солнце запустило любопытный луч. Пылинки скользили по масленичному лезвию. Нить мгновения лопнула. Дикобразов со стула ухнул в пустоту. Забился мир цветными полосами, зашипел. Жизнь, тревожная и мелкая, погасла.

Судьба всё же распорядилась, что дом строили какие-то негодяи, потому люстра, с которой связался Дикобразов, спустя несколько конвульсий оторвалась, оставив в потолке дыру с неровными краями. Грохнулся самоубийца неудавшийся об пол. Побились и плафоны рядом. Побелка вуалью накрыла беспорядок.

Сколько лежал — чёрт знает, но из обморока его вытащил стук в дверь. Дикобразов добрёл, открыл, на пороге стояла знакомая старуха и краснощёкий дядька. Он, оглядев Дикобразова, зацепившись за петлю, нахмурился, пятерню выставил и шагнул вперёд, жильца задвинув вглубь.

Прошёлся дядька в комнате, поковырял ногтем позолоту рамки, скривился, в документы заглянул. Дикобразов, поверив, что замысел удался и вот-вот отправят его душу по поступкам и словам куда-то дальше, не удивлялся. Был этот дядька, однако, никакой не ангел, а ранее обещанный полицейский стражник. Сказав что-то старухе, он ушёл.

Когда в квартирку постучалась компания молодчиков, Дикобразов впустил и этих. Бойкие, в одинаковой одежде, напоминавшие ему бобров, окружили Дикобразова, задавая вопросы на незнакомом языке, трясли бумажкой с разрешением на проживание, затем разбрелись — собирали всё нажитое им в холщовые мешки.

Немного погодя жильца вывели из дома и сопроводили к экипажу, что ждал неподалёку. «Мир — загробный, а нравы те же», — недоумевал Дикобразов, полезая внутрь. Махнул на прощание дядьке и старухе. Они стояли у подъезда, наблюдая, как миграционная полиция увозит со двора странного пассажира.

Помчал экипаж прямиком к железнодорожной станции «Будаево». Молодчики посадили Дикобразова в ближайший поезд, который отвёз беднягу в Омск. Там на вокзале он быстро собрал причудами толпу и вскоре попал в руки фельдшеров центральной психиатрической больницы.

 

Пошли Господь отца вам, какой был у меня

 

«Голод —  это наше проклятие. Наказание…» —  так они шептали. На улицах, на площади, на рынке. Так они шептали своими сухими, тонкими губами; они истончились сами, тела поглощали самое себя, и вот они уже скелеты, скелеты с одинаковым острым взглядом. Я видела, что их день от дня становилось вокруг всё больше.

Чем голоднее, тем и слабее, верно, но тем и подозрительнее, тем и хитрее, тем и...

Я расскажу вам, дети, как в Ангулеме, в году 1032-м от Рождества Христова, гулял со своей косой Жнец. Собирал урожай из тех, кому Господь не послал в том году урожая. Собирал всех нас.

Месть! Месть за грехи, месть за мысли, за слова... Сначала исчезли запасы, исчезла скотина, исчезла последняя косточка и последнее зёрнышко. Дети... Затем и вы, дети, исчезли…

Изредка слышался ваш плач. «Спрятать». Да, спрятать от других, от обезумевших скелетов, спрятать, надеясь, что сам-скелет не обнаружишь себя в мучительной боли с полным желудком.

Мой папа прятал меня. Он прятал меня за бочкой в мешковине. Я была так мала, что казалась себе размером с кошку. А они, папины скелеты-знакомцы и скелеты-друзья, если забредали пошептаться, то кололи всё взглядами, «но только тёмное чрево бочки и привлекало их» — так папа убеждал меня, когда страх ещё жил рядом со мной.

Однажды папа достал меня из мешковины при свете дня, чего не случалось прежде. Я посмотрела на него. Он улыбался. Рядом стояла мама. «Неужели, — подумала я, — Господь простил нас?»

Мама говорила, что папа ищет для нас траву, корки, очистки. То, что находил, он размачивал в воде, затем протирал мне губы этой похлёбкой, и каплю за каплей переливал из сосуда глины в сосуд плоти.

Но сегодня, когда он смочил мои губы похлёбкой, она была странно сладка и показалась столь вкусной, что я родила в себе жадность. Но папа и мама крепко держали меня, не давая насытиться. Мама вцепилась так, будто желала, чтобы я осталась голодной.

Ночами отец разрешал выглядывать из-за бочки. Ночью того дня, когда сладкая похлёбка появилась в доме, я тоже выглянула из-за бочки. Папа и мама стояли возле окна. На них падал жёлтый свет. Я подумала — это Господь говорит с ними, а они возносят хвалу Ему за посланный дар.

На следующий день папа с мамой снова мочили мои губы сладкой похлёбкой. Я надеялась видеть ночью жёлтый свет, чтобы рассмотреть в нём Господа, но вместо того в нашем доме загремели незнакомые голоса. Чужаки.

— Жан, это правда, что ты раскопал и забрал товар Мориси, отобранный у него прежде на рынке?

— Правда. Раскопал и забрал. Вы видите сами, но если же нет, то взгляните на мои губы.

— Жан, объявляю именем нашего правителя, что тебя постигнет судьба Мориси. Костёр. Мориси преступил законы Бога, отведав плоть человека и предлагая её другим.

Они гремели, гремели. Но затем — тишина, только хлопнула дверь. 

Дверь хлопнула снова нескоро, — нескоро, казалось, что вечность спустя. Мне хватило сил стянуть мешковину, поднять голову и раскрыть губы. Но вместо сладкой похлёбки мама смочила мне губы похлёбкой из хлеба.

Я заплакала —  так было горько. Мама шипела, прикрывала мой рот, но рот просил сладкой похлёбки.

Ночью я выглянула из-за бочки. Из окна лился жёлтый свет, освещая маму. Господь не подал мне сладкой похлёбки, так зачем же мама возносит хвалу?

—  Мама, закрой ставни, не впускай сюда Господа, если он скуп… —  повторяла я, глядя на маму. Но мама так и купалась в этом свете той ночью.

Истинно, дети, истинно. Господь всё же простил Ангулем. Горечь с моих губ исчезла, пришла сладость, но другая, но я была ей рада, рада. Я смогла выходить из-за бочки днём. Скоро своими глазами увидела свинью на улице, я увидела собаку.

Папины скелеты-друзья теперь не кололи взглядами чрево бочки, они смотрели лишь в пол, когда приходили и отдавали маме узелки с едой. Она разворачивала, доставала клубни, кривые морковины. Я уже залезала на стул, и мама больше не мочила мне губы, но ставила передо мной тарелку.

—  Какая вкусная сладкая похлёбка! —  однажды сказала я маме. —  Но похлёбка папы была вкусней.

Мама замерла. Я узнала свой старый страх, он выглядел так же —  у меня дрожали губы, вот они дрожат у неё, я плакала, мама тоже плачет. Она взглянула на меня, затем склонилась и прошептала:

—  Не говори никому про сладкую похлёбку. Никогда не говори! Будь проклят Мориси! Будь прокляты мы!

Я обещала ей и слово держала. Но урожай нынче скуден, как и тогда, пятьдесят лет назад… А мамы больше нет, к ответу ей меня не призвать… Потому я говорю с вами, дети. Пошли Господь отца вам, какой был у меня, чтобы вы смогли говорить спустя ещё пятьдесят лет уже со своими детьми.