Рассказы

Пистолет, платочек и девушка в белом платье

 

Провожали ли вы первый раз девушку, прелестную, как сама красота, жарким летним вечером и вам всего шестнадцать лет? Провожал после кино, после гостей, после ещё чего-то — я и не помню за давностью лет. Ой-ё, это и есть вся правда и соль жизни. Красивая девушка в белом летнем платье с открытыми плечами. В босоножках без каблуков в тон платью. Лицо помню, лето помню, счастье помню. Откуда шли — не помню. Наверно, кино. Наверно, неважно. Её маленькая рука в моей руке. Вот это важно. Лето. Время — бесконечность. Целая жизнь впереди.

Всё, что бы она ни сказала, а говорила она мало, кажется неведомой чудесной песней и непреложной истиной. Что ещё можно говорить таким приятным и нежным голосом? А смех? Как какой-то призывный, магический колокольчик в толще веков моей тоски. Зовущий, колдующий и совсем нежный. Конечно, я её смешил, рассказывал или придумывал какие-то нелепые истории и ситуации. Стихи и разные риторические формы. Метафоры и аллитерации. Но без излишнего занудства. Самое занудное, что я сказал: «Solus cum solo, in loco remoto non cogitabuntur orare Pater Noster». И перевёл на английский: «Alone with God, in a remote place, they will not be thinking of praying the Our Father». Она вежливо посмеялась, хотя я сам покраснел от двусмысленности. Но в темноте не видно. Ещё что-то более лёгкое рассказывал, шутил и веселил. Всё для того, чтобы слышать её смех и видеть счастливое лицо.

Мы присели на лавочке перед детским театром. Никого нет. Все спят. Время уже за полпервого. Звёзды над нами улыбаются. В траве какие-то цикады веселятся и размножаются. Романтика.

И тут всё кончилось так неожиданно, быстро и спонтанно, как всё хорошее. Время стало густым и насыщенным. К соседней лавочке подошла компания парней то ли ровесников моих, может, младше-старше. Но моего веса и класса. Их четверо, и они явно пьяные. Не летом опьянённые и счастьем, а такие — хорошие. Всё это я боковым зрением отметил. В таком состоянии хочется приключений и проверки реальности на прочность. Это я потом понял. Так-то я их не замечал, а любовался девушкой. Какой профиль, какая посадка головы. И говорил, говорил. Спиной к ним сидел. Мне, а может, и нам, было не до них. Но девушка всё-таки обратила на них внимание, потому что её лицо, безмятежное до этого, вдруг отвердело. Даже в глазах появился прищур какой-то волевой. На секунду. И растаял снова.

И они к нам подошли, конечно же. Не все, а один из них. Самый маленький и, наверно, самый злой или наглый. Похожий на хорька, нечто хищное и подвижное. Я не дегуманизирую его, он правда был весь такой шарнирный. И фраза его первая тоже была проверочная. На вшивость, на влюблённость, на духовитость:

— Здорово, брат, ты слышал, правило — парочку не трогаем — отменили вчера. Я сам лично отменил.

Что я мог ответить? В таких ситуациях лучше сразу решить, что ты умер и через тебя говоришь не ты сам, а кто-то третий. Этот третий — воспитанный родителями, всеми культурными ковенантами и проверенный старшими поколениями на уличных разборках. И вот так, через меня, заговорил этот вечный третий. А я просто превратился в инструмент. Наверно, внутривидовой конкуренции.

— Не слышал. Парни, мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте. Идите отдыхайте культурно, вечер нам и себе не портите.

Уже все подошли в поддержку первой торпеды. Два крупных лобастых парня, коротко стриженных и похожих, как разнояйцевые братья-близнецы. Я их про себя назвал слонами. И четвёртый — чубатый. Такие причёски не сильно часто встречались. А хорёк не унимался, он даже обрадовался, что я на всех парах несусь в его ловушку.

— Так ты нам указывать будешь, что делать и типа угрожаешь?

Это время для первого неожиданного удара. Такая пауза. Слова уже лишние. Слону ногой в голову, хорька бросить через скамейку или в скамейку и второму слону в нос и в челюсть раза три. Четвёртый испугается. Красиво в теории. Но ногу я уже отставил для удара. Тут девушка, ангел в белом платье, напомнила о своём существовании, о котором мы в тестостероновой буре позабыли. Она из своей сумочки, потом я узнал слово клатч, вытащила пистолет и взвела его. Вообще без слов заполнила паузу. Все онемели. Даже я. Возникла вторая пауза после клацающего звука оружия. И девушка заполнила её опять. Сидя на лавочке, держа пистолет на коленях, она тихо, но как-то весомо и даже брезгливо сказала:

— Построились.

Все молчали, она продолжила, уже обращаясь ко мне:

— К тебе это не относится, милый.

Ни разу за вечер она меня так не называла. А тут, видимо, ситуация располагала. Я же застыл в странной полуагрессивной позе с отводом ноги для удара. Я расслабился, но тут парень-хорёк вступил в разговор как фальшивый киношный злодей. Его голос не дрожал, но, мне кажется, он быстро трезвел:

— Девочка, убери свой чёрный пистолетик. Спички детям не игрушка.

Ситуация вообще пошла в какой-то невероятный, и слова-то не подберёшь, замес. Девушка, не вставая, выстрелила в сторону хорька. Оглушительный звук. Парень упал и заверещал:

— Убили, убили меня, враги тяжёлые!

Почему тяжёлые-то? Слоны и чубатый моментально и молчаливо побежали от нас в противоположную сторону. И она выстрелила им вслед. Здесь уже встала и правую руку придерживала согнутой левой. Целилась в них. Без шуток. Shooting без шуток. Всё это заняло меньше двадцати секунд. Дымом техническим запахло.

Дальше — больше. Она вытащила платочек из сумки и собрала в него вылетевшие гильзы. Все положила в сумку. И глядя на меня ясным, даже весёлым взглядом, кротко спросила, как будто спрашивала разрешения:

— Побежали?

И мы побежали. Как будто по команде её последних слов вокруг появились машины, тогда ещё милиции. Штук пять и как из-под земли. Бобоны-луноходы. Включили мигалки и как-то с разных сторон стали окружать эту театральную площадь. Рации врубили, что-то кричат. А мы бежим через улицу в соседний парк. Я спросил на бегу у неё:

— А хорёк?

Она, улыбаясь:

— Он убежал.

Мы остановились и присели за кустами. Я слева от неё, держу её правой рукой. Наверно, сильно сжал — она аккуратно высвободила руку, и я обернулся влево. Тут меня чуть смех не разобрал. В двух метрах от меня прятался чубатый. Он меня тоже увидел, и мы встретились взглядами. Там не было никакой угрозы, или даже неприязни или удивления. По-моему, он боялся луноходной милиции, так же как и мы. Я тихо поднёс палец к губам, давая знак, чтобы всё было тихо. Чубатый медленно кивнул. Оборачиваюсь к девушке, а она вытаскивает из пистолета обойму и выщёлкивает в траву патроны. Обтирает рукоятку пистолета платочком. Потом так ловко в арык скидывает пистолет и куда-то в траву, в другую сторону — пустую обойму. Это всё на фоне какофонии полицейских сирен. Смотрит на меня весело и тихо шепчет:

— Пошли уже?

Мне в голову приходит одна мысль, я отклоняюсь, и она видит чубатого. У неё какая-то гамма чувств на лице. Сперва она удивляется, брови вверх, потом лицо твердеет, как тогда на лавочке, и, наконец, она улыбается. Чувствую, она ему сейчас голову открутит тихо и беззвучно. Я говорю:

— Одну секунду.

На корточках к нему подбираюсь и шепчу:

— Куртку снимай. Так надо. Потом найду тебя, верну.

Он с сомнением смотрит на меня, но свою лёгкую чёрную куртку тихо снимает. Я оборачиваюсь к девушке и накидываю эту куртку ей на плечи:

— Пошли, платье белое прикроем.

Она кивает, и мы выходим в парк, даже обнявшись за талии. Влюблённая парочка конспираторов. Идём в ногу, и слышны вдалеке суматошные свистки и крики милиционеров. Что-то вроде: «Окружай, в атаку, держи!» Это, конечно, к нам не относится. Они, наверно, ловят слонов.

Но ещё далеко до хэппи-энда. Она резко останавливается и начинает меня целовать. В губы, по-настоящему. Я понимаю, что это для милиции, но от восторга глаза закрываю, и хочу, чтобы время остановилось. Не к месту вспоминаю Овидия: «Если удалось получить поцелуй, заслуживаете потерять и то, что дали, — если не добудете остального». Милиционеры пробегают мимо, слышно их завистливое тяжёлое дыхание и топот чёрных кованых сапогов. Они упрямо свистят в свои пронзительные вувузелы. Их уже почти не слышно, звуки стихают, и девушка отстраняется медленно, как будто просыпаясь.

Мы идём дальше, уже под ручку, она живёт в одном квартале от этого парка. Идёт по бордюру балансируя, а я держу её за вытянутую руку. В другой руке несу эту куртку чубатого. Не выбрасывать же её. И обещал вернуть. Неудобно немного. Всё-таки спрашиваю:

— Вы где так научились стрелять? И ещё скакать верхом, и командовать ротой негодяев?

Она так помолчала немного, спрыгнула с бордюра, как-то прильнула ко мне и опять другим голосом, уже более взрослым говорит:

— Я могла бы сказать, что жизнь научила. Но это всё — папа.

— И кто папа? Он спецагент. Моя фамилия — Бонд, Джеймс Бонд. И это моя дочь, младшая —  Бонд, Джейн Эйр Бонд.

— Нет. Мой папа — мафия.

Она называет имя и смотрит на меня. Но я не знал его. Правда, не знал. Девушка немного смутилась и продолжила:

— У него бригада в нижней части города. Там два базара его.

Тут уже я поймал паузу. Затянувшуюся. Она мне так нравилась. Не пауза, а девушка. И я не знал, что сказать. Сказал то, что пришло в голову:

— Это он тебе пистолет дал?

Что-то я пожалел о вопросе сразу, но она не смутилась совсем. Ответила серьёзно:

— Нет, он научил стрелять, разбирать и чистить. Это на стрельбище в стрелковом клубе. Всё официально. А пистолет с рук купила. Ездили с папой в горнорудный посёлок в Центральном Казахстане, и там парень ко мне подошёл, вытаскивает из кармана пистолет и говорит: «Купи ствол, сто долларов». Смотрю, такой же «Макаров». Купила, и он патронов дал семь штук. У него номера сбиты, поэтому след может быть за ним. Ты не бойся, я первого не подстрелила. Он от шока упал и от звука.

— От страха он упал. Да я понял, что ты мимо выстрелила, он так кричал, явно был жив и даже не ранен.

— Ты не бойся, папа меня любит.

— Это заметно. Роня, дочь разбойника. Научил навыкам выживания в агрессивной среде.

Она смеётся, на прощание целует меня в щёчку и шепчет:

— Я занята буду немного. Не звони мне. Приходи через два дня. Я буду ждать.

Ухожу окрылённый. Куртку надел. Что-то прохладно. Ветерок надежды. Девушка поцеловала, бандитов разогнали, от полиции спаслись. Куртка эта в руках. Время уже два. Прохожу мимо театра. Как будто целая жизнь прошла. И тут из-за дерева два милиционера. Один в кепочке, натурально с автоматом. И первый в фуражке говорит:

— Вот он! Стоять. Документы.

Бежать или притвориться глухим как-то не комильфо. Тем более такое настроение — коктейль серотонина и дофамина.

— У меня нет документов с собой, я домой иду. Девушку провожал.      

Но там не до романтики, там всё строго по уставу.

—  Имя, фамилия.

Я назвался.

— С нами пройдёшь.

Не ругаться же мне с ними и не бежать. Уже вроде побегали. Иду, вернее, меня ведут к машине. Фары потушены. Такой ментовский бобон. Сиживали мы в таких, как говорится, сиживали. Подводят сзади к машине и открывают дверь. Там такая маленькая камера со скамейками. С одной стороны сидят два здоровенных, страшных окровавленных бандита. Они как-то согнувшись сидят. Ещё глаза закрыли. В наручниках. На лицах — мука. Небритые, избитые в кровь. Что-то мне стало не по себе. Приглядываюсь. Это же два слона. Фуражка говорит:

— К ним садись, разберёмся в отделении.

Я ставлю ногу и здороваюсь:

— Салам пацаны!

Они как будто проснулись и отшатываются от меня. Тут милиция отвлекается и ведёт ещё двоих. Чубатого и хорька. Причём первый идёт спокойно, а второй бьётся и вырывается. Он начинает истерически кричать:

— Да ты знаешь кто я? Да я тебе лично погоны сорву!

Тут я понимаю, что им всем, наверно, и за двадцать, и что он точно лишнего наговорил сверх меры. Их ведут к бобону, где я стою в сопровождении автоматчика, и буйного хорька, тоже в наручниках, буквально закидывают туда. Он меня в слезах не замечает. И всхлипывает, и кричит уже изнутри. Чубатый останавливается около меня. Офицер в фуражке задумчиво рассуждает:

— И места уже нет для двоих. Эти двое долго бегали, а ты вроде просто шёл. Ладно, иди ты. У этого же пистолет ещё был в кармане.

Это он не про меня. Парень подобрал наш ствол из арыка. Какой-то феерический двоечник. Я хохотал внутри и аплодировал такому цирку-балагану.

А фуражка толкает чубатого. Чубатый как-то сопротивляется и не сгибается. Его держат под руки. Он смотрит на меня. Опять во взгляде тоска какая-то и покорность. Я снимаю куртку и говорю почти нейтрально:

— Куртку возьми, там, в камере, подложишь под себя. Согреешься.

Накидываю куртку ему на плечо. Меня уже отпустили. Фуражка что-то почувствовал:

— Вы что, знакомы? Зачем ему куртку свою отдаёшь?

— Мала она мне, ему нужнее сейчас, командир.

— Ладно, иди отсюда. Ты же от девушки вроде шёл. Что нам тебя забирать. Иди.

И я пошёл. Не выдержал, обернулся и сказал милиционеру:

— Спасибо вам за бдительность.

И не торопясь, главное — не бежать и не оборачиваться, пошёл дальше. Дома открыл дверь. Искупался. Спал без снов.

Через два дня пришёл к девушке домой. Уже всё напридумывал: куда пойдём, какое мороженное будем есть. Время — часа четыре. Звоню в дверь. Что-то долго не открывают. Слышу шаркающие шаги. Это не может быть она. У неё лёгкая походка. Открывает бабушка. Стройная, седая, строгая. Вид у неё был недоверчивый. Из квартиры пахнуло пустотой. Я в полной прострации. Как принцесса превратилась в престарелую мачеху-волшебницу? Только смог выдавить из себя:

— А? Я ошибся, наверно.

— Нет, не ошибся, уехала она. С отцом и с матерью. Все уехали. Вчера.

Бабушка стала закрывать дверь. Я немного придержал её. И стал быстро спрашивать:

— Куда? Далеко? Она вернётся?

Наверно, мой вид был жалок. Но старая волшебница вдруг смилостивилась:

— Далеко они уехали, молодой человек. В Америку. А насколько — не знаю. Они и сами не знают. Несколько раз собирались. Но сейчас прямо срочно. Отец её что-то не порешал.

Опять пауза неловкая. Я, оказывается, не люблю паузы.

— Извините, я пойду тогда, до свиданья.

— Подожди, это ты её провожал до поздней ночи? Она сказала, придёт парень вежливый, будет её спрашивать и огорчиться очень. Латынь любит. Любишь латынь?

Я пролепетал:

— Amor vincit omnia[1].

Бабушка хмыкнула удовлетворённо.

— Винчит, говоришь. Ладно. Сказала, что не успеет предупредить, и вот, тебе оставила. — И бабушка ловко вытащила из ниоткуда белый кружевной платочек. Девчачий. — Сказала, ты поймёшь и оценишь жест. Он грязненький чуть-чуть. Гарь какая-то. Она сказала — не стирать. Сама она его вышивала.

Это был тот платочек, которым горячие гильзы собирала. И потом пистолет протирала. Платочек белый, вышитые цветочки по краю.

Парни те, наверно, выбрались. Никого больше не встретил из той жизни. Только потом в новостях прочёл про её папу. Уже лет через десять. Женатый и счастливый в браке я был к тому времени. Скончался её папа в нашей больнице. Значит, вернулся. И ещё помню — она картавила. Очаровательно картавила. Я не забуду это её «Постхоились, бхигада, сто доллахов». И такое удивлённое — «Макахов».

 

 

Сын что-то копал в песке. Копал и копает. Главное, не ест землю. Этот период мы благополучно прошли. А ведь многих раздражает это родительское «мы». Ничего. Этап поедания земель мы прошли. Мы так гуляем в парке, я сижу на лавочке и смотрю на сына. Гулять, и сидеть, и ещё смотреть на или за сыном — и всё одновременно. Такая вот родительская многозадачность, многостаночность.

Лето, жарко, и небольшой фонтан. Идиллия городская, ещё и с ретроспективой. Я по детству купался в этом фонтане, но постарше, чем мой сын сейчас. Лет в девять. Можно и сейчас попробовать. Но что скажут люди и что подумает сын? Наверно, присоединится. Места моего детства, а теперь и его. Разное тут бывало у меня времяпровождение. Согласно возрасту и историческому контексту.

Совсем жарко. Есть такое слово — марево. Оно медленно всплывает в памяти. По слогам — ма-ре-во. Сын в детской кепочке что-то копает лопаткой. Надо было и мне кепку одеть или надеть. От жары я забываю грамматику. Пересаживаюсь в тень. Сына не теряю из вида и кричу ему, где я. Он машет мне рукой. Какая-то жара Мастермаргаритовская. Точно будет гроза в славном городе Ершалаиме.

Не дают помечтать о вечном люди. Ко мне подсаживается очень красивая молодая женщина. Сразу боковым зрением видно, что красивая. Какое-то смутно знакомое очертание. Будто приснившееся. Но красивая. Очень. На таких мужчины реагируют сразу таким поглуплением. Я его в себе моментально ощутил.

Женщины и мужчины делятся на два негативно-позитивных типа: я бы вдул/или нет и я б дала/или нет. Остальные не существуют в этой сексистской культуре молодых тел и легкомысленных поступков. Все остальные учат математику. Странные упрощающие мысли от простого присутствия красивой женщины на фоне сына в траве.

Закидывает ногу на ногу. В красном платье. Губы накрашены в тон. Где же я тебя видел? Фурия Роха. И туфли на полтона темнее. Как я это всё считал? Она возникла как видение из фонтана, из брызг воды. Стремительно вошла в мою размеренную жизнь среди кепочек и лопаток. Щипаю себя — может, это сон? Нет, не сон. В летнюю ночь. Сын, лето и непонятная женщина присела на скамейку.

Она вытаскивает сигарету и смотрит на меня вопросительно. Что за кино дурное.

— Я не курю, извините.

Она без слов вытаскивает зажигалку и подкуривает сигарету. Ой, как всё просто и хорошо. Или нехорошо. А я себе что-то уже понапридумывал. Она взглядом попросила разрешения закурить, а не то, чтобы я ей дал прикурить. Какой-то бородатый Фрейд с юным Юнгом восстали из могил у меня в голове. Иногда трубка — это просто трубка. Я с девушками не робкий обычно. Особенно с красивыми. Но тут сын, жена дома. Жара эта.

— Вы так красиво курите, как в кино, не торопясь и получая удовольствие. — Это я сам говорю, что ли? Такой наглый и знакомый голос. А в голосе тестостерон. Неужели я?

Она в ответ:

— Спасибо, куда торопиться.

Какой низкий голос. Бархатистый. Неожиданно. Это наваждение, я же его слышал. Может, по радио? Или во сне. Что-то не то.

— Да, лето. Целое лето впереди.

— Будем считать, что светская часть беседы пройдена. Ты меня не узнаёшь совсем? Я что, так изменилась. — И она сняла солнцезащитные очки.

И тут я её узнал. Во всей жаре как будто сверкнула молния. Гроза пришла, откуда не ждали. Она… она уехала в Америку, а я из-за неё чуть пули не получил. Вернее, она кого-то чуть не застрелила из-за меня. Как всё запутанно было в молодости.

— Ауа! Конечно, узнал. Тот же голос. Где твой чёрный пистолет?

— Значит, узнал. Ты не изменился совсем. А пистолет… Заржавел в кобуре.

— А ты изменилась. Совсем. Ты как…

— Как кто?

— В лучшую сторону, конечно. Ты была красавицей, но сейчас…

— Что «сейчас»? Говорите, не томи! — притворно складывает руки. Она смеётся громко, как тогда, как раньше.

— Ты… Ты расцвела. Ты как кинозвезда. Ты не красилась совсем тогда. А сейчас мастерски.

— Ты про ребёнка не забудь мастерски. Это сын или племянник?

— Сын, конечно. Я не забыл. Я его держу в поле зрения.

Сын безмятежно строил с другими детьми какие-то домики. Их там человек пять. Хорошо им. Даже не дерутся, как мы, лопатками. Послабление нравов и лопаток в избытке. Он вдруг бросил все игрушки и побежал ко мне. Он, оказывается, так быстро бегает. Что-то случилось.

— Папа, я пить хочу! А-а.

Это он так показывает предвкушение воды. Достаю ему бутылочку воды. Он пьёт и, убегая, бросает почти через плечо:

— Тётя красивая. Как мама.

Пауза. Но она смеётся громко. Как раньше.

— Похож на тебя. Также может все точки расставить и держит под контролем. Как твоя латынь?

— Dim spiru spero!

— Я помню другое — Amor vincita omnia.

— Как? Я…

— Бабушка сказала.

— А! Классная бабушка.

— Да, бабушка крутая. Всё понимала.

— Я понял, почему я тебя не узнавал или не сразу. Ты картавить перестала. Раньше я помню это твоё — хир-рур-рг.

— Хорошая память. Операцию сделала. Там под местным делают быстро.

— Хорошая память…

— Хуже, чем сифилис.

Да, она осталось такой же. Как бритва. Опасная бритва.

 — Расскажи про бабушку. Как она?

— Тогда мы ей позвонили. Как уехали. Спрашиваю: приходил? Сказала, приходил. Такой весь из Латинского квартала. Молодой. Ковбой. Она знаешь, сейчас тебе уже могу сказать, говорит. Если бы мне было не семьдесят. Я смеялась. Потом поплакала. Уже после разговора. Что-то я много говорю о себе. Рассказывай ты про себя.

— У меня? У меня всё нормально. Отучился в Америке. Потом ещё раз отучился. И работа. Работа до седьмого пота на мистера Пол Пота.

— Не нравится работа?

— Нет, всё нормально, мне нравится моя работа. Зарифмовал просто.

— Раньше не водилось за тобой такого. Ещё что интересного?

— Женился. Дети. Двое.

— Как-то пунктиром всё. Я будто из тебя слова выдавливаю. Ты не смущайся, я не кусаюсь. Раньше ты смелее был. Не замолкал.

— Я просто рад тебя видеть. Сам в шоке. Ты как из прошлой, даже позапрошлой жизни пришла. Будто выходила на минутку.

— Неслучившейся жизни. Где этот мальчик был бы тогда, и твой, и мой? Наш. И у нас была бы кошка, спала бы всё время на кресле. А сын подползал бы и дергал её, спящую, за хвост.

— Ой. Не надо. Я не знаю. У него была бы аллергия на кошек.

Она опять засмеялась.

— Да ладно, не боись. Не думай, что я такая Гамельнская ведьма, которая сейчас вытащит тайный магический шанкобыз, сыграет и уведёт достойного мужа, поманив крючковатым пальцем за собой, в избушку со спящей кошкой в непролазной чаще леса.

— Ты знаешь слово «шанкобыз»?

— Тебя только это заинтересовало в сказании о Гамельнской ведьме, которая уведёт в лес очарованного принца…

Она затушила сигарету, выкинула в урну окурок и выставила ладонь с прекрасным маникюром. Не длинным, но очень таким ярким и каким-то богатым. Оттопырила указательный пальчик и кого-то позвала, глядя на меня. И улыбалась. Как она улыбалась. Всё в этой улыбке: надежда, хитрость, даже отчаяние и сомнение.

Я говорю:

— И там съест.

— Точно, без соли.

— Ема у тебя фантазии!

— Не жаловалась. Ты вон рифмуешь, я фантазирую. Неплохо получается у нас.

— А жена достойного мужа?

— Будет искать, плакать или, наоборот, впадёт в оцепенение, как спящая красавица, уколовшаяся о веретено, и её разбудит принц. Уже другой. И они все будут жить долго и счастливо.

Она встала и неожиданно схватила за руку. Такая жара, а рука холодная совсем.

— Ты, наверно, думаешь, сумасшедшая русалка вынырнула из прошлого и обратно не хочет занырнуть?

— Нет, я думал, что ты — мираж. Плод моего воображения после жаркого дня. It’s been a hard day’s night.

Она, кажется, удивилась. Но через секунду засмеялась.

— Не до такой же степени, твоя целомудренность переходит все границы.

— Я этого слова ни от кого не слышал лет сто.

— Видишь, мы с тобой старомодные, не из этого времени и места. И ты как-то опростился, что ли? Толстовец и Махатма Ганди в одном флаконе.

— Люди с возрастом чаще портятся. Глупеют, все их недостатки каменеют. Нет того чистого очаровательного листа, где история напишет свои каракули.

— Нет, не опростился. Жёсткий. Таким я тебя и любила.

Я засмеялся, наверно, громче, чем следовало. Она меня несильно шлёпнула по руке.

— Да не радуйся ты так!

Мимо шла компания молодых людей и один из них спросил:

— У вас всё хорошо?

Она как-то резко ответила:

— Молодёжь, проходите мимо, небо голубое, трава зелёная хорошая, видите, как пробивает.

Я тоже ответил:

— Парни, всё нормально, мы старые друзья.

И она добавила:

— Уже друзья.

Один из парней, засмеялся:

— Ок, свистите, если что.

Она почему-то выпалила:

— Что свистеть? Мы люди взрослые, здесь секс наклёвывается, а вы… спугнёте…

Они уже ушли достаточно далеко и засмеялись, но парень, который отвечал всё время, остановился в недоумении и вдруг пошёл к нам:

— А мы что? Мы присоединимся! Научим вас новым… э-э… технологиям.

Я невольно улыбнулся, но она восприняла всё как вызов:

— Чему ты меня можешь научить, мальчик? То, что ты знаешь, мы сто раз уже попробовали и забыли.

— Девушка, мы за вас, наоборот, зашли. А ты что лыбешься? — Это он ко мне обратился. — Уйми свою бабу буйную, пока ей не прилетело.

Меня как будто что-то подкинуло, я очень резко встал и как-то даже навис над парнем:

— Где ты тут бабу увидел, молодой? Она женщина, и тебе такая не светит лет сто ещё. Иди спокойно. Кому тут прилетит? Она таким, как ты, в детстве на завтрак яйца отстреливала.

Девушка засмеялась и показала, пародируя киношных ковбоев, как она может стрелять с двух рук, со словами:

— Вам омлет или яичницу?

Парень попятился:

— Эй дядя, тётя, спокойно. Мы с миром пришли и за девушку хотели… но раз у вас всё нормально.

Он мне протянул руку, мы пожали руки, и он даже побежал к своей хохочущей компании. И я вдруг остыл моментально. Какой-то гормональный всплеск быстро ушёл. Она ещё смеялась и сквозь смех сказала:

— А ты ещё можешь внушить уважение окружающей публике.

Я снова сел на скамейку и даже откинулся. Какая-то странная ситуация: девушка о которой я мечтал, всего-то десять-двенадцать лет назад, появляется из ниоткуда, что-то мне говорит, у меня семья и сын в песочнице играет, а она меня чуть в драку не втянула. А по-другому нельзя было?

И она как будто читала мои мысли, сказала:

— По-другому с ними нельзя.

Сын подбежал:

— Тётя, а что вы стоите? Вы мне папу заслоняете.

Она сразу села:

— Ты мой сладкий, так странно, меня никто не называл тётей. Я сама и твой папа были детьми совсем недавно.

Сын переключился на меня:

— Папа, смотри, что я нашёл! Тётя, смотри!

И сын на пальце показал дождевого червя. Червячок был жирный и длинный, извивался.

Девушка засмеялась:

— Как мило!

Сын:

— Тебе нравится? На!

Сын очень ловко крутнул червяка, и он приземлился у девушки на коленях. Она засмеялась и взяла червяка двумя пальцами. Сын убежал.

— Хороший мальчик. Натуралист. Не боится всех этих жучков. — Она кинула червяка в траву со словами: — Ползи туда, к своим червячатам и червячихе, в подземное царство, там нет ведьм со славного города Гамельн. — И закричала сыну: — Я его отпустила, ничего?

Сын в ответ крикнул:

— Ничего, я ещё найду.

Я смеялся и выдавил из себя:

— Да, дети совсем не брезгливы. И ты тоже.

Она стала серьёзной:

— Ведьмам положено. Всякие травы, змеи, летучие мыши. Сказка наша прервалась. В ней завелись дождевые червяки. Как-то не судьба. А если серьёзно: у нас что-нибудь получилось бы? Скажи?

Мне вдруг стало её так жаль. Такая красавица и выпрашивает своё счастье.

— Конечно, получилось бы.

— Тогда пошли? Помнишь я сказала: «Побежали?» Сына бери, скажешь, у тебя новая мама. Да ладно, не меняйся ты так в лице. Я шучу. Шучу. У меня у самой — муж, двое детей. Собака, кошка и огромный дом на берегу океана.

— И мир, покой в душе и сердце. Я рад за тебя.

— Что ты рад? Чему? Я же всё придумала. Ты же всё понимаешь. У меня только папино наследство. Мама замуж вышла. А бабушка умерла. Я поэтому приехала.

— Соболезную. Очень жаль. Бабушка была кремень. Не знаю, что в таких случаях говорят. То, что ты меня встретила, и как-то так открываешься — это может компенсация.

— Ну почему ты такой умный? Мне диагнозы не нужны. Ты скажи, песню помнишь: «She loves you, yeah, yeah, yeah!»

— And you know you should be glad! Конечно, помню.

— Этой песне было лет тридцать, когда мы её слушали. Нас заперли, и мы так жадно впитывали всё, как открыли границы.

— Близкие люди — это кто может продолжить строчку песни, которую ты запеваешь.

Невесело она засмеялась.

— Запевала. Сам придумал или прочитал в своём латинском разговорнике? You say yes, I say no. You say good bye. I say hello. Тоже старая совсем песня.

— It was a hit before your mother was born.

Она засмеялась.

— Ну не до такой же степени. А что ты меня не нашёл в Америке? Хоть пытался?

Тут я задумался. Я же правда не искал её совсем. И не сказать, что не вспоминал. Грустил.

— Понятно всё с тобой. Не искал. Я сама тебя нашла. И то случайно.

— Ты знаешь, я как туда приехал, всё было сначала. Совсем новая жизнь. Язык. Люди. Я сам стал другой. Каждый день был новый. А когда вернулся. Тоже всё заново. Все поменялось, и почти никого не осталось из предыдущей жизни. Семья появилась.

— Платочек от дамы рыцарю?

— Я долго его хранил…

— Не оправдывайся, всё нормально. Какой-то платочек, омытый слезами прекрасной девы. Один из многих.

— Нет, он единственный.

— Дай мне погрустить в моменте. Мы расстаёмся уже навсегда. Надо сказать что-то подобающее моменту. Сможешь?

Кажется, она устала или так загрустила. Я немного мобилизовался и вспомнил:

— If the sun refused to shine, I would still be loving you.

Она как будто очнулась и захлопала в ладоши.

— Умеешь ты сельским девушкам голову заморочить.

Я засмеялся, хотел что-то сказать, но тут сын  закричал в песочнице. Не обидчиво, а так гневно. Шум детский разноголосый поднялся, а до этого был ровный гул. Там какая-то намечалась то ли драка, то ли реприватизация незаконных активов — машинок и песчаных карьеров. Я вопросительно глянул на собеседницу, она кивнула чуть устало, и я пошёл к песочнице. Там всё было в рамках приличий. Что-то кто-то нашёл или подобрал, и кто-то недопонял, но дети сами успокоились. Я хотел вернуться к скамейке, но сын засобирался домой, и мы подобрали машинки и потихоньку пошли. Её не было. Ни телефона, ни записки. Как сон. Только наша гулятельная сумка с водой. Мы помыли руки от песка, сын взял меня за руку и сказал примирительно:

— Папа пошли, мама лучше.