В последний вагон

Документальная пьеса

 

Пьеса написана в рамках курса документальной драматургии Un/Told 2024

Действующие лица:

Света, мама транс-сына

Артём, сын Светы

Вика, мама транс-дочки

Настя, мама транс-дочки

Ксения, мама транс-сына

 

***

Вика. Если честно, у меня была внутри какая-то такая борьба, а может быть, комиссия скажет, что это ошибка. А с другой стороны, если комиссия скажет, что это ошибка, а что же потом делать? Ну вот она прошла комиссию, и я поняла с удивлением, что я этому рада. Вот потом, когда уже стали, пошли слухи про принятие этого закона, до последнего надеялась, что это не так. Что это отклонят. И в последний день слушания, когда уже этот закон приняли, она пришла домой в слезах, что всё пропало. «Я не успела, я тянула, я не подавала».

Получается, у неё тоже были какие-то сомнения, почему она не подала документы сразу на замену? Но тем не менее документы она не подала. И в этот последний день я говорю: «Ну, напиши, спроси, у тебя же там сообщество. Некоторые люди говорят, что ещё документы принимают». И она написала, и сказали, что туда ещё можно до какого-то 18-20 числа. И вот она в последний день побежала с подружкой, сдала документы. Как ни странно, в нашем ЗАГСе к ней отнеслись с пониманием, очень вежливо, и даже заведующая ЗАГСа принимала документы, сразу начала обращаться в правильном роде.

Света. Если сейчас отмотать назад, я понимаю, что звоночки были. Практически с рождения. Я просто их не воспринимала вообще никак. Не то что всерьёз или в шутку, а никак. У меня долго не было детей, потому что были какие-то заболевания, потом мы попали с мужем в аварию, и, в общем, ребёнок родился совершенно в любви, ожидаемый и чудесный. У меня были всякие проблемы: девочка родилась недоношенная, но мне казалось, что самая красивая. Ну вот люблю, обожаю. С момента зарождения идеи вообще. То есть, во-первых, долгожданная, ну и, во-вторых, и в-третьих, тоже долгожданная, и, в общем-то, все условия: и красотка, и в лицо абсолютная копия папы. Там невероятное сходство, всегда друзья хохотали, что я ксероксом поработала. Просто одно лицо. То есть когда в роддоме я впервые увидела ребёнка, я думала, на лицо посмотрю и решу, как назвать. Но только именем отца мне пришло в голову её назвать, Женей, потому что там с рождения сходство, и, конечно, он обожает её.

Совершенно необыкновенный у меня был ребёнок. Таких больше в мире нет. Всегда общительная. Никаких проблем не было познакомиться с кем-то. Много друзей, много детишек вокруг. В общем-то, обычный, но самый лучший на свете ребёночек. И всегда была склонность: не куклы, а машинки, например, не юбки, а брюки. Это было всегда. Даже был опыт, наверное, годика четыре ей было. Мы ездили в Абхазию, и мы хихикали с мужем, что у нас «абхазский мальчик» — такая вся загорелая, волосы по плечи, ну совершенно мальчишеские. И в магазинах говорили: скажите мальчику своему, чтобы там аккуратно, не разбил что-нибудь с витрины. И я прямо хохотала от души, что «мальчик,
будь осторожен, пойдём домой».

Вика. У моей дочки такого не было. То есть она была… Звучит по-идиотски: «она была стандартным мальчиком». Но по-другому нельзя сказать. Играла с машинками, роботы, трансформеры, «Звёздные войны», «Лего», а потом вот так раз — и всё. 

То, что ребёнок нестандартный, это было ясно с самого начала. То есть, допустим, в три года он научился сам считать. То есть это выглядело так, что я. У меня был день рождения, накупила продуктов, принесла домой. Он взял у меня сумку, начал складывать в холодильник, говорит: «Мама, зачем тебе три пачки масла?» — «Я торт буду печь. Погоди, что ты сказал?» — «Зачем тебе три пачки масла?» — «Ты что, считать умеешь?»

В пять лет он уже свободно читал, потом почему-то в шесть забыл. Потом опять научился. Я не знаю, почему. Вывих в сознании. И да, он всегда был белой вороной. Но я тоже всю жизнь была белая ворона. Меня тоже в школе не любили. Я тоже интроверт. Я тоже не любила общаться с людьми, читала книжки постоянно. Ну да, понятно было, что он не такой, как все, но сначала я предполагала, что он просто гей.

И я читала книгу Улицкой «Даниэль Штайн. Переводчик». Там одна из главных героинь узнала, что её сын гей. Пошла побеседовать со священником, Даниэлем Штайном, главным героем. И он ей сказал: «Девочка, мы пережили Холокост. Пойми. Твой ребёно жив, он в безопасности. Ты должна быть счастлива, что он жив и в безопасности. Ну он гей. Ну так получилось. Я могу только посочувствовать, потому что женщины — они такие красивые, прекрасные, а он любит мужчин. Нам это не понять, но ты радуйся, что он живой». Я прочитала, думаю: ну ему, конечно, хорошо, советовать, он-то священник, у него-то детей нет. Потом, когда я стала подозревать, что мой сын гей, я думаю: ну вот, поржала над этим эпизодом — получи, фашист, гранату.

Настя. А мой ребёнок — она очень, ну изначально очень общительная, она не может без каких-то там тусовок, шуточек каких-то там, вот в школе, в классе все там ухохатывались от неё. Было очень весёлое время школьное. В общем-то, такой человек: очень коммуникабельный, общительный. Где-то до 12 лет это был обычный такой ребёнок, мальчишка. И у него, у неё, были у него друзья там в школе, мальчики. Мы не видели никаких проблем. Потом появился компьютер, и мы стали терять этого ребёнка, как-то всё
стало не очень.

Нет, это даже раньше, чем 12 лет, раньше. Как она мне говорит, у неё где-то лет с 12 началась ощущение того, что она девочка. Вот. Ну это было вообще не видно. На самом деле мы очень там, я не знаю, не мы, а я очень, в общем-то, как-то прозевала всё.

Света. И моя, наверное, лет в 12 как-то так забавно, по-детски сформулировала, что «я не хочу быть девочкой». Я, честно говоря, похихикала. Ну и что дальше? Электроником хочешь быть? Кем, как? В общем, похихикали. И она замолчала. Наверное, года на два. А я там по всяким своим необходимостям ходила к психоаналитику и на разные темы разговаривала. Один раз показала ей фотографию, и она как-то потихонечку, очень деликатно начала меня настраивать именно на эти мысли, что тут как бы дело-то посерьёзнее. А в 14 лет у нас состоялся такой уже открытый разговор.

Артём. В мой день рождения, в свои 14 лет, я маме сделал подарок ахахахаха. У меня был забронирован стол в антикафе, пора было выходить отмечать с друзьями. И я такой: надо маме сказать. Я не смог просто сказать, мне было проще написать. Я написал такое письмо, не помню, что именно я там написал. Это у неё надо спросить, наверное, оно у неё до сих пор есть. Может, и нет, не знаю. Написал, что вот такие дела. Я Артём. Свернул его, положил ей на тумбочку, сказал, там есть письмо на тумбочке тебе, ты его прочитай. И посмотри «ВКонтакте». И я поехал на день рождения, а во «ВКонтакте» ей скинул два видео, более-менее объясняющих, что это такое.

Вернулся из кафе, говорю: «Ну, чего?» Она такая: «Да я так-то подозревала». Я такой: «Чего-о-о-о? Ка-а-а-ак? Непонятно». Она мне сказала, что у меня были несколько раз какие-то истерики, не истерики, в которых я что-то такое ляпнул, и в результате она сама в интернет полезла. И вообще, вероятно, раньше меня узнала, что это такое.

Света. Дело в том, что у человека, который совершает переход, да, это процесс, но это, допустим, осознанное решение и большое желание. А для родителя это ведь тоже процесс. И без всякого желания на то. И надо победить своё отчаяние и отчаянное нежелание это принять. Поэтому я, конечно же, в процессе. Года два, наверное, я просто ревела, потому что так мне хотелось, чтобы всё вернулось на круги своя и чтобы это всё прекратилось. И всё. Я очень сильно надеялась, что так оно и будет. Ревела, ревела каждый день. Я прошла все эти стандартные стадии. Сначала я злилась, первой мыслью,
естественно, была мысль о том, как это всё будет восприниматься в окружающем обществе. У нас был договор с ребёнком, что да, я принимаю, но я периодически по-разному на это реагировала. То меня швыряло в истерики, то я злилась. Мне кажется, поворотным моментом была беседа с психологом. Я ей жалуюсь, жалуюсь. И она говорит: «Что, лучше было бы, если бы ребёнка не было?» И всё, это было для меня какой-то точкой отсчёта, что я перехожу к периоду принятия, хотя это очень тяжело.

Вика. А потом, года через два, он признался, что он не гей, а девочка. Это был уже девятый класс. Посадила меня на диванчик: «Нам надо поговорить». Я напряглась, но села. И она мне всё это рассказала. Это был, конечно, шок. И у меня был такой нервный смешок. Первое время я к этому всегда относилась с нервным смехом. Пока она мне не сказала: «Мама, я думала, ты будешь плакать, рвать волосы, а ты сидишь ржёшь. Это нервное. Расслабься».

Я думала, может, я не туда посмотрела во время беременности, не о том думала. Вот, наверное, я во время беременности нервничала. А вот, может, я не так воспитывала? Вот, может быть, это мои разводы так сказались. А вот, может быть, надо было сделать так или сяк. Ну кто его знает, врождённое оно или приобретённое. Никто не может сказать.

Когда я проходила свою педагогическую практику в детском саду, это было бог знает когда, это были двухтысячные, наверное. И я попала в группу маленьких детей. Три годика, наверное. Самые-самые мелкие. Я помню, что там был мальчик Артур, три года, из кавказской семьи, чёрненький, кудрявенький, с чёрными волосами. Артурчик искренне считал себя девочкой. То есть когда воспитатель говорила, что сейчас девочки берут горшок и идут писать, Артурчик хватал горшок и бежал, его постоянно приходилось останавливать. Девочки идут мыть ручки, мальчики собирают игрушки — Артурчик несётся мыть ручки. Играл он только с куклами, только с девочками. Вот это что у него врождённое или приобретённое? В кавказской семье! Мне страшно вообще представить, как потом сложилась жизнь у Артурчика, потому что у меня много знакомых кавказцев. Ему пришлось очень нелегко, я думаю.

Света. Сложности ежедневно возникают в каком-то плане при её образе жизни. Но её же это не пугает. А проблема-то ежедневная. Когда я начала об этом думать: сходить в туалет, переодеваться на физкультуру. У неё еще была такая фраза. Она говорила: «Когда ко мне обращаются как в женском роде, у меня ощущение, что меня изнасиловали каждый раз». Ну ужас. Тем не менее вот сейчас так, как есть, я мучительно подбираю слова, чтобы избежать мужских или женских окончаний. Это непросто, и я вижу, что она тоже подбирает слова. То есть она избегает при мне говорить о себе в мужском роде. Меня это коробит до сих пор. Вот это то, к чему я очень трудно привыкаю.

Вика. У нас месяц назад примерно в чате была девушка, которая прямо истерила по поводу того, что она услышала, как в разговоре папа и бабушка назвали её именем старым. Для неё это прямо была такая трагедия, и ей пытались родители что-то объяснить » это же часть нашей жизни. Мы же не можем взять и выкинуть 15-20 лет своей жизни просто так. И моя дочка к этому относится спокойно. Тем более что, когда я жила в России и мелкий ребёнок ещё не знал, мы всё равно общались так: «Данила, привет!» Сейчас, когда мы общаемся, я обращаюсь в женском роде, но тем не менее, когда мы говорим о прошлом, могу сказать «он». Мелкий путается. Я его поправляю.

Света. Мою маму очень подкосила пандемия, когда она оказалась в квартире запертой. Ну и потом пошла деменция. Потом я её забрала к себе. Потом она сломала шейку бедра. И что интересно, деменция — это прикольное состояние. Никогда не знаешь — человек сейчас в этом космосе или в каком-то другом, и её перемыкало, видимо, она и меня не узнавала порой. Но она называла ребёнка в мужском роде. Так интересно. То есть, когда её уносило в сознании, она называла её в мужском роде. Мы это обсуждали, так забавно. И ребенок говорит: моя бабушка чувствует. То есть мы ей ничего не объясняли. Она как будто бы сама перешла, ничего не зная. Это было очень забавно. Мы с ребёнком
списывали это на нормальность, нам казалось, что это нормальное явление, а все остальные думали, что такое состояние у человека.

Вика. Причём на гормональную терапию дочка перешла без помощи врачей! В 15 лет! Она сказала: «Ты можешь быть против, но я начинаю гормональную терапию». Я, естественно, была против, попыталась побеседовать, но я знаю, что у дочки характер. Чем больше отговариваешь, тем хуже будет. Она говорит: «Не переживай. Всё будет под контролем». Специальные чаты, общение в интернете и общение с такими же людьми, как она. Всё это было узнано, распрошено, дозировки рассчитаны, явки, пароли выданы. Они друг друга поддерживают.

Тогда ещё в России продавался гель «Эстрожель», он был безрецептурный. Первые лекарства покупала она сама себе. А потом, когда с этим стали возникать проблемы, допустим, запретили онлайн-доставку, тогда уже я ходила в аптеки, чтобы у аптекарей не было вопросов. Поэтому бороды, усов, ломки голоса, кадыка — этого вообще у неё нет. В общем-то, это красивая, изящная, очень красивая, очень высокая, длинноногая женщина.

А на переход она успела, причём вскочила в последний вагон. Естественно, я сказала, что, если ты хочешь менять документы… Ну, если честно, я, как все родители, надеялась, что это какая-то ошибка, как-то что-то изменится. Поэтому я сказала: «Хочешь менять документы — зарабатывай на это сама». Она устроилась на свою первую работу, стала копить деньги, и я видела, что она не очень-то спешит. То есть, когда человеку что-то очень хочется, он все деньги откладывает. А она покупает себе всякие штучки и не отказывает себе в удовольствиях, в поездках. И я думала, что год ещё протянет, второй, третий, а там, может быть, что-то изменится.

Она закончила колледж, устроилась на работу. И вот теперь мы ждали, что всё уладится. И тут грянула мобилизация.

Настя. Это случилось как раз в те же дни. Ну, может быть, чуть попозже, когда вот все события наши начались. Вот эти вот, два года назад. Вот. И ну это просто как бы очередной какой-то шок. 

И тогда я начала как-то думать, что же теперь с этим делать. Я абсолютно была далека от этой темы. Абсолютно. Для меня это было вообще что-то такое — очень далекое и не про нас как-то. Я не знала вообще никогда, что это нас коснётся. Я к таким людям как-то относилась тоже с подозрением. И для меня это было очень всё чужое. У нас вообще такая семья  традиционная, православная такая вот.

И всё было хорошо, всё шло как по маслу. В общем-то, было всё как-то спокойно. И это всё было от нас очень далеко. Все эти какие-то непонятности. Какие-то люди странные бывают. Я даже об этом не думала. Даже мне было неинтересно, на самом деле. И так вообще побаивалась даже, когда узнавала, что, допустим, у знакомых кто-то такой, мне немножко не хотелось даже общаться. Ну с людьми нетрадиционными. Мне казалось, что это какие то издержки воспитания. Может быть, это что-то такое, ну что-то необъяснимое для меня, как инопланетяне какие-то. Ну вот. И, значит, вот где-то года два
назад...

Перед этим мой ребёнок, который был мальчиком, он долгое время страдал какой-то необъяснимой депрессией. И, в общем, это всё усугублялось. Мы ничего не могли понять. Я думала, что вот он куда-то там пойдёт, что-то такое будет там, типа, увлекательного для него, и вот он найдёт себя в этом. И какие-то там были предложения кружков каких-то интересных. Ну, во-первых, учиться он не мог. Пришлось перейти в такую онлайн-школу, потом в школу для тех, кто вообще не успевает. Закончить там девятый класс хотя бы. Потом помогли ему поступить в творческий колледж, такой интересный, частный. В
общем, он не смог там учиться, бросил. Но, в общем, какое-то такое странное у него состояние такого увядания. Он пошёл в этот психдиспансер, когда начался ковид. Там какое-то время ходил, вроде бы немножко стабилизировался. В психическом отношении. Вроде ему полегче стало.

Но это мало что меняло. Работать не мог, учиться не мог. Сначала он...  Давайте я буду говорить «он», потому что это было до перехода. Мы успели в последний вагон, можно сказать, когда уже вышел этот закон, но ещё не начал работать. И мы быстренько нашли денег, поехали в Москву, там всё сделали.

Я, конечно же, получила облегчение, когда поняла, из-за чего это всё. Я хочу, чтобы мой ребёнок просто был жив. Вот и всё. Я хочу, чтобы мой ребёнок не страдал и был жив. Но страдания, конечно же, всё равно будут, так или иначе.

Ксения. То есть жить в мире, в котором ты, в котором ты, ну человек, скажем так, человек десятого сорта, где ты не можешь никому открыться. То есть, то есть ты как прокажённый, который постоянно вынужден прятаться от всех, от всего. Там, когда в средневековье были там прокажённые в коричневых робах с шипами, вот они не могли ни до кого дотронуться, ни с кем не заговорить. Вот в таком коконе, ну будучи то есть постоянно преследуемым, постоянно обсуждаемым, вообще даже непонятно, мне непонятно, за что. Вот это отвратительно, это... это... это настолько способно сломать психику и изуродовать вообще
нутро человеческое. То есть я пытаюсь просто себя даже представить без каких-то там выводов из каких-то, ну, скажем, скандальных ситуаций, ещё чего-то, а просто элементарно будничная жизнь. То есть ты встал, умылся, включил телевизор? Ага. Ты вышел на улицу? Ага. Куда бы ты ни зашёл, куда бы ты ни вышел из магазина, больниц, я не знаю, всего, чего угодно, везде вот это «ага». И они же чувствуют себя изгоями. Это ужасно, это ужасно. И я с трудом представляю, как бы я могла даже просто выживать вообще в такой атмосфере. Я не говорю уже о том, чтобы как-то себя проявлять, чего-то уметь, чего-то достичь, ну, скажем, не знаю, там или в карьере, там и так далее, и так далее. Ну то есть это какой-то мрак просто, это ад.

О каких то мифических вещах, чудесах, я говорить не могу физически, потому что я, наверное, могла бы об этом порассуждать, если бы речь шла не о сроке в 12 лет, который сейчас светит, а, например, там плохие отношения со сверстниками. Не знаю, мне очень тяжело, я не ожидала. Я могу разговаривать только о каких-то конкретных таких вещах. И я не могу разговаривать о том, как мне тяжело или ещё что-то. Мне не тяжело. Я не имею права, чтобы мне было тяжело, плохо, страшно там или ещё что-то. Я это всё почувствую потом. Вот сейчас не надо. Это война, это война, поле боя.

Артём. Я ещё с родителями жил, и у меня особо своих денег не было, возможности их как-то заработать не было. Поэтому я без особых надежд вообще на то, что я в каком-то ближайшем времени сменю документы, думал, что до четвёртого курса прохожу так и буду ко всем подходить, говорить: «Ну вот я меняю документы, просто так очень долго, знаете, это очень долго» — и всё такое. Меня это немножко, конечно, расстраивало, но в целом у меня окружающая группа людей была всегда комфортная. Короче, нормально мне было в общем и целом.

Денег я бы, может, и собрал, потому что там, получается, сама комиссия, наверное, что-то типа 15-20 тысяч. Но это же в Москву ещё надо прилететь, в Москве где-то остаться. Ну и жить, естественно. То есть это затраты. Но я с родителями жил. И, собственно, я думал, что если я никому ничего не скажу про смену, то мама не будет со мной разговаривать какое-то время, потом нормально станет, либо будет игнорировать этот факт смены документов, либо не будет игнорировать. А с отцом-то там вообще непредсказуемая ситуация. Поэтому я даже не надеялся вообще ни на что. 

И тут начали появляться новости про этот закон. И я помню: все были в таком шоке, что про нас заговорили. Я вообще подумал, что бред какой-то. Это, наверное, просто внимание отвлечь, не будет никто сейчас этим заниматься. Потому что чего это вдруг вообще, с чего это такое привалило? Кто им напомнил? А потом что-то начало двигаться и что-то даже обсуждаться. И я уж не помню, если честно, что у меня тогда в голове было. Я подумал: ну как повезёт, блин. Мама сама меня спросила про этот закон.

Света. Я даже не помню, как мы договаривались. У меня, видимо, мозг эти подробности просто выкидывает. Помню, что она ко мне пришла прям на работу и говорит, что скоро выйдет закон. И тогда уже всё, западня. Если сейчас не оформить документы, то их может вообще никогда не оформить. И у меня, конечно, был такой сложный период, потому что у неё нет денег, естественно, и я её финансирую. И у меня душевные метания, что я своими руками делаю то, чего я, в общем, не хочу, чтобы происходило. Но с другой стороны, у меня в голове всё-таки сидит, что я своего ребёнка поддерживаю. И я, как бы это словами так передать драму, я не понимаю, но я всё равно делаю. То есть почувствовать это я не могу, но какое-то седьмое чувство мне подсказывает, что так моему ребёнку лучше. Поэтому я… А кто ещё рядом? Я не могу сказать, что у неё кто-то ещё есть, кто ещё такую поддержку окажет.

Ксения. В первую очередь надо зайти самостоятельно в любое учреждение, неважно — медицинское, учебное, официальное. Если будет необходимость ребёнку общаться с представителями органов, то надо сделать несчастное лицо, сказать, что да, вот ребёнок у меня такой вот. Мне, видимо, повезло с беззащитной внешностью. Я не вызываю страх у людей. То есть я прихожу, и я могу показать, что я слабая. И вот только вы меня можете спасти. А факт, что это не так, конечно, но люди верят.

Ну и взятки. Всё, как обычно, хотя бы в небольших каких-то количествах. То есть там, я не знаю, конфеты какие-то, какие-нибудь там вкусные наборы к каждому празднику. И сделать это каждому, не главврачу — лично сходить к каждому, кто с ребёнком контактирует, и сказать: «Здравствуйте, мы тут к вам в гости». Как-то приучать, что, когда ты приходишь, ты что-то хорошее приносишь. Ну деньгами они не хотят, а вот какие-то там небольшие подарочки, приятности, комплименты... Обязательно сказать: «Какие у вас ресницы красивые», «А у вас профиль какой красивый!», «А у вас голос великолепный». Не каждый день, а как-то вот так, выборочно, чтобы они не привыкали к этому. Чтобы каждый раз для них
это было приятно. Ты приходишь, и они уже ждут чего-то хорошего от тебя. 

Или, например, там плохое настроение у ребёнка. Я уже раз всем позвонила и говорю: «Пожалуйста, спасайте, выручайте. Сегодня совсем плохое настроение. Вот ты скажи, что у него походка настоящая, мужская. Ты похвали голос, а ты скажешь, что он просто молодец». И смотрю: ребёнок уже приходит со школы довольный, такой счастливый: «Меня сегодня похвалили». Я говорю: «Ну так ты красавчик». И вот они уже чувствуют, что они нужны. Надо дать людям почувствовать, что они нужны и делают очень важное дело. И тогда они захотят сделать ещё, и ещё, и ещё. Им будет приятно помогать ребёнку. Ну это
мне так кажется.

У меня дома есть кот, такой старый, и вот периодически он ложится на спину и подставляет живот. И если как-то ты его не так чешешь, он тогда тебя начинает жрать. Вот, на самом деле, наверное, первое, что я всегда делала, — приходила просто показать живот. Вот у меня беззащитный живот, беззащитная шея. Ну, жрите. Да, мне нужна помощь, мне нужна помощь по ребёнку, мне нужно. Но если человек начинает переходить границы и как-то неправильно себя вести, тогда включалась реакция следующая. Сначала прийти, поклониться, сказать: «У меня проблема, помогите мне, пожалуйста, чисто по-человечески помогите». И, как правило, это работало. Не работало только в некоторых случаях, этих людей я помню, и к ним я, конечно, никогда не обращусь. В этом случае я говорила, что мне очень жаль, и всё, я уходила.

Артём. Мы с мамой слетали в Москву. У неё подружка в Москве просто. И мы у этой подружки пожили, дня ну четыре максимум там были. Я заскучать не успел.

В клинике была очень приятная женщина. Она мне задавала вопросы, как я в принципе жизнь живу, и такая: «У меня вообще никаких вопросов нет. Вижу, что это не от нечего делать, грубо говоря, что это не надуманно, так сказать. Не потому, что я, типа, не знаю, кто я, и мне надо сейчас кем-то срочно стать».
Вот и всё. И минут за 15 минут мне всё оформили, выдали огромное количество справок, выдали заключение комиссии, несколько копий, лицензию клиники. Сказали, что это никому не отдавай. Оригинал подаёшь только в ЗАГС, по-моему, и всё. И больше никому не даёшь. Ничего не обязательно никому показывать, потому что это медицинская информация, там твой диагноз. Я вообще могу никому не говорить об этом.

Света. Я думала, наверное, так и надо, всё складывается: мы за два дня уложились, прошли комиссию, привезли все справки, и дальше она меня не привлекала.

Артём. Вообще, там забавная ситуация была, что мы друг на друга смотрим с психиатром, и у обоих ощущение, что мы знаем друг друга, что мы где-то виделись. Она меня спрашивает: «А мы с вами нигде не встречались?» «Нет, вы знаете, нет», — говорю. Но я тоже думаю, что мы где-то встречались, потому что у неё лицо такое. Понятно, что приятное и доброжелательное, но и очень знакомое.

Вика. Вообще никаких вопросов не было. Всё было сделано буквально за два дня. Причём так интересно: дочка мне сказала, что один из врачей, видимо, «тоже из наших». Я вот не помню, про кого она говорила, про сексопатолога или психолога. Он, говорит, из наших. «Откуда ты знаешь?» Говорит: «У нас встроенный гей-радар». И этот гей-радар реально работает! У меня подруга в России была. И мы с ней близко общались. И она как-то пришла в слезах, в соплях и сказала под страшным секретом, что у неё дочка… лесбиянка! Я внутри себя поржала. Думаю, тоже мне проблема. Дочка лесбиянка, ну и ладно. И эта дочка приехала на каникулы, и мы все вместе, я со своей дочкой и подруга с дочкой, пошли на пруд. Моя, конечно, не купалась. В футболке, в шортах сидела на берегу. Ну и потом, когда мы вернулись домой, я говорю: «Ты в курсе, что Аня лесбиянка?» Она говорит: «Я сразу почувствовала, я сразу поняла». А сама я смотрю: девочка как девочка, обычная 16-летняя девочка. Откуда они узнают друг про друга?..

С гёлфренд они познакомились на специальном сайте знакомств для таких вот людей. Когда эти сайты ещё были доступны. Они познакомились, сразу говорили, что у них будут только сексуальные отношения. Потом они пошли, сдали анализы. Ничего на волю судьбы. Потом они несколько дней встречались. Потом они сняли вместе квартиру на сутки, чтобы, значит, всё это дело провернуть. Ну а потом они так совпали. Причём меня в этих отношениях подкупило то, что они друг о друге заботятся. Прямо видно, что они друг над другом трясутся. «Она любит то, она любит это». И, как ни странно, ну у меня, допустим, отношения, как у всех женщин моего возраста, с мамой отношения очень и очень напряжённые. И мне бы даже в голову не пришло, допустим, своих молодых людей с мамой знакомить. А у нас так получилось, что я там оформляла очередные документы, и дочка пишет, что мы здесь гуляем в парке. Я говорю: «А я сижу в МФЦ». И они такие: «Мы пришли. Выйди, пожалуйста». И вот так меня внезапно познакомили с моей второй дочкой. Я не знаю, она сразу прикипела к моему сердцу. Девочка очень хорошая. Как выяснилось, то, что моя дочка, то, что мой сын-дочка — лесбиянка, — это меня ранит гораздо меньше, чем то, что моя мама — заядлая зет-патриотка.

Света. И она сразу начала узнавать по операции. И найти не могла, где сделать. Я очень переживала, что документы новые, и телу совершенно не соответствуют. Эндокринолог посоветовал хирурга, этот хирург планировал операцию. Потом он сказал, что нет, не разрешают мне тут это делать, пока нет возможности, если будет, я сообщу. И я боялась даже затевать разговор. То есть документы поменяли, а операцию где сейчас? Никто не сделает. Но потом я прочитала, что и мужчинам делают такую операцию по удалению лишних жировых складок в области груди. А тут наш врач перешёл на другую работу в другую клинику и говорит: «Приходите».

Я вся внутренне сжималась, когда мы шли в эту больницу. Думаю, сейчас будут коситься, что-нибудь, может, даже скажут. Но вообще совершенно спокойно всё прошло. Врач её и ведёт до сих пор. Периодически она ездит на осмотры. Смотрит — там какая-то была гематома. То есть было какое-то осложнение, он это всё отслеживает. Я нашла характеристики его, прочитала в интернете. Ну, во всяком случае, с большой практикой человек, поэтому доверились.

Мне страшно, честно говоря, заглядывать, делать перевязку и смотреть. Я говорю: «Слушай, если ты можешь справиться самостоятельно, то пожалуйста». Это не то, что я боюсь, что там где-то кровь, у меня прямо такое до сих пор не пережитое, что я сама своего ребёночка под нож отдала. И права ли я, у меня уверенности нет до сих пор. Я вижу по ней, что эмоционально это переход границ. Я не могу это объяснить, но это я прям кожей чувствую. То есть она как будто выдохнула. И слава богу, что у меня там были какие-то сбережения и я смогла ей помочь, но я была в полном отчаянии, что я сама даю своего ребёнка резать.

Я же долгое время ездила ей по ушам, что всё в голове, внешние изменения не всегда дают желаемые ощущения. Что изменится от того, что изменится тело? Долгое время говорила: ну никто же не неволит, ну одевайся в мужскую одежду, ради бога. Но при этом зачем так серьёзно, что и документы, и тело менять? Тем более что до конца изменить его всё равно невозможно. Мимикрируй, кто мешает? Я прочитала историю одного человека, который на работе был женщиной, дома — мужчиной. То есть преображался и как бы жил в своё удовольствие. Он для себя так решил свои проблемы. Мне казалось, чудесный выход: ни социальных, никаких проблем. То есть в обычной жизни ты соответствуешь документам, полу при рождении и так далее. А дальше, если в семье, среди близких, реализуешься как хочешь. Мне казалось, почему бы нет.

Вика. Вообще, в психологии таких людей я одного не могу понять: откуда такая демонстративность? Ну вот, допустим, она ходила в колледж в образе мальчика, и её это очень ломало. Вот я — я девочка, но я хожу в брюках. И у меня была короткая стрижка под мальчика одно время, и меня это никак не ломало.

То есть если, допустим, в один прекрасный день, не дай бог, случится такое, что мне нужно будет скрываться от кого-то в образе мальчика, меня это не будет никак ломать. Внутри я девочка. Ну ладно, я надену мужской костюм, состригу волосы, начну говорить таким вот таким голосом, таким. Но почему это их так ломает?

Допустим, вчера она мне прислала сообщение: они пошли гулять. И она была в шортах и колготках, опять-таки при росте 185 сантиметров, когда там одни ноги только полтора метра. Но так одеваться не стоит. Абсолютно не стоит. И к ним пристали какие-то мужики на остановке, начали лапать, она говорит: «Моя подруга выхватила уже перцовый баллончик». Хорошо, что подъехал автобус. Ну зачем? Зачем одевать шорты? Ну одень платье. Я понимаю, ноги красивые, но сейчас не то время, когда стоит демонстрировать.

В чате недавно была истерика одной девушки, которая «Я хочу выглядеть как девушка с накладными ногтями», а документы не поменяны. Ну вот я же могу ходить ненакрашенная, без ногтей и без волос, но меня это никак не задевает. Может быть, это подростковое, конечно, может, с возрастом проходит.

Света. А в одежде очень мрачно всё. Я где-то увидела хорошее сравнение: мешок из-под картошки. Всё такое мрачное, оверсайз, понятно — чтобы грудь спрятать. И была у неё, на мой взгляд, придурь такая — пририсовывать усы и бороду. Я говорю: слушай, сфотографируйся и радуйся фотографии, на улице не надо ходить с нарисованными усами, это выглядит по-идиотски. Она прям обижалась на меня. Я-то считаю, что это прям сумасшествие. Ну то есть выглядит это неестественно. Так и зачем затевать. Но вот когда какое то-там оволосение появилось, тоже мне то странно это всё. Мне прям больно смотреть на это всё. Потому что у меня родилась совершенно ангелоподобная девочка. Повезло и со сложением, и с фигурой, и со всем. Ну не знаю. Я до сих пор по этому поводу эмоционирую, скажем так.

Настя. В общем. Получается, что теперь у меня дочка, но вид у неё непонятный. Приходится как-то прятаться. Она сидит. Она раньше же ходила ко мне, на работе моей её знали. Мы живём в таком посёлочке сейчас за городом. Мы недавно здесь, но всё равно как-то это очень странно. Такое положение, понимаете, у нас девушка хочет, чтобы её воспринимали как девушку, да? И от этого зависит её, в общем-то, жизнь, самочувствие — всё. Но так как это не очень понятно для людей, и это опасно, вообще-то, заявлять об этом, и вообще появляться там, где тебя знали. Вот опасно, просто опасно. Я думаю, что я не хочу, чтобы люди об этом узнали, которые здесь живут. Ну, в общем-то, наверное, может
быть, все отнесутся к этому с пониманием и миролюбиво. Но есть же ещё какие-то там у каких-нибудь тётенек сыновья, есть подростки какие-нибудь, есть какие-нибудь дядьки. Которым может не понравиться и начнутся преследования. Вот этого я боюсь.

Ксения. Вначале ребёнок надел юбку и поехал в магазин. Ну понятно, что он в курсе, где мы живём, как настроены люди. Поэтому он старается делать это как бы безопасно, носить, например, маску, чтобы не было понятно, что он, что он — мужского пола: юбка, в маске, волосы длинные. И вот он ездит так в районный центр. Один раз он не успел на автобус последний. Телефона у него не было. Он поехал обратно через полицию, обратился в полицию, потерялся. Его довезли с инспектором по делам несовершеннолетних. Я очень опасалась того, что начнутся проблемы. Но нет! Единственное, что заботило полицию и инспектора, — это чтобы у нас, как у родителей, не было претензий к ним. Мы подписали несколько документов, где я рукой писала, что претензий не имею, ребёнок в порядке. Ещё какие-то фразы подобного смысла. Более того, мы поговорили с инспекторкой о том, что у ребёнка есть какие-то особенности развития. Оказалось, что у её сестры тоже есть ребёнок с особенностями развития. И поэтому для неё то, что происходит именно с этим ребёнком, нормально, она спокойно к этому относится.

Артём. У меня в университете был тоже как раз трансгендерный парень. Он чего-то спрашивал меня по поводу пасса, как сделать. Я ему периодически подсказывал, и такое было, что он мне пишет: «Вот, дисфория пипец». Я думаю: он же не просто так не пишет. Я же его, наверное, могу лучше всех понять. Говорю: «Давай, может быть, чуть подскажу, что тебя беспокоит». Он говорит: «Я низкого роста». Но это же вообще не проблема! Есть очень много мужчин низкого роста, очень много женщин низкого роста. Это вообще ничего не значит. Высокий не значит мужчина, низкий не значит женщина. Потом говорит: «Меня часто с девушкой путают». Я говорю: «Ну ты в юбке в университет ходишь. Я не хочу ничего сказать. Не значит, что мужчинам нельзя носить юбки, но... И имя. Подойди к преподавателю, скажи: я меняю документы». Он говорит: «Волосы длинные». Я говорю: «Ну, подстригись». Он говорит: «Не хочу». Я говорю: «Ты либо не хочешь, чтобы тебя с девочкой путали, либо ты не хочешь волосы стричь. Никто не говорит, что если мужчина, то нельзя длинные волосы. Есть огромное количество мужчин с длинными волосами, у нас буквально одногруппников с длинными волосами было чуть ли не больше, чем с короткими. Поэтому не проблема. Дело не в этом. Дело в том, что тебе некомфортно». 

Ну, в общем, ничем это не закончилось. И потом вообще выяснилось, что он в своём «Инстаграме» говном меня поливал и говорил, что я позер, потому что я на первом курсе ещё не был на гормонах и у меня документы не были сменены. Типа вот я такой до фига крутой. И не стесняюсь, и всё такое. И прошу преподавателей о том, чтобы они в списках по-другому записали. И вообще мне «повезло больше с лицом». Ну, конечно, я же ничего не делал для того, чтобы там улучшить, грубо говоря, своё восприятие другими людьми. Это же мне просто повезло, и всё.

Света. У ребёнка плохо там всё с экзаменами, не сдаётся сессия. Она мне говорит: «Я хочу в академический отпуск». Я сначала очень переживала, потом — что я буду поперёк ложиться. Ну, иди. И как ей объяснили, что оформление академа требует какой-то причины, какого-то основания, поэтому легче отчислиться и восстановиться. И как только она отчисляется, я подозреваю, что университет подаёт сведения, и ей приходит повестка. Для уточнения данных. Это было испытание на прочность, да. Вот я просто, я села и понимаю, что я не могу двигаться. И я вообще не знаю, что делать. Вот это для меня ужас ужасный. То есть мне кажется, что это такая подростковая безалаберность. Как можно отчисляться из университета, когда идёт война? И вообще, нафиг это надо, когда такое творится вокруг? Но это, в общем, самый большой страх. Конечно. Проблемы вот с этой стороны — это самый мой большой страх.

Артём. Когда мне повестка пришла, я не испугался. Мне вполне себе всё равно было. Я сказал своим друзьям: «Прикинь, пришла повестка». «Чё, а должна?» Я говорю: «Нет, но пришла». Они такие: «Ржака». Я такой: «Да ваще угар». Мне друг один сказал, что ну вообще, если что-то, если что-то пойдёт не так, то есть, короче, вариант, для которого нужно 150 тысяч и прописка в Ленинском районе. Я говорю, типа, ну понял, но пока, наверное, ничего не надо.

Я пришёл, там вот эта история была, с тем, что пришло 200 человек в очередь на второй этаж. Никто не понимает, куда это все. Я пришёл сначала с адвокатом. Я бы и один, наверное, сходил, но мне было бы чуть-чуть более тревожно. Просто потому, что я не знаю, ну чего там делать, куда идти — новое место. Мы сходили. В основном адвокат понадобился для того, чтобы он там кого-то выловил, спросил, что делать, такая ситуация.

Сначала мне сказали, что «мы чего-то ваше личное дело найти не можем». Типа «приходите в другой день». Я говорю: «Естественно, вы его найти не можете, его нету, скорее всего. Откуда оно у вас? Что там написано, что там, какие-то документы у вас вложены туда?» И вот сейчас, когда я знаю, как это делать, это ещё более смешно вообще звучит. Потому что когда мне говорят: «Ну ваше личное дело у нас есть, но мы не можем понять, где оно», — хаха.

Потом второй раз мы пришли. Там парень был, приятный, на самом деле более чем, вот такой, говорит: «Щас, похожу-поспрашиваю, что делать». Побегал, я за ним походил, сказал: «Так, тут посиди, там посиди». Я там посидел, тут посидел. Он вышел, говорит: «Вот это сфоткай, вот это принесёшь после того, как сдашь анализы» — и дал мне направление на анализы. Номер телефона мне свой дал: «Если появились вопросы, пиши».

А, ещё до этого юрист поймал женщину какую-то, сказал, что, типа, вот у нас смена документов, что надо делать? Естественно, они это называют сменой пола, хотя я вроде ничего не менял. У меня тут как был ламинат, так и лежит. Не знаю, про какой они пол говорят и что это вообще значит [смеётся]. Ну посмотрела на меня, говорит, сейчас мы начальника позовём, там какого-то чуть ли не генерала зовёт. Он приходит, юрист ему всё то же самое рассказывает. Я просто стою, молчу, он всё за меня делает. Генерал посмотрел на меня сверху вниз, такой: УГУ. Ушёл чего-то там искать, И вот потом я пришёл с анализами на эту медкомиссию, говорю: «У меня нет личного дела, нет приписного. Надо всё сделать. Давайте?» Тётя там такая: «Давайте. Давай документы сюда». Смотрит — там копия паспорта, смотрит, что мне там 21 год. Говорит: «Ну и где ты был?» Я говорю: «А меня год назад-то и не было, собственно. Она такая: «Интересно!» Посмотрела, долистала до справки, такая «понятно», начала печатать и говорит: «Ой, откуда ж вы все повылазили-то такие?» Я говорю: «Вот вы повестки наприсылали, вот мы и повылазили». Она поржала, и закончили на этом. Пошёл по врачам, она мне дала личное дело, я с ним
пошёл.

Первый, не помню, кто это был. Наверное, ЛОР, говорит: «Ну что мне тут писать? Что мне с этим делать?» Я говорю: «Не знаю, что вы должны написать. Давайте, я вам помогу. Может, я подумаю, что стоит туда писать, раз уж я всё равно чуть-чуть в этом понимаю». Она такая: «Ой, ладно, дальше разберутся». Слух мне проверила. А дальше глаза проверили, я дальше пошёл, в следующий кабинет, там нарколог и ещё кто-то, не знаю, какой-то лысый дяденька с усами, смешной, старенький. Он меня тоже посмотрел. И я пересел к этой женщине наркологу. Они так прямо столы у них сдвоены, нужно со стула на стул пересесть, чтобы другой врач начался. Она спрашивает: «Наркотики не принимаешь?» — «Нет, не принимаю». Смотрит, у меня татуировка на руке. Там, короче, собачка, и над ней написано «Good Boy». С сердечками. Я её набил, потому что мне моя девушка нарисовала прямо на руке эту собачку. Я такой: прямо так и набью. Но я ж эту историю не буду всем рассказывать, Зачем им эта история? Я говорю: «Ну вот у меня собака была, типа, в её честь». Врач говорит: «Ну тогда всё хорошо. Эта собачка хороший мальчик, какая должна быть у неё история, чтобы всё было плохо?» Я не знаю. Мне просто любопытно, что мне нужно было сказать, чтобы она такая, типа, «ну у тебя с головой не в порядке, ты, наверное, наркоман».

Потом я вернулся в тот кабинет, где было закрыто. Он мне сказал, типа, по пояс раздеваемся, заходим. Я такой: ну без проблем, конечно. Вообще, я обычно с этим хожу, с пАкером. Причём история его получения тоже забавная. Есть в Питере какой-то энтузиаст, который их делает, и, ну естественно, они нефабричного производства и стоят прилично. А я общался с мужчиной, лет 30 с чем-то. И он такой: «Да, блин, я купил, а он, короче, говно какое-то. Мне не понравилось. Неудобный. Хочешь?» И я у него купил.

А в тот день я без него был, потому что не знал, стоит ли даже, и, в общем, чуть-чуть неловко было. Но в целом пофигу, прикрылся чуть-чуть, и всё. Там вот эти кабинеты врачей, они как сквозные — такой коридор из врачей с небольшим разделением в виде перегородок. И я слышу, что этот мужчина, врач, усатый, лысый дедушка, с наркологом обсуждают меня в том плане, что я раздеваюсь, а эта женщина такая: «Не, ну чо, мальчик и мальчик, и ладно». Я такой думаю: «Ну вообще-то да, это так, чо!» Потом он говорит: вставай боком, поворачивайся и ногу поднимай. Я думаю: интересные у вас, конечно, осмотры, но поднял ногу. Он такой: «Всё, иди отсюда, одевайся». [Смеётся] Что этот осмотр выявляет, интересно?

В последнем кабинете тоже смешно было. Я прихожу — женщина начинает орать сразу же, что, типа, мне 21, где я был? Мне в 15 лет нужно было явиться, в 18 уже второй осмотр проходить. Я говорю: «У меня тогда документов не было». Она такая: «Да какая разница? Было, не было. Ты должен был всё равно прийти. Я говорю: «Ну это замечательно, но меня бы не пустили». Она меня проигнорировала, но я с ней не спорю. Ей хочется покричать — пусть она кричит. Я подожду просто, пока она успокоится, если что, объясню ей. Она такая — агрессивно листает моё личное дело. Долистывает до справки и такая: «А-а-а-а-а, вона чё, ну надо было сразу так сказать, чо ты» — и добреет, вообще растаяла. Я говорю: «Ну тогда вы были заняты тем, что на меня кричали».

Естественно, каждый врач мне сообщил, что вчера такой же был, типа, ну ещё один. Я говорю: «Супер! Спасибо, что сказали! Вообще класс!»

Я пришёл ещё потом к психиатру, и он мне сказал, что я поеду, типа, подтверждать свой диагноз в городскую психиатрическую больницу, что я должен буду проходить, меня, типа, пронаблюдать, что я адекватный человек, такое. И после этого он негодность поставит. Я говорю: «Я не понимаю, зачем мне подтверждать. У меня уже есть справка, подтверждает диагноз». Он мне сказал: «Я не знаю, какие-то невероятные танцы с бубном, но вот я буквально вчера пытался уже сразу выписать, и всем надавали по шапке конкретно». За что? Непонятно, он говорит, я тоже не понимаю, зачем. Но такой дядька, в принципе, был приятный и говорит, что, типа, ничего страшного, не бойся, ничего там не будет. Главное — сходить, потому что не сходить — это, грубо говоря, страшнее, чем сходить. Это значит, что что-то есть, что скрывать.

Вика. Я не знаю, что будет, если папа узнает. Это будет жестокое избиение. Последний раз они виделись, когда уже дочка в виде девочки шла по торговому центру. И когда она увидела папу, она говорит: «Я просто заскочила в первый попавшийся магазин, у меня был шок, ужас. Я чуть в обморок не упала». И она примчалась домой в истерике. Долго приходилось успокаивать. Вариантов перед папой открыться нет. Из семьи знаем я, мой нынешний муж-европеец, и когда я перевезла сюда младшего сына, я рассказала ему. Он такой, сама непосредственность. Я боялась, что просто он ляпнет или папе, или одной из бабушек, и будут большие неприятности. Ну, кстати, реакция младшего порадовала, потому что когда я ему аккуратненько об этом всём рассказала, ты же понимаешь, у нас не вполне обычный, это брат, это всё равно видно, он начал петь песенку «Сестробрат, сестробрат, славный, весёлый малыш, сестробрат». Это было очень смешно.

Ксения. Мне очень тяжело было с моими, с моей семьёй. И до сих пор тяжело, несмотря на то, что мы пришли к общему знаменателю вроде бы. И я вроде как простила, но я не забыла. Пока чужие люди, сотрудники МФЦ, сотрудники ЗАГСа там, сотрудники консульства, которые вообще никто моему ребёнку, они оказались гораздо более адекватными, понимающими, толерантными. Возможно, потому что это были не их дети, не их внуки, не их племянники. Но я не думаю. Я думаю, что они просто оказались людьми. И очень неприятно, когда ты обнаруживаешь нелюдей в своей семье, среди своих близких. Это ужасно. Но на самом деле они, наверное, всегда такими были. Просто пришло время, когда каждый показал себя тем, кто он есть. Я ничего не жду хорошего. Я каждый раз выхожу в полном, что называется, в полной боеготовности. Я каждый раз удивляюсь и радуюсь, когда встречаю таких людей. Директора нашей школы, с которыми мы были в очень плохих отношениях, крайне плохих отношениях. Школа, в которой у меня ребёнка затравили и которая сейчас пришла и сказала: «Слушай, давай я попрошу руководство, чтобы ребёнку выписали аттестат без отчества». Я говорю: «Ты попроси, конечно, но никто не разрешит». Она говорит: «Давай попросим». Ей 74 года! Психиатры, по которым я таскала ребёнка последние пять лет. Обычные, нормальные участковые. Казалось бы, обычные люди, которые говорят: ну да, нормальный мужик растёт, ты чего расстраиваешься? И ржут.

Артём. Я переехал в бабушкину квартиру на свой день рождения. Мы с мамой поехали в Питер, вернулись, и отец не спросил ничего: ни как день рождения прошёл, ни что мы делали. Такой: «Иди мой пол, к тебе гости придут завтра». Я такой: «Ну я утром помою». А он: «Утром не помоешь». Я говорю: «С хера ли. Помою по-быстрому». Он такой: «Ты всегда говоришь, что помоешь, ты не помоешь». — «Ну хорошо. Хорошо, сейчас помою. Сейчас не хочу, но помою. Но поскольку я не хочу сейчас мыть, мою как-то так, по-быстрому, я считаю, что нормально помыл». Он начинает орать, что «ты неправильно моешь». Я говорю: ты, типа, умный, покажи, как правильно, научи меня хоть чему-нибудь, а то я всё неправильно делаю. И слово за слово, он начал на меня орать матом, я начал на него орать матом. Он такой: «Ты чего, охерел, что ли?» Я говорю: «Ты со мной так разговаривать не будешь». И он хватанул меня за шею, типа, за горло, хотел придушить, не придушить, не знаю, но у меня нормальные такие остались гематомы. И я такой: ну нормально, ты умный, конечно, — и его хватанул, но просто из-за того, что я меньше раза в четыре, я слабее. Я его просто за кадык схватил. И ну вцепился, крутить начал, потому что я понимаю, что ему неприятнее, чем мне, мне то есть за что хвататься. Он меня отпустил, испугался. Ну то есть я уж не знаю, действительно ли он испугался, — выглядел как будто испугался. Не ожидал, что я, типа,  отвечу. В общем-то, и всё. Я ушёл сначала на улицу, потом вернулся, пытался с ним разговаривать, до мамы дошёл. Она такая: «Это чего у тебя?» Я говорю: «Где?» Я же не знал, что у меня там вот эти синяки будут. Я говорю: «Не знаю, мужа своего спроси» — и ушёл. Потом мама мне сказала: «Нет, тут ты спать не будешь, и праздновать мы тоже тут не будем. Давай в другой квартире бабушкиной». И всё. И там день рождения праздновали, и я там остался. И я с ним не разговаривал больше.

Света. У нас очень сложно с папой. Там были и грубости по поводу внешнего вида, и так далее. И у нас, в принципе, с мужем сложные отношения, непростые, и у них между собой контакта нет. Он иногда прямо сильно жёсткий, он авторитарный, требует подчинения, уважения к себе. А это вообще не про неё. С ней надо договариваться. Сотрудничество, не диктаторство. А папа прям диктатор по сути, он так воспитан. И то есть прямо коса на камень. И когда он поднимает руку, я говорю: «Уезжай, тебе есть, где жить, это вопрос безопасности». И сейчас мне кажется, что это было таким спасением для всех абсолютно. Потому что и отцу тяжело понять, и он не знает, как реагировать. И он не деятель, и ему проще просто не разговаривать об этом. Я всё боялась, что он начнёт задавать вопросы. Ну он же видит. То есть внешне, конечно, ребёнок превращался в такого мальчишку, и он не мог это не замечать. Но никак до сих пор он никаких лишних вопросов не задаёт. Тут много и из семьи, и от характера. Но вот человек такой, если кратко говорить, — авторитарный. И далеко не всегда педагогично себя... Поэтому вот просто так и живём. Обходим эту тему. Даже сейчас.

Настя. Муж как-то смирился с этим. И он хочет, наверное, чтобы ребёнок поскорее куда-нибудь уехал и чтобы вообще не светился здесь. Чтобы ему вообще об этом не думать. Но это моё такое мнение. Я не знаю, что он думает, мой муж. Это его не родной ребёнок. Ребёнок у меня от первого брака. И он очень любил этого ребёнка. И он был маленький, когда мы женились. И для него это очень горько. Я понимаю его чувства, что он для него — это очень большое разочарование. И неприятие вот этого факта... Ну прошло уже какое-то время, я думаю, что уже, может быть, он с кем-то поговорил и что-то ещё узнал. Потому что сначала вообще очень сильно скандалили, и было очень большое неприятие. Конечно, ребёнок чувствует такое к себе. Ну не знаю. Какое-то положение её, в общем-то, такое — очень странное. Как бы её нет. В том виде, в котором она хочет быть. У меня очень большая надежда на то, что нам удастся... удастся помочь ей уехать. Из страны. Ну она пыталась как-то в город уехать. Ну в городе как-то не может найти работу. И, в общем, денег нет, и что-то надо снимать. И, в общем, при устройстве на работу получается либо это очень маленькая зарплата, где ты не сможешь оплачивать свою жизнь и жильё, либо работодатель, увидев её, отказывается.

Я вот хочу понять: что же они чувствуют при этом? Вот как они это начинают понимать? Потому что это очень тяжёлое, очень тяжёлое вообще такое бремя — быть человеком не в своём теле. Это вообще непонятно как. Многие же считают, что такие люди вообще не должны жить. Что это вообще какое-то уродство, которое должно быть искоренено.

Вика. Если честно, в один прекрасный день меня посетила мысль: а мне что, нужно, шашечки или ехать? Мне важно, чтобы у меня был ребёнок определённого пола или у меня ребёнок был счастливым? Счастливый ребёнок — что ещё маме нужно? А там какого цвета у него волосы, что у него там, между ногами, какого местоимения он от тебя теперь требует — ну какая разница? Самое интересное — в душе я уверена, что это действительно девочка, потому что, когда мы общались в образе мальчика, это такое закрытое, немножко агрессивное, истеричное существо, недовольное жизнью, постоянным прессингом. С какими-то претензиями. Такой ёжик, колючий, к которому ближе чем на два метра не подойдёшь, потому что он кидается иголками. А в образе девочки — это такое жизнерадостное существо, которое смеётся, улыбается. Мы можем разговаривать вообще на все темы. То есть я в курсе и подробностей личной жизни, медицинских вопросов. Советы по поводу одежды. Я учила недавно делать маникюр по видеосвязи. То есть получается, что с девочкой, с дочкой, мне общаться комфортнее.

Ксения. Нет людей, которые этому счастливы. Ни одна мать не сказала: «Боже мой, какое счастье: мой сын или дочка — лесбиянка, или — мой ребёнок трансгендерный». Они потом это примут. Но это так тяжело, никто этому не обрадуется. Тот ад, который проходят родители, и общение с близкими, с родственниками, с друзьями — вот эти все косые морды, вот это всё пренебрежение, а это же надо в себе всё. И это нельзя показать дома, это нельзя показать ребёнку. С ребёнком ты должен быть турецким аниматором, у тебя всё хорошо, всё классно. Вы со всем справитесь. Знаете, что помогало? Когда было совсем плохо, я начала вязать кукол. Я понимаю, что я не могу переделать ребёнка. Но я могу переделать игрушку. Что-то пошло не так — я её распустила и связала заново. Что-то опять не понравилось — я опять распустила. И вот этот момент, что я хоть что-то могу контролировать в этой жизни. Хотя бы нитки, крючок, спицы. Очень, кстати, помогает.

КОНЕЦ