Театр восприятия

Андрей Сен-Сеньков. Подбородки нолей, из которых построены пчелиные ульи: Книга наблюдений над числом π. — М.: Территория ноль тысяч, 2024. — 56 с.

 

В построении своих поэтических текстов Андрей Сен-Сеньков — и в этой книге тоже, подобно предыдущим, — неизменно следует за сложноустроенными ассоциативными движениями, у которых — способных, в силу непредсказуемости, выглядеть произвольными — несомненна собственная, направляющая их логика. Часть — но лишь часть — этих движений есть все основания называть синестетическими (то есть устроенными так, что восприятие какой бы то ни было одной модальности непременно вызывает к жизни и хотя бы одну другую: скажем, форма тянет за собой звук ли, цвет ли, направление ли движения…).

Стихи Сен-Сенькова — не только эти, но и эти тоже — куда скорее о восприятии, о его внутренних событиях, приключениях, извилистых тропах, нежели о том, что органы чувств сообщают человеку о так называемом внешнем мире. Данные чувств — не более чем первоначальные стимулы (зато — очень плодотворные, рассматриваемые со всех сторон и под многими разными углами).

Тексты в каждой книге Сен-Сенькова — и эта не исключение — объединяются внутренне не то чтобы сквозным сюжетом — скорее нет, эти текстовые единства интересны (ещё и) тем, что свободны от линейного развития, — но общей совокупностью принципов образопорождения, системой исходных, стимульных образов.

Лежащая перед нами теперь небольшая (но плотно увязанная в целое упомянутой совокупностью принципов) книга строится на ассоциативном импульсе, который в данном случае задаётся, во-первых, формой цифры «ноль», во-вторых, не просто нулями, а — чтобы усложнить условия — теми, что обнаруживаются в составе числа π, — каждому из стихотворений предпослан один из вариантов этого бесконечного числа, всё более длинный (признаться, это, кажется, единственная роль, которую играет в книге π со всеми его знаками, — все без исключения ассоциативные ходы ведут не к нему, а в другие стороны. Из его свойств — кроме разве содержания им в себе многих нолей — здесь не пригодится ничего, даже щедрая бесконечность его знаков после запятой. Ну разве ещё звук «п», с которого начинается самое ключевое слово этой книги — пчела. Да, Сен-Сеньков умеет брать у вовлекаемых в его поэтическую работу элементов мира самое неожиданное).

И, как опять же всегда у Сен-Сенькова, это — одновременно и неразделимо — и художественная практика (то есть создание эстетически значимых цельностей), и эксперимент (то есть наблюдение за тем, куда способны вывести ассоциации, поставленные перед вполне ограниченным набором заданных условий), и, наконец, — игра (чистое удовольствие от того, чтобы, поддаваясь заведомо условным правилам, совершать самоценные действия с непредсказуемым результатом). Что в этом троесмыслии главное? — Думается, всё сразу. Каждое стихотворение и всю книгу в целом с равным основанием можно назвать и театром восприятия, и опытной его площадкой.

С самого начала книги в её авторе виден — да просто напрямую и заявлен — человек, получивший биологическое, точнее, медицинское образование (Сен-Сеньков, как известно, практикующий врач и соответствующее образование, да, получил), — то есть, в наблюдения над нолями числа π он вовлекает, в пределе, всё содержание собственного опыта, включая и большие пласты опыта профессионального. Открывается книга следующим вступлением — в котором скрупулёзно-профессиональным глазом прослеживается воображаемая физиология ноля:

«Подбородочный выступ у ноля — выдающийся вперед валик, идущий вдоль нижнего края тончайшей нижнечелюстной линии. Возможная причина возникновения — редукция альвеолярного математического отростка. При общей редукции жевательного аппарата альвеолярный математический отросток сильно уменьшается, тогда как нижний отдел передней части челюсти такой редукции не испытывает, что вызывает отступание альвеолярной части и тем самым появление подбородка. Формирование подбородка могло еще быть связано с выпрямлением воображаемых передних зубов и альвеолярного математического отростка. Расширение мозговой части ноля вызвало расхождение ветвей нижней челюсти, а укорочение верхней челюсти и прозрачного нёба обусловили уменьшение её длины. Это вызвало усиление поперечных натяжений в области симфиза, особенно в нижнем его отделе, и задерживало слияние двух половин челюсти. Необходимость усиления передней пластины обусловила появление подбородочных косточек, которые и образовали у ноля подбородочный выступ».

Это сразу же наводит читательскую мысль на то, что происходящее в следующих за этим стихах в большой степени физиологично (и что тексты книги — не только их герои, они-то конечно, но именно сами тексты — кроме всего прочего, и уж не в первую ли очередь, ещё и маленькие живые организмы), — и да, читатель, ты не ошибёшься, так оно и есть.

А поскольку цифра ноль своим внешним обликом отсылает к ячейкам пчелиного улья, один из сквозных образов-стимулов здесь, так или иначе проникающий в ассоциативные комплексы всех здешних стихотворений, в каждом работающий по-своему, — мы уже, собственно, и проговорились выше — пчела. (Она является тут во множестве обликов, включая даже «Билайн».)

Не откажем себе в удовольствии заметить, что поэтическое мышление Сен-Сенькова совершенно свободно от (большого исторического) времени, от давления и морока большой социальной повестки. (Это не значит, что он истории не видит, тут интереснее; чуть ниже скажем, что это значит.) У каждого из маленьких миров его стихотворений время собственное, внутреннее, замкнутое на самого себя (не будь эти стихотворения несомненно живыми организмами, их можно было бы назвать и устройствами по выработке автономного времени… впрочем — отчего не назвать? — в мире Сен-Сенькова то, что мы привыкли считать механическим, — живо, дышит и чувствует ничуть не менее, чем всё остальное, а граница между человеческим и внечеловеческим — пренебрежимо-незначительна, если существует вообще; они взаимоперетекают постоянно и стремительно — не успеешь оглянуться, как одно уже обернулось другим. Так «самые безжалостные к себе» из «пчёлок-флагелланток» скручивают себе «маленькие кнуты» для самоизбиения не из чего-нибудь, а из человеческого лагерного опыта: «из чего-то совсем человечьего / из чего-то такого оттуда / с самого дна / откуда заключённые / планируя долгий побег через тайгу / уговаривают кого-то неопытного бежать вместе / чтобы потом им какое-то время питаться»).

Уже на вышеприведённом примере — но и не только на нём — понятно, что историю Сен-Сеньков, несомненно, видит со всей отчётливостью и оценивает по достоинству (вот и героиня ещё одного из стихотворений покупает для имитации страстно желаемой беременности «накладной живот» не когда-нибудь, а именно «двадцать четвёртого февраля», — и, увидев такое, изумлённый бог — который к тому времени уже «давно ничего не записывает / в свой дневник наблюдения за природой» — немедленно возвращается к записям и формулирует следующее: «мир теперь навсегда / протез несуществующе выпуклого триместра». И кстати: эта квазибеременная героиня тоже умудряется быть пчелой, потому что сидит она «в лепестках»). Но он именно свободен от истории — ею и её временем он распоряжается по собственному усмотрению и очень нетривиально. Во-первых, он обращается с историческим временем максимально вольно, демонстрируя таким образом его глубокую условность (благодаря чему, например, богиня древних греков Артемида способна оказаться не только «белой гладкой пчелой», но и современницей нацистов, за любовную связь с одним из которых она в облике «простой гречанки» была «обрита наголо соседями по деревне»; а пчёлы, прилетавшие, чтобы сесть на губы Платона-младенца — что по привычному нам летосчислению происходило в V веке до Рождества Христова, — раскачивались при этом «в горячем воздухе / как ёлочка ароматизатора в автомобиле», нимало не заботясь тем, что автомобиль ещё вообще-то не изобрели). Во-вторых, он допускает историю в свои стихи крайне дозированно; многое тут происходит совершенно помимо неё. И в-третьих: оставаясь по большей части за пределами стихов Сен-Сенькова как герметичных самодостаточных единств, история становится источником материала — по большей части, звукового — для их вылепки. И кстати, то, что за пределами текстов играло ответственную роль имени собственного, — тут от этой роли избавляется. Теперь — все! — соответствующие слова пишутся с маленькой буквы и оборачиваются к экспериментатору-автору и к нам, наблюдающим за его экспериментами, прежде всего своей звуковой стороной — которая, в свою очередь, порождает собственные ассоциации, независимые от смысла, исторически связанного с соответствующей звуковой оболочкой.

 

пчёлки думали что они люфтганза

оказалось люфтваффе

 

забросали пушистым стеклом

устроили московскую ярмарку мёда

 

бог наверху от ужаса

тянет на себя одеялко

тянет

как отличник с первой парты руку

 

Невозможно не обратить внимание на внезапную нежность этого «одеялка», на то, что, увиденный такими глазами, сам Бог тут оказывается ребёнком даже дважды: и как владелец детского одеялка, и как отличник-школьник.

Вообще книга в целом — несмотря на включённые сюда и печальные, и жёсткие сюжеты из жизни чересчур очеловечившихся пчёл (вроде, например, того, как «пчелиный коллектор / убивает пчелиного дитёнка за долги / сумма небольшая / но дело принципа») — парадоксальным образом нежная до трогательности. В ней много детского — малость ли пчёл тому причиной? — уж если сам Господь тут ребёнок, то пчёлки с осами и подавно то и дело оказываются в этой роли: «маленькие пчёлки как утята / идут следом за любым движущимся объектом…», а «оса с рюмкой крепкого мёда / чувствует себя среди пчёл / пятилетней девочкой которая надела мамины туфли», книга и заканчивается хрупким, «почти прозрачным», «медленным как растение» «пчелёнком с тетрадой фалло» (пороком сердца), которого совсем жаль, несмотря на всю его придуманность. (Понятно, что в этом театре, в этой игре всё не совсем всерьёз — совсем не всерьёз — но когда это отменяло печаль и жалость? Разве что они таким образом делаются легче переносимыми.) В книге даже оказывается, на равных правах с остальными элементами, фрагмент личной биографии автора. У Сен-Сенькова это вообще крайне редко, он куда больше занят ассоциативными рядами вообще, вспыхивающими в них сиюминутными связями, — и вдруг эти связи устраивают, например, такое:

 

пчёлка летает неохотно

взлетит сядет

взлетит сядет

 

как будто для галочки

 

для галины анатольевны

 

моей мамы

 

А можно сказать и так: происходящее в как будто самоценных-самозамкнутых текстах Сен-Сенькова — это ещё и опыт свободы. Практика освобождения, выпутывания из рутинных отягощающих связей в каждом из этих текстов и во всей их совокупности и слов, и автора, и нас с вами.