Филологическая дева. Памяти моего учителя Любови Феликсовны Туниянц

Когда мы взрослеем, созреваем, пробуем эту жизнь на вкус, каждая девочка неизбежно примеряет на себя что-то вроде маленького чёрного платья а-ля Шэрон Стоун в комплекте со спортивной красной машиной. Иная подражает Джоли или чудаковатой француженке Амели. Во всяком случае, такие расхожие фасоны пялили на себя мои сверстницы. Мне всё это было неблизко и как-то непонятно. И дело совсем не в том, что мне не нравилось модничать, щеголять да, в конце концов, выпендриваться. Нравилось, как нравится и сейчас. Но за всей этой лакированной шпаклёвкой недоставало сути. Это как дешёвые турецкие конфеты, наводнившие все перестроечные рынки. Они были обёрнуты яркими разноцветными фантиками в палитре металлик, и казалось, что вкус у них будет сродни тысячам залпов фейерверка во рту. На деле же они напоминали шоколадное мыло. Как-то даже это съедалось, других-то всё равно не было.

Я взрослела и обтёсывалась, влюблялась и расшибалась в кровь. Курила, читала, пила всё только на букву «ш» (шампанское, шнапс и шопопало) и вновь читала запоем. Сумела свить гнездо, но всё никак не вычисляла тот фарватер, константу. Икону стиля, если угодно. В той, которую я бы боготворила, всё должно было быть божественным и гармонично уживаться с земным, с мирским. Та встреча, знакомство и время общения, пребывание в поле, дискуссии, умение сфокусироваться и дойти до сути, говорить о сложном простым и интересным языком — это лишь то немногое, что я восприняла, бережно обмотала тонким китайским шёлком и аккуратно сложила на самую изысканную полочку резного белого дерева моей ментальной шкатулки.

Это был 2011 год, я честно и с энтузиазмом, как все молодые, трудилась в одной конторе, подвязанной с английским языком и литературой. Были какие-то деньги, командировки и вылазки за кордон, и была потребность делать что-то настоящее и стоящее. Периодически на досуге я пописывала безобидные дилетантские рассказики и, конечно же, как и многие салаги, мнила, что вот именно во мне дремлет гений, и вот да, наступит время, и взойдёт моя звезда и озарит всё дремлющее доныне пространство. Благо вот из такой неоправданной и амбициозной чуши я выросла (а ведь многие из моих однокашников нет). В жизни ведь всегда есть место случаю, и одна из коллег, почитывая мои опусы, подсказала, что есть, дескать, ОЛША и мне туда дорога. Позже выяснилось, что и у неё-то был шкурный интерес: туда она отправила дочку-подростка, а я вроде как должна была приглядывать, опекать и подсказывать. Через пару месяцев девочка отпочковалась, а вот со мной произошла длительная эволюция, метаморфоза и всё то, что привело к нынешнему нулевому меридиану.

Конечно, каждый из воинов света ОЛША достоин не просто признания и упоминания. Но стоит учитывать, что это процесс, а значит, он подвижен, изменчив и пока ещё складывается, формируется. В книге «О вкусной и здоровой казахстанской литературе» Ю. Серебрянский мазками, пунктиром и таким лёгким и затягивающим, как та эпоха, языком вывел портреты основных и значимых, переменчивых и стабильных деятелей, инфлуенсеров, как скажет поколение TikTok, современного казахстанского литературного и культурного процесса. Временной охват событий — 30 лет. Но, внимательно вчитываясь в книгу, я нашла лишь краткое упоминание персоналии, о которой хочу написать: «лучшая подруга Ольги Борисовны Марковой». 

Моё эссе не жизнеописание, я уверена, что среди тех людей, которые соприкасались с Любовью Феликсовной, найдутся те, кто общался с ней гораздо больше, знал её лучше и может многое вспомнить и рассказать. Мои строки — это мои субъективные, тёплые и бесценные воспоминания. И огромная благодарность. Испытав на себе магию рассказчика и слова из её уст, пленившись её жестами и манерой подачи, владением интерпретацией текста, я утонула и пропала. Определяющую фразу из многого сказанного ею, фразу, которую, возможно, стоило бы поставить в конце, я поставлю здесь. В очередной оживлённой беседе слушателей, где все такие разные, амбициозные, колкие, самобытные и, конечно, непонятые, жаждущие признания, да чего уж там — гонораров и тиражей, она спокойно и задумчиво смотрела в аналоговую, печатную потрёпанную книгу, похожую на распушившегося иглами закладок дикобраза. Подняла глаза и, уверенно покачав в руке томик, произнесла: «А что может быть интереснее этого?»

И с каждой новой встречей лично я понимала, что совершенно не умею читать, не знаю об авторах больше, чем краткая биографическая сноска из учебника литературы.

Первый прослушанный курс как первая любовь. Там всё было волшебным, и все мы были чисты и альтруистичны. Нас нисколько не заботила возможность публикации и последующие призрачные бенефиты с этого. Позволю себе предположить, что каждый по возможности и исходным данным искал свой голос и дорогу. А я нашла фарватер. Я узрела Монблан.

Став слушателем ОЛША и пробежавшись по расписанию, я со скукой и даже неким разочарованием подумала, что на лекции «История литературы» будет примерно та же теоретическая пресная тягомотина, которая была в школе на уроках истории и местами литературы, а тут такой симбиоз. Вспомнились и учителя той школьной поры. Внешне они, как под копирку, имели схожие магистральные черты: неряшливость, отсутствие интереса к предмету, да и к жизни вообще, и имманентная усталость. Я даже чутка приуныла, думая: ну вот, пришла учиться в модную продвинутую школу по интересам, и здесь опять… 

Я не буду лукавить и говорить, что доподлинно помню именно ту самую, первую встречу и лекцию, хотя помню, о чём шла речь — о мифах. Но вот что точно вошло в меня тогда — это образ.

В просторной комнате со стульями в несколько рядов и панорамными окнами на проспект Достык, в удобном кожаном офисном кресле, как мне помнится, завернувшись, как в кокон, в арабского орнамента палантин, сидела дама. Её осанка была прямая, как натянутая струна, лицо, обёрнутое в профиль, и взгляд, уходящий в глубину и вечность. Пока мы собирались, она словно медитировала и настраивалась, дабы быть в унисон с бытием. Я села где-то посерединке, ну чтобы не сильно отсвечивать и иметь возможность отвлекаться от скучной, как мне думалось, лекции на свои дела, рисуя дурости в тетради и поглядывать в телефон. Когда наконец все собрались и вроде как приготовились слушать, дама села немного свободнее, артистичным жестом расчехлила себя из кокона, тонкими пальцами красиво откинула чёрную прядь вьющихся волос с белого, как слоновья кость, лица и, оглядев нас, улыбнулась. Улыбнулась очень тепло и просто, словно приглашая насладиться временем, которое мы проведём вместе. Помню, что тогда я просидела два часа с открытым ртом, под гипнозом, зачарованная и покорённая. Меня восхищало всё! Я обомлела, когда услышала такое красивое и благородное ФИО, ведь так могут звать только дворянскую княжну, не иначе! Я впервые видела прекрасную женщину в чёрной водолазке, без косметики, побрякушек и прочего, что отвлекает от нескладности черт и вроде как придаёт статусности. Благородство и благостность, недосягаемость и доступность — это то, что произрастало и цвело самыми прекрасными диковинными цветами из её уст.

Мы плыли по морю. Море было знакомым, как и прибрежный узнаваемый пейзаж. Казалось бы, чем ещё может удивить причал А. П. Чехова? Все ведь люди с образованием, каждый же наслышан по верхам о «Даме с собачкой», «Стрекозе» и прочих хрестоматийных вещицах. Но Любовь Феликсовна выудила редкий, покрытой тиной фолиант — «Скрипка Ротшильда». И таких вот сокрытых в глубинах сокровищ для редкого и вдумчивого читателя была масса: «Бобок» Ф. М. Достоевского , «Фальшивый купон» Л. Н. Толстого, — это лишь немногое из того, что вспомнилось. На втором году обучения с Любовью Феликсовной мы осторожно подступились и к постмодернизму. Начали мы, конечно, с Венички Ерофеева и Сорокинской «Метели», но, видя мои блестящие, маслянистые глаза (наверное, уже тогда, смею предположить, Любовь Феликсовна меня заметила), она предложила смелую тему следующего семинара — Ю. Мамлеев. Помню, обучающаяся со мной на семинаре Байкал брезгливо поморщилась и решила эту встречу пропустить. А зря, очевидную «эстетику низа» Любовь Феликсовна вывела на метафизический реализм, не забыв и о южинском круге. 

Безусловно, она была человеком Божьим и как-то вскользь упоминала, что среди прочего читает и житие святых, и очень тонко, но категорично умела пресечь любую богохульно-атеистическую ересь, которую себе иногда позволяли особо ярые авторки, парирующие цитатами Ницше, мол, «Бог умер». Любовь Феликсовна блюла канон, но никому его не навязывала, не допуская при этом и колебания своих границ.

Как я уже упоминала ранее, всё естество её было пропитано дворянским благородством. Разбирая с нами «Капитанскую дочку», она меняла лики и представала кружащейся на царских балах юной Машей Мироновой, а затем оборачивалась в анфас и очень понятно говорила от лица простых людей, указывая на каждого из нас своим перстом и заглядывая в самую суть: «Вот вы и есть народ! Народ — это не абстрактное, не отдалённое». Не вспомню, кто и как сообщил мне доподлинный факт, который в моём случае совершенно не требовал подтверждения, — она действительно была голубых кровей, но вышла из народа.

Загадка и грация Любови Феликсовны, её неповторимый шарм, индивидуальный стиль, умение носить простые вещи словно золотое руно — это была бы отдельная глава для антологии казахстанской моды. Она ненавязчиво подсказывала, что очарование не в тряпочках и рюшах, а в старых вещах много души и истории. Как умела она носить береты, шарфы и броши! Даже морозным зимним утром она приходила в коричневой фетровой юбочке до колен и высоких кожаных сапожках, потому как сама природа её была женственной. И упаси Господь от всяческого эмансипе!

Она была тонким слушателем и вдумчивым читателем, но могла прямо и мягко сказать про посредственность и фальшь. К слову Любовь Феликсовна вообще относилась бережно. Не разрешала «экономить и припасать на потом», но и не жаловала разного рода «литературную подёнщину». В те годы все мы только прощупывали социальные сети и учились выстраивать свои отношения с ними и к ним. Сейчас, имея уже собственное суждение и понаблюдав, как эмоциональный отклик влечёт за собой последующее переобувание в воздухе, я научилась брать паузу и ловить тишину. Тогда же на одной из лекций у нас разворачивалась целая полемика, я привела в пример одного небезызвестного поэта, беспрестанно фиксирующего и выкладывающего всё и вся. Любовь Феликсовна не потерялась и определила это «журналистикой», а в довесок привела очень точный пример: «Вот Вы, Настя, читаете любимых вами современников, мастеров: Сорокина, Пелевина, Елизарова. Они сообщают вам каждый день, как там у них и что в жизни? Балуют вас фотографиями? Нет. Потому что у мастера нет на это времени и сил, мастер делом, ремеслом занят. А шум, суета и выпячивание себя к литературе отношения не имеют».

При всей доступности в рамках лекций за все три года моей бытности в ОЛША я не помню случая, чтобы мы сидели за одним столом, вкушали трапезу или выпивали. Умение дистанцироваться и вовремя уйти по-английски — это тоже часть загадки и образа.

Шло время, и, пробыв школяром ОЛША без малого три года, я поняла, что наступила стагнация. Подобное было и в сфере заработка, да и в моём гнезде с появлением птенца стала неявственно слышна песня канарейки. Как-то само собой пришло решение взять тот самый gap year, очухаться и понять: «кто я? где я?». Безделье и возлежание на софе не были у меня в приоритете, покатавшись по миру какое-то время, слегка обнулившись, я вспомнила про ту возможность, о которой некогда услышала в стенах ОЛША от моего нынешнего любимого научного руководителя. Я решила, что да, надо пробовать, поступать. Авось — дело, конечно, хорошее, но я понимала, что поступить с бухты-бархаты будет непросто. Я позвонила Любови Феликсовне. Уже не вспомню, какой добрый человек предоставил мне её номер телефона. На удивление, она сразу вспомнила меня, выслушала и согласилась поднатаскать к поступлению. Я немного замялась. Надо было говорить о деньгах, об оплате, а предлагать какие-то суммы самой было неуместно. И всё же я выдавила из себя что-то вроде: «А как мне с вами рассчитаться?» Этот вопрос её нисколько не удивил, и она очень тепло ответила мне: «Вы, главное, приходите, а там поговорим». 

Стоял испепеляющий, пыльный июль. Я прихватила из дома коробочку бельгийского шоколада и, руководствуясь навигатором, собралась ехать. Автобуса не было. Я даже не помышляла голосовать, как сама по себе остановилась белая легковушка. С водителем нам было по пути, мы поговорили ни о чём, он привёз к месту и денег не взял. Я вошла в монументальный двор, где первым меня встретил застывший в камне дракон. У неё всё прекрасно, подумалось мне, и затаив дыхание, я зашла в подъезд. Любовь Феликсовна встретила меня как приятельницу, юную, неопытную девочку. В её глазах была неподдельная радость, а увидев конфеты, как все воспитанные, интеллигентные люди, она немножко повозражала, а затем с интересом и любопытством рассмотрела коробочку. Мы прошли в просторную, светлую, совсем не захламлённую комнату. Всё было залито солнцем, сияла и она. Она села за стол и усадила меня напротив. Мне было как-то немного неловко. Я не знала, с чего начать, как себя вести. Может надо достать тетрадку или включить диктофон? «Ничего не нужно, — предугадала все мои вопросы. — Мы будем с вами беседовать. Что осядет и уляжется, то и нужно. Дома вы будете читать». 

Я сосредоточилась, как вышколенная гимназистка, сделала напряжённое, умное лицо, но через мгновенье меня отпустило. Любовь Феликсовна говорила мягко, спокойно, вкрадчиво, в своей присущей только ей манере. Иногда она отвлекалась от текста и говорила о таких интересных, непопсовых деталях и личных наблюдениях, что у меня захватывало дух. Так я узнала, кроме прочего, что был у Александра Сергеевича нехороший друг Толстой-Американец и про «кареглазую хохлачку» Гоголя, и много ещё о том, из чего жизнь и творчество писателей складываются, а знают и тем более задумываются немногие. Эта первая беседа длилась около трёх часов. Я ловила каждое слово и вместе с тем словно не слышала ничего, я заворожённо смотрела на Любовь Феликсовну и ощущала себя всецело счастливой. И, конечно, даже после трёх часов она сказала не всё, о чем могла бы и хотела, но полдень, духота и лёгкое утомление велели взять паузу. Я снова начала ёрзать на стуле и думать, как бы сказать про пресловутые деньги. Она вновь взяла инициативу и очень просто сказала: «Настя, я знаю, что у вас ребёнок, сын. — Это слово «сын» она произнесла с особенной теплотой и материнской лаской. — Мне будет достаточно вот этой суммы». Она произнесла что-то вполне доступное и совершенно несопоставимое с тем объёмом и энергией, что было на меня затрачено. Я начала протестовать, но она пресекла меня: «Сейчас лето, сходите с ним в парк».

Мы встречались дважды в неделю вплоть до моих экзаменов. Конечно, я ждала эти встречи, спешила, летела, и я всегда знала, что мне рады и ждут.

Я сдавала экзамен ещё по старинке. Надо было вытянуть билет и на белом листе писать ответы ручкой. В ночь перед экзаменом я молилась, чтобы в билете непременно были мои любимые Брюсов, Ахматова, Сорокин и кто-нибудь из современных казахстанских авторов. Так и было! Я чуть не взвизгнула, когда увидела вопросы. Меня лихорадило, я сбивчивым почерком начала строчить развёрнутые ответы о том, что так прекрасно и всесторонне знала. Баллы должны были вывесить вечером на стенд. Вернувшись домой, я томилась, изнывала и никак не могла найти себе место. Видя моё состояние, мой Медведь (так Любовь Феликсовна велела определять суженого, мол, бытовало поверье: если девице ночью приснится медведь, быть ей невестой) пригласил меня в ресторан откушать устриц в сливочном соусе, поданных в кастрюльке. Понятное дело, что устрицы на сухую туго идут, а тут ещё и стресс, тремор, волнение. В общем, изрядно накушавшись, часам к десяти по вечёре мы, пошатываясь, добрели до стен вуза. Медведь светил фонариком телефона, а я ватными пальцами искала среди тараканьих букв свою фамилию. Найдя, наконец, заветное «Ки», кончающееся на «о», я уведомила весь сквер при Свято-Вознесенском Соборе о своих 98 баллах. Немного отдышавшись и присев на лавочку, я судорожно набрала с мобильного домашний номер Любови Феликсовны. Она не спала, но, видимо, мой звонок всё же её потревожил, тем не менее она спокойно выслушала мои ликования, поздравила и задала лишь один резонный вопрос: «А вы сомневались?»

Затем началась моя великовозрастная студенческая жизнь. Мне было уже за 30, в отличие от почти всех на курсе я была семейная, работала, и как-то всё успевалось. Пусть это будет вторая молодость или что-то вроде того, но это время позволило мне многое переосмыслить и совершить кульбит в сторону того, что мне действительно нравится, чем я живу. Среди всего я не могла лишь выбрать время на те самые, витальные для меня, встречи с Любовью Феликсовной. Мы встретились на презентации юбилейного сборника выпускников ОЛША. Тогда она читала отдельные лекции по воскресеньям, уж где — не вспомню. Я подошла, мы обнялись, она ещё раз меня поздравила. Я честно сказала, что по воскресеньям хочу спать хотя бы до девяти и проводить время с сыном, и она сказала, что это очень и очень правильно. Что настанет время и для литературы, и для визитов, а сын растёт.

Я успешно защитила магистерскую по М. Ю. Елизарову, который нам обеим был весьма интересен и симпатичен, и замахнулась на докторантуру. И получилось. Мир стал потихоньку оживать от ковида и ранним воскресным утром, отлёживаясь в постели, находясь дома одна, что бывает крайне редко, я увидела письмо-анонс, что уже через пару часов в Бегалинке будет «живая гостевая лекция» моей любимой Любови Феликсовны. Я вскочила как ошпаренная. Мне захотелось нарядиться и выглядеть так, чтобы радовать глаз моего учителя. В шкафу висело платье, стыдно сказать, но в последний раз я надевала его на похороны, когда провожала мою наставницу из мира английского языка, но и в нём же я приходила на первую беседу с батюшкой, перед тем как принять крещение в сознательном, зрелом возрасте. Платье было выигрышным: оно прекрасно маскировало весь мой безусловный авторитет и выставляло, как на витрине, «счастье быть матерью». Я надела чулки с цветочной набивкой, чёрные туфли с перемычкой а-ля танго, слегка взмахнула кистью над лицом и, послав воздушный поцелуй зеркалу, поспешила на встречу, к вершине Монблан.

Я немножко опоздала, честно говоря, я люблю так делать. Когда все уже расселись, настроились, и тут вплываю я, и все «ах», «ох», ну вы поняли. Конечно, это уместно далеко не всегда, но тогда это было обоснованно. Просочившись в закуток, я раскрыла блокнот и думала, что буду конспектировать мудрые тезисы. Но не тут-то было. Я вновь услышала голос Сирены и впала в анабиоз. Любовь Феликсовна рассказывала о роли и взаимоотношениях автора и читателя, об их взаимных ожиданиях и разочарованиях. Когда выдался перерывчик, я терпеливо дождалась, пока схлынет поток всех почитателей моей дивы, незаметно подкралась и, сама не знаю почему, импульсивно поцеловала ей руки. Это очень растрогало её, мы начали взахлёб говорить о моих исследованиях, перспективах, Елизарове и романе «Земля», она попросила выслать ей мои опубликованные статьи, а я, паршивка, посчитав их дилетантскими, так этого и не сделала. Народ в зале насупился, недовольно фыркал, и пора было возобновлять лекцию. Я сунула ей коробочку мятного шоколада, который приволокла из очередного дьютика, и шмыгнула на своё место. Остаток лекции прошёл для меня скомканно. Мне начали названивать «мои» и требовать меня дома, угрожая заехать и забрать. Дабы не создавать нервозность, я встала и ушла раньше времени, чем, конечно, в очередной раз взбудоражила общественность, а с Любовью Феликсовной мы мило перемигнулись, и я думаю, она вполне поняла этот мой перформанс.

Далее жизнь начала новый виток, и книга моего пути неумолимо перелистывала страницы. Я знала о горе, с которым жила Любовь Феликсовна, и весть о её личной трагедии, потере сына, застала меня на стажировке в Констанце. Нет, я не была лично знакома с Тиграном, но знала, что он был её мир, её Вселенная. Через Ксению (Рогожникову. — Прим. ред.) я передала слова утешения и очень хотела найти в себе силы, как вернусь и буду в ресурсе, навестить и поддержать. Но не случилось и не сложилось.

Стоял промозглый февраль, я много болела с наступлением этого рокового года. У меня гнил палец, обострился гайморит, выявилось пару нехороших болячек, умер давний друг, и я спасительно ждала наступления первого дня весны и своего дня рождения. Ждала как никогда: мне казалось, в этот день всё должно переродиться, воспрянуть и разъясниться. До дня рождения оставалось три дня, дурацкое високосное 29 давало отсрочку. Я залезла в ленту мордокниги и прочла то, что сперва до меня не дошло. В течение дня мне встречалось всё больше и больше откликов таких же, как и я, тех, кто хотя бы однажды соприкоснулся с эфемерной звездой, с истинной филологической девой. Я прочла и о похоронах, но не нашла в себе силы присутствовать. Опыт показал, что мне слишком тяжело терять, я ухожу в истерику, пьянство и очень тягостное состояние, из которого меня затем долго и муторно вытаскивают Медведь и Медвежонок. Давать молниеносную реакцию я не умею. На следующий день я посетила храм, помолилась о вновь представленных друге Денисе и Любови Феликсовне и, выпив лошадиную дозу мелаксена, забылась сном. Я пообещала себе две вещи. Собрать по крупицам мозаичный текст из того, что было у нас с Любовью Феликсовной и обязательно посетить её могилу, принеся «красавчиков» — так она кокетливо называла первые весенние тюльпаны. 29 февраля я протопталась на кухне. Завтра переведут часы и приедет моя сокурсница накрывать тёплый стол и помогать мне встречать родителей, тех, для кого мой день рождения действительно бесценный. Мне было невыносимо смотреть на кипящие овощи и гигантские связки конины и говядины, которые приволок Медведь. Всё это гастрономическое изобилие вызвало лишь подступающие к горлу спазмы рвоты. К вечеру я сломалась. Открыла бутылку французского конька, включила серию «Сватов», где Иван Степаныч впал в уныние перед днём рождения, и, методично «накидываясь», плакала. Медведь вернулся с работы и помог убрать со стола меня и то, что после меня осталось. Медвежонок самостоятельно сделал уроки и незаметно уполз в свою берлогу. Дополнительный час утра немного помог мне собрать лицо с подушки и, усвоив в очередной раз истину, что время никого не щадит, я начала отвечать всем на какие-то, казалось, неуместные в этот день поздравления. Через пару часов приехала сокурсница Зарина и, видя мой раздрай, безмолвно включилась в бытовую кутерьму. Её стараньями да с Божьей помощью мы всё же собрали и меня в этот день. Проводив всех, вышли подышать на балкон, она затянулась сигаретой, заглянула мне через глаза в душу и спросила:

— Любовь Феликсовна, твой учитель, любила эту жизнь?

— Безусловно, да.

— Бог живёт в твоём сердце?

— Да.

— Бог дал тебе эту жизнь, живи в радость. То, что можешь сделать, сделай. О том, что не сложилось, не сожалей.

Мы крепко обнялись, и она поспешила домой. Оставив Медвежонка пращурам, мы поспешили в «Жесть», на сэйшн. В этот вечер я тоже много пила и много плакала, но эти слёзы уже были иными — это были слёзы омовения.

Через пару недель Медведь увёз нас с Медвежонком на остров. Там под пальмой я узнала, что стала лауреатом литературной премии Qalamdas в номинации «Литературная критика», премии имени Ольги Борисовны Марковой, лучшей подруги Любови Феликсовны Туниянц. Я посвятила эту победу ей, моему учителю, моему первому проводнику в мир литературы.

Этот текст мог получиться скомканным и коротким, и, конечно, в нём слишком много меня, наверное, я впервые за все свои писчие опыты настолько обнажилась. Но иначе быть не может. За нынешней мной стоит очень много людей. Родители, учителя и преподаватели, наставники, подруги и особенно друзья, собутыльники, жилетки — все те, кто протягивал руку, и те, кто плевал мне в открытую ладонь. Конечно, я очень о многом сожалею. Жалею, что не приходила на лекции, когда могла, жалею, что стеснялась, не делилась статьями, и очень сожалею, что они так и не познакомились с моим очаровательным Медвежонком. 

 

Вместо послесловия

 

У меня прекрасные соседи. Папа соседской девочки-подростка долго и продолжительно болел в течение многих лет. Он умер в день её рождения, ранним утром августа, когда ей исполнялось 18. Девочка плакала и не могла найти утешения. Мама девочки сказала, что так бывает не часто. Если человек уходит в канун твоего дня рождения, это не просто так. Это значит, что ему пора было идти, но он выбрал время и ушёл именно тогда, чтобы стать твоим ангелом-хранителем.

Каждый раз, бывая в храме, я молюсь о Любови Феликсовне и верю, что она тоже моя заступница пред Богом, на небесах. Когда мне будет пора и там соберутся все «мои», мы найдёмся, сядем в залитой светом комнате и будем беседовать о литературе. Ведь что в жизни может быть интереснее этого?