Медный коготь

У ведьмы было четыре дочери, четыре пары серёжек висело на кереге.

Казахская народная песня

 

Юрта одинокой хлопковой коробочкой виднелась в море травы под степным небом.

Перед деревянной решёткой правой, женской, стороны юрты стояла маленькая девочка. Кончиком пальца она провела по золотым серьгам старших сестёр, висящих на решётке-кереге. Раздался лёгкий перезвон тонкого литья, и, заворожённая звуком, малышка привычно продела палец в шёлковую нитку в ухе и дёрнула. Мать всегда ругала её за этот жест, грозя, что дырочки в ушах растянутся, а самая старшая сестра смеялась и успокаивала старуху.

Девочка отвернулась от серёг и посмотрела на самую старшую сестру, лежащую лицом вниз на телах двух средних сестёр. Её косы рассыпались, покрыв тела чёрной шелковистой сетью. Четвёртая сестра как будто спала на кровати, свернувшись калачиком на стёганом одеяле. Только с открытыми глазами не спят.

Мать лежала прямо у входа в юрту, от крови её платье и кимешек стали красными.

Снаружи быстро темнело, но девочка не замечала этого, захваченная мирным потрескиванием очага, где совсем близко к искрам огня лежали тела сестёр. В фиолетово-ковыльных сумерках степи оглушительно трещали сверчки, ягнята печально блеяли за  юртой.

Девочка ещё раз звякнула серёжкой. Четыре пары. Четыре. Она вдруг поняла: убийцы подумали, что дочерей было четыре, ведь она спряталась за сопкой.

Словно во сне она прошла к очагу, села, устроив на коленях голову сестры, и начала расправлять её запутавшиеся косы.

 

***

 

Старик ехал к юрте, сердито брюзжа. Сидящий на его руке беркут в кожаном клобучке нахохлился, будто понимал обращённые к нему упрёки: часом ранее беркут упустил утку, та чудом вывернулась, и когти лишь скользнули по жирным перьям и схватили воду.

Не доезжая до своей маленькой, потемневшей от времени юрты, старик остановился. Отблески очага очертили прямоугольник приоткрытой створки резной двери — в юрте кто-то был. Беркут пошевелил крыльями, точно почувствовав настороженность хозяина. Старик подошёл к юрте, спустил птицу на землю и открыл створку.

Сначала он заметил, что ничего из его вещей не тронуто, и только потом увидел, что рядом с разожжённым очагом сидел чумазый ребёнок и смотрел прямо на него. Жёлто-серые глаза, казалось, светились в полутьме.

На огне стоял казан. Старик потянул носом, узнав запах вяленой грудинки из своих же запасов. Закрыв дверь, он расправил халат и сел на хозяйское место в самой глубине юрты, напротив двери. Стоило ему устроиться поудобнее, как ребёнок подал ему чашу с водой.

— Ну, — степенно сказал старик, вытирая вымытые руки, — раз пришёл, давай поедим.

Мягко подтолкнул ребёнка к столу, ножом достал грудинку из казана и выложил к мясу сухие шарики кочевого сыра, курта, и закаменевшие от времени баурсаки.

Малышка пожирал еду глазами — она была явно голодна, но ждала позволения. Старик одобрительно покосился на ребёнка, произнёс благословение, «омыл» руками лицо и принялся за еду. После него начала есть и маленькая гостья.

Отрезая от мяса ножом небольшие кусочки, старик оглядывал её и увидел тоже маленький нож с красивой резьбой на рукояти. Стёганые штаны и детский халатик-шекпен выдавали богатство семьи. Наконец, старик вгляделся в лицо ребёнка и заметил красные нитки в ушах.

— Э, а ты не девочка ли?

Малышка вопросительно посмотрела на него. Старик опять обратил внимание на жёлтый цвет глаз ребёнка.

— Чьего ты рода? Как зовут тебя?

— Жамауы… — пролепетала она.

— Аа, Жамал? Красавицей, значит, назвали. Подходящее имя тебе нашли родители, детка. Знать, беда с ними случилась, не зря ходили слухи о Медной старухе в степи, — пробормотал старик и спохватился, что сказал лишнего, но разморённая в тепле девочка уже клевала носом. Кряхтя, старик вынул из замасленной ручонки сухой баурсак и отнёс засыпающую малышку на стопку стёганых одеял-корпе.

Дрова потрескивали в очаге, догорая. Беркут переступил на своей жёрдочке и тоже уснул.

 

***

 

Акын подъезжал к аулу. Круглые шарики юрт лежали в зелёной чаше долины, как узор на хорасанском блюде. Цвет травы был оттенком как глаза самого акына: чуть желтоватый, выгоревший на солнце, — здесь, посреди необъятных степей, только предгорья-жайляу давали отдых от зноя.

Почти все белоснежные юрты аула впереди были шести- и восьмистворчатыми, не считая гигантской орды, высившейся в центре. Стада овец и табуны лоснящихся лошадей вокруг тоже говорили о сказочном богатстве, и Жолбарыс мельком подумал о лютом нраве, неустанно собиравшем и приумножавшем это добро.

Порыв сильного ветра едва не снёс акына с лошади, он ошарашенно огляделся и понял, что это был не ветер: мимо него пронёсся конь текинской породы, на котором сидел стройный всадник в тёмном верхнем шекпене. На лету всадник вскинул лук и послал стрелу куда-то в кочку, казавшуюся просто пучком травы, но стрела выхватила из воздуха не успевшего взлететь жирного фазана. Всё так же не спешиваясь, всадник подобрал фазана с земли и поехал прочь.

— Э-эй, — одобрительно крикнул акын, и всадник повернул к нему голову.

Это оказалась девушка, под охотничьей шапкой можно было различить смуглое лицо с румянцем. Не сказав в ответ ни слова, незнакомка отвернулась и продолжила свой путь к аулу. Озадаченный акын проводил её взглядом.

— Садак… Садак едет! — раздавалось вдалеке.

Аульный народ, до того торопливо готовившийся к приёму гостей, побросал свои дела и приветствовал акына. Несколько богато одетых молодых людей подъехали к нему, чтобы с почётом сопроводить. Садаком-колчаном акына прозвали в народе за песни, «разящие цель». Жолбарыс задумался, покачиваясь в седле: а знал ли кто тут его истинное имя?

Его расположили как почётного гостя в маленькой белой юрте совсем рядом с огромной двадцатичетырёхкрылой ордой — местом завтрашнего праздника. В другое время акын гостевал бы в юрте побольше, с хозяевами и другими гостями, которые не переводятся в богатых аулах, но сегодня всем было не до посиделок: завтрашним пиром были заняты все: и гости, и хозяева.

Под вечер, выйдя умыться, Жолбарыс увидел на холме чёткий силуэт, залитый красным светом закатного солнца. Это была та самая вчерашняя незнакомка. Она ехала на породистом скакуне-аргымаке со статью, достойной дочери султана, хотя стоило ей подъехать ближе, как стало видно, что её лицо было слишком обветренным для дочери богатого рода. Одеяние её тоже было необычным, больше подходящим знатному охотнику: тонкий верхний халат, кожаные штаны, пояс стянут серебряной пряжкой на талии. Словно отмечая её приближение, гуртом залаяли аульные собаки.

Она проехала совсем рядом, и он, утираясь ветошкой, увидел, что она задержала свой взгляд, как ему показалось, на его обнажённом теле. Он тоже бросил взгляд вниз, и увидел, что забыл снять свой амулет — чёрный с красными крупицами дорогого стеклянного бисера треугольный тумар. Подняв глаза, он увидел, что она уже проехала мимо, направляясь к коновязи. Там она спланировала с лошади, как беркут, отдала поводья работникам и направилась к своей юрте.

В раздумьях акын вытерся, спрятал амулет за ворот рубахи и вернулся к себе в юрту. Подсунув в очаг пару поленьев, сел и взял домбру — подбирать сказания к завтрашнему дню.

 

***

 

К пиру начали готовиться рано, и уже к полудню в аул стали прибывать многочисленные гости. Рабы, подавальщики и простой люд сновали пчёлами. От кухонных очагов вереницей текли блюда с яствами, недалеко закалывали жирных лошадей и тут же в котлах варили свежее мясо. Звенели смех и приветственные крики. Курылтай начался.

Сидя в юрте-орде на сто человек, Жолбарыс наблюдал за ходом совета, то сосредотачиваясь на прениях, то выпадая из гомона переговоров. Пир и песни никак не начинались: старейшины обсуждали связанную с пастбищами свару, вынесенную на суд султана. Небольшая перепалка между мелкими родами вылилась во взаимную кражу скота, даже пострадали люди, распря вовлекла соседние рода, грозя расколоть их надвое. Народ шумел, кто-нибудь то и дело ссылался на положения законов. Акын наблюдал за султаном и думал, что тому никакие законы не указ — он слушал споры бесстрастно, но Жолбарыс знал это выражение лица. Пожилой, с безжалостным взглядом коршуна, глава родов вычислял выгоду.

Уставшие от ожидания гости ёрзали на местах, ропот толпы не прекращался. Наконец два поссорившихся рода кое-как рассудили, но пир всё не начинался. Будет ещё одно дело, догадался Жолбарыс. И действительно, толпа раздалась, отхлынув от статной фигуры, в которой он узнал прибывшую вчера незнакомку. Она была в той же одежде, единственной данью уважения курылтаю были её медные подвески длиной с локоть, привязанные к косам.

— Встань перед нами, дитя моё, — устало сказал глава рода.

Гости одобрительно зашумели, но акын посмотрел на девушку и заметил, как та, вставая, дёрнула плечом, будто отгоняла муху. Это заметили и сыновья султана, стоявшие за троном. Гневно сощурившись, один из них прошипел в бороду что-то про безродных кляч, которые брезгуют званием дочери самого султана.

— Говорят, эта охотница на скаку бьёт в глаз волку, — восторженно зашептали справа от акына.

— Ходят слухи, что она убивает злых духов! Ойпырмай, какие времена настали! Куда подевались батыры? Разве может девушка справиться с таким? — недоумевал сосед слева.

— Жолбарыс… — донеслось вдруг со стороны султана, перед которым стояла девушка.

Акын вздрогнул, подумав на мгновение, что речь идёт о нём.

— Убить тигра! Столько скота пожрал зеленоглазый, скоро на людей перекинется! — шумели старейшины за спиной султана.

Акын пригляделся к ним. Эти старейшины были с юга — из его родных земель с плодородными пастбищами в верховьях реки Дарьи, кишащих туранскими тиграми.

Девушка стояла молча, и акыну показалось, что на лице султана появилось едва заметное раздражение.

— Садак, — внезапно сказала она.

Акын решил, что на этот раз ему точно послышалось.

— Я слышала, акын Садак происходит из вашего рода. Хочу встретиться с ним. Пусть это будет моей наградой.

Султан откинулся на спинку трона, поглаживая бороду и с усмешкой глядя на девушку. В толпе племенной знати тоже раздались смешки. Акын отметил, что никто из них не торопился просто указать на него, хотя он сидел у всех на виду. Охотница продешевила, нет, предложила свои услуги за бесценок, но и тут старейшины хотели урвать свою выгоду. В Жолбарысе шевельнулась злость.

— Э, дорогая, где твоё воспитание? Какие у тебя могут быть дела со взрослым мужчиной? — подначил один из старейшин, масляно улыбаясь.

Девушка стояла к нему спиной, и акын не видел её лица, но почувствовал, что настроение под куполом большой юрты накаляется, как перед грозой.

Неожиданно для себя он тронул струны домбры, вызвав оглушительно прозвучавший в тишине аккорд.

— Э-э-эй! Если охотница гонится за мной, пристало ли мне прятаться, как зайцу? Вот он я, Садак!

Уставшие от прений и политики люди с готовностью отозвались на это взрывом хохота, старейшины, переглядываясь и напряжённо улыбаясь, тоже в итоге рассмеялись. Лица посветлели, хозяева подали знак, и в юрту вереницей потекли блюда с дымящимся мясом, огромный стол заполнялся праздничными яствами. Начался долгожданный той.

Девушка затерялась в группе женщин и детей у входа и незаметно выскользнула из орды.

 

***

 

Уставший после долгого тоя, акын вернулся в юрту. Под пологами кошмы было свежо, через шанырак светили звёзды. Жолбарыс подсунул в очаг пару поленьев, задёрнул отверстие в куполе юрты, скрыв звёзды, и взял в руки домбру, чтобы проверить струны. И тут он увидел два жёлтых глаза.

«Тигр», —  мелькнула в голове Жолбарыса мысль. Акын схватился за оберег-тумар на груди, но тут же услышал звон подвесок и понял, что в юрте сидела давешняя незнакомка с курылтая.

— Астагфирулла, — упрекнул он. — Зачем пугаешь?

— В народе говорят, ты автор песни «Бес Батыр», — вместо ответа сказала девушка. — Спой её, уважаемый.

Акын слегка улыбнулся и стал почти неслышно наигрывать мелодию на домбре.

— Четыре дочери было у старухи, четыре пары серёг висело на кереге…

Он пел про подвиги старого Ерболата и его нежданного сына Едиге, вернувшего своих откочевавших прочь братьев; о том, как Ерболат искал сыновьям невест и нашёл их по серьгам на кереге; как попал в плен к злой ведьме и Едиге пришлось его вызволять с помощью волшебного коня и волшебной кольчуги; о подземном ханстве змеиного царя и всемирном древе Байтерек.

Когда затихли последние аккорды, он увидел, что девушка погрузилась в себя гораздо глубже, чем того заслуживала его старая сказка, пошедшая в народ и известная любому ребёнку. Он написал её желторотым юнцом, и эта песня не была ни назидательным сказанием, ни великим эпосом, но на лице девушки лежала глубокая тень.

— Сестрёнка, будь я молодым, глупым жигитом, решил бы, что тебя тронуло моё мастерство, — прервал молчание Жолбарыс.

Эти слова вырвали девушку из раздумий, она вскинула на певца свои светящиеся в полумраке юрты глаза.

— Ты сочинил «Бес Батыр»? — спросила она.

— Я, дорогая, — озадаченно ответил певец, всё ещё держа домбру на весу.

Звякнули украшения, серо-жёлтые глаза прочертили зигзаг в полутьме и вспыхнули прямо над ним, а к его горлу оказался прижат кинжал. Хрупкость оказалась обманчивой: литым весом девица придавливала его к полу.

— Откуда знаешь? Говори!

Певец скосил глаз на домбру — не сломала бы. Великий мастер, сделавший её, уже умер.

— Знаю что? — спросил акын, удивившись сиплости своего голоса.

— О том, что говорится в твоей песне! Четыре серёжки на кереге! Четыре дочери! — выкрикнула девушка, явно не владея собой.

— Это просто сказка, — прохрипел певец.

Лезвие леденило кадык, девушка держала нож крепко.

Незнакомка в ярости скрипнула зубами.

— Я услышал её от одного старика, — неожиданно для себя признался он.

— Что за старик? — оскалилась охотница. Жёлтые глаза горели на лице, как два костра.

Певец вдруг понял с тяжёлым ощущением неизбежности, что его судьба — ехать с ней. Была ли она одержимой, он не знал, но явно носила в себе песню, и ему предназначено было стать повитухой, достать эту песню из неё, хотела она того или нет.

— Одинокий шал в прохудившейся юрте на краю пустыни, — вполголоса ответил Жолбарыс.

Охотница медленно убрала нож от его кадыка и села поодаль на корточках, как злой дух. Пальцы певца перебирали струны домбры.

— Где искать тебя, нищий старик? Тебя катят ветра, как ковыль. Еле теплится в теле жизнь, ломки стебли полынной травы.

— Поедешь со мной, — глухо сказала охотница. — Покажешь дорогу к этому старику.

Акын вздрогнул от неожиданности. Она озвучила его мысль, и это должно было быть хорошим знаком, но внезапно ему почудилось, что девица проклята.

— А как же твоя охота? Старейшины разгневаются, если ты не убьёшь тигра.

— Убью по дороге, — бросила она, как будто речь шла о том, чтобы зарезать овцу.

— Нехороший в тебе горит огонь, дорогая. Как бы не выжег тебя изнутри, — предупреждающе сказал акын.

Та пренебрежительно фыркнула.

Стиснув челюсти, он все-таки закончил:

— Ты сильна духом, и эта сила застит тебе глаза. Сила духа не защитит от бед. Помни, мир любит поедать несгибаемых, разгрызать их, как кости, и высасывать мозг.

Не глядя, вняла ли она его словам, он замолк, погрузившись в себя.

 

***

 

Совместный путь начался с размолвки: охотница наотрез отказалась сперва направиться к югу, чтобы загнать тигра, а потом уже искать старика. Когда акын попытался возражать, она только рассерженно предложила ему ехать на охоту самому.

Не проехав и дня пути, они нашли караван-сарай, где Жолбарыс успел договориться с предводителем небольшого, на полтораста верблюдов, каравана, идущего в Сарай откуда-то из-под Дуньхуаня. На рассвете караван вышел в путь.

Дорогу, ведущую на запад, тысячелетия назад протаптывали целые народы, переселяясь из одних земель в другие. Потом шли бесчисленные торговые караваны. Сейчас поток поредел. Караван-баши недобрым словом помянул какие-то лодки (акын представил себе вереницу рыбацких лодок, пересекающих море), но идти в группе было по-прежнему безопаснее, чем в одиночку. Впрочем, гружённые товарами верблюды тоже частенько привлекали к себе внимание разбойников: прямо перед появлением акына и его спутницы пропал младший караванщик — то ли угодил в плен, то ли сбежал в город от тяжёлой работы. От такой жизни караванные собаки были нервными, злыми, и вечером спасу не было от густого лая.

В первый же день охотница Жамал удивила акына тем, что выдержала длинный переход как ни в чём не бывало. Он ожидал капризов, но она ехала молча, устремив взгляд прямо на горизонт, и всё так же мало обращала внимание на окружение, постоянно пребывая в каком-то своём мире. Её ходкий аргымак тоже оказался выносливым, как мохнатая халхинская лошадка. Самому акыну шёл четвёртый десяток, и переход дался ему не так легко. От ноющей боли в спине он отвлекался, болтая с караванным толмачом и слушая разговоры караванщиков — вдруг пригодится для историй.

Наконец длинный первый день кончился. Караван остановился в степи, и разгруженные верблюды грузно опускались на землю, чернея в закатных сумерках, как горы. Акын спешивался с лошади, стараясь не ухать и не стонать, когда поймал на себе взгляд Жамал. Это его изумило — сердце охотницы должны были волновать джигиты на целое тринадцатилетие моложе него. Загадка разрешилась сразу: она смущённо попросила его ещё раз спеть «Бес Батыр».

Она опять слушала песню очень внимательно и только озадаченно шептала себе что-то под нос и дёргала нитку в ухе. Из услышанного урывками за две недели пути акын сложил для себя обыденную для степи картину: когда Жамал не было и шести лет, её семью вырезали разбойники.

Практически без происшествий караван пересёк густой зелёный перешеек, разделявший две самые жуткие пустыни Казахского ханства — вечно голодную Бетпак-Далу и кишащую духами страшную землю Устюрт, и вошёл в самую глубину земель рода алимов. На торговцев не нападали, но несколько раз акын с охотницей находили утром туши убитых куланов прямо рядом со своей стоянкой. Акын косился на Жамал, но охотница вела себя как ни в чём не бывало, будто это её ничуть не касалось. Тогда Жолбарыс начал предпринимать меры предосторожности от духов: рассыпал золу и угли вокруг их ночёвок. Жамал в кругу спать отказалась, сказав, что не верит в сказки.

— А зачем ты согласилась убить тигра-людоеда? — не понял акын.

— Я охочусь на животных, — фыркнула охотница. — Нет никаких духов, дяу, пери.

— Как так? Духов предков тоже нет?

— Мне мои никогда не являлись, — отрезала Жамал.

— А кто животных убил?

Она посмотрела на него как на одержимого.

— Ты разве не видел туши? Этих куланов загнал большой хищник.

Акын только покачал головой.

 

***

 

Близ Янгыкента, не доезжая до полноводного Аральского моря, акын и охотница отстали от каравана и повернули на север, к пустыне Аккум. Пустыня имела дурную славу, и акын усилил свои старания: останавливался только в местах, где росли пучки святой травы адыраспан, не жалел золы вокруг ночёвок.

Добравшись до самой границы с пустыней, где воздух был таким сухим, что першило в горле, они поднялись на холм, чтобы оглядеться, и увидели свою цель: на потрескавшейся земле стояла одинокая юрта. Старую кошму трепал завывающий ветер, от костра рядом осталось только пепелище, из юрты не шёл дым. Охотница потянула носом и оглянулась на акына с улыбкой.

— Что-то не видать никаких стариков. Или, может, это был дух-бищара и он навёл на тебя морок?

Смеясь, она пришпорила аргымака и поехала вниз по склону.

Тощая собака, лежавшая у коновязи, истерически заметалась и залаяла на незваных гостей, но и тогда никто не вышел из юрты, чтобы их встретить.

Акын окликнул было охотницу, чтобы подождала, но та уже спешилась и шагала к юрте. Он догнал её только у самых дверей, но не успел остановить — она распахнула две створки разом, и оба отшатнулись от тяжёлого духа болезни, застоявшегося в юрте. Дом был полупустой, ковры и кошмы давно выцвели, очаг не горел, и ощущалось, что жизнь тут еле держится.

— Едиге-ата? — окликнул акын.

Кто-то закряхтел, завозился на хозяйском месте.

— Гости пожаловали… Кто же это уважил старика?

— Жолб… Садак, ата, — сказал певец, разжигая огонь в очаге.

Старик с трудом подвинулся к теплу.

— Аа, певец приехал… Какая честь… А я и встретить не могу как полагается. Да вы садитесь, устали с пути, до нас путь неблизкий.

Они расселись по ветхим сандыкам, и старик начал извиняться за отсутствие угощения, за то, что не оказал чести гостям, а Садак хотел было расспросить старика про здоровье, как охотница оборвала его и сказала не терпящим возражений тоном:

— Едиге-ата, мы приехали издалека послушать про ваши подвиги! Те подвиги, которые Садак воспел в «Бес Батыр»!

Старик дребезжаще засмеялся.

— Эх, доченька… Совестно мне, так вы спешили, что запылились и с дороги не отдыхаете. — Он прокашлялся. — Приукрасил я много… для складности рассказывал. Я у отца был последыш, нежданный сын, уже у старика родился. Мы с братьями были такие сорвиголовы, все нас, ерболатовских, боялись. — Он замолк и прикрыл глаза, вспоминая.

Жолбарыс поднялся и вышел из юрты. Собака всё ещё волновалась у коновязи и скулила в сторону дома. Шикнув на неё, акын начал доставать из поклажи припасы: круги казы, лепёшки, друзы сахара и даже коржын арака. Взятый с собой провиант был рассчитан на месяц пути до истока Дарьи, но акын решил, что об этом он хлопотать будет потом.

Вернувшись в юрту и приглядываясь, куда лучше пристроить гостинцы, он услышал обрывок фразы:

— …и тогда в наказание бий нас послал на охоту на ведьму.

Охотница дёрнулась на месте. Акын в ужасе замер с припасами в руках. Старик улыбался с закрытыми глазами, погружённый в воспоминания.

— Он ведь давно её мечтал извести, ещё его отец завещал, а тому — дед. Медная старуха, Жалмауыз её звали. Лютая была нечисть. Людей перевела без счёту, да ещё и четверых отродий нарожала, как оказалось. Вот мы их всех и повывели, всё гнездо разворошили.

— Нет никаких ведьм. Чем докажешь? — прохрипела охотница.

Старик покопался за пазухой почерневшей от грязи рубахи и выудил оттуда висящее на ветхой кожаной верёвке странное изогнутое украшение, блеснувшее красным в полутьме.

— У Жалмауыз-кемпыр было пять медных когтей на пальцах. Этими когтями ведьма рассекала глотки людям, а ещё прокалывала груди девушек, чтобы сосать кровь по ночам. Я султану отвёз четыре, по числу ведьминских дочерей, а один сохранил у себя. — Он закашлялся, сдёрнул с груди талисман и отбросил его в сторону. — Видно, потому и заболел, что носил нечистое колдовство на груди.

В юрте повисло молчание. Охотница с потемневшим лицом встала и прошла к дверям, потом обратно, как в беспамятстве, словно не понимала, что происходит. Едиге прислонился к стене юрты, тяжело сипя и прикрыв глаза. Жамал медленно подобрала с кошмы коготь и положила его на ладонь, глядя на украшение, но словно ничего не видя.

Акын подобрался, ещё сам не понимая, почему. Но не успел сделать ни движения — одним прыжком охотница метнулась к торе, где сидел старик, и в ту же секунду перерезала ему когтём горло. Кровь брызнула фонтаном и залила выцветшую красную кошму юрты.

— Ты думал, у ведьмы было четыре дочери? — прошипела она с ненавистью.

Едиге открыл глаза и захрипел, возя по постели руками.

— Четыре пары серёг висели на кереге, — продолжала охотница, скалясь.

Акын рванул к старику, но тот был уже мёртв. Охотница высоко занесла коготь над телом. Поняв, что сейчас она будет кромсать бездыханное тело, акын сгрёб её и потащил прочь из юрты. Несколько секунд Жамал в страшном молчании извивалась и лягалась с нечеловеческой мощью, но потом разом обмякла. Успокоившаяся было собака вскочила и бешено залаяла, рыча на них обоих, и теперь акын знал почему. Бросив Жамал поперёк седла и схватив поводья аргымака, он с гиканьем поскакал прочь от юрты. В спину ему выл плакальщик-ветер.

Он не знал, куда их несёт конь, он только хотел быть как можно дальше от пустой теперь юрты.

Конь начал замедлять шаг, и они наконец остановились у какой-то сопки. Жолбарыс обтёр лошадей и оставил их щипать кусты. Развёл костёр и начал было сыпать золой круг, но бросил, сел у костра и закрыл руками лицо.

— Злые духи… злые духи — это мы и есть.

Охотница с бессмысленным выражением лица смотрела в костёр, дёргая нитку в ухе.

— Ты веришь во всё это, — с трудом разлепила она запёкшиеся губы. — Веришь в духов. Думаешь, он сказал правду?

— Что убил? Да, верю.

— Что она была ведьмой! Что я… я…

— Верю, — сказал акын. — У тебя же есть коготь.

Она сверкнула на него глазами.

— Это просто побрякушка! Старик сказки рассказывал!

Певец сидел с потухшим взглядом, не смотря на неё.

— В «Бес Батыр» я воспел его подвиг… а это было просто убийство. Казах никакое животное не убивает просто так, без молитвы, без просьбы простить. Убьёшь человека из другого рода — начнётся междоусобица, кровопролитие, раскол. А у ведьмы, получается, можно отнять жизнь. Вот так просто…

Жамал села прямо и в упор посмотрела на него:

— Какой ты жалостливый. Любишь ведьм, так люби. Докажи на деле. Вот она я.

Акын заморгал и чуть не отпрянул, но вовремя осадил себя. Ему хотелось спросить: «Не помешалась ли ты часом?», но он уже знал ответ. Он просто сказал:

— Ты уверена?

Вместо ответа она сбросила шекпен.

 

***

 

Жамал проснулась посреди ночи. Дул пронизывающий ветер. Как во сне, она потянулась к мешочку на поясе и вынула коготь. Три фаланги, скованные древним умельцем, делали коготь похожим на невиданного скорпиона. Последняя фаланга заканчивалась острым двусторонним лезвием, загнутым, как коготь орла. Металл блеснул тусклой синей патиной в свете затухающего костра, и в шуме ветра словно послышался неразборчивый шёпот. Жамал аккуратно выбралась из-под руки спящего певца, натянувшего во сне на лицо малахай.

Она подняла коготь на уровень глаз и медленно повертела его, силясь разглядеть детали в тусклом свете луны. Шёпот ветра усилился, по спине Жамал побежали ледяные мурашки. Подняв левую руку, она резко надела коготь на безымянный палец.

Дым. Густой сизый дым везде, куда ни обернись. Жамал вдохнула и поняла, что дым был не от огня. Шёпот ветра стал криком, тысяча неразборчивых голосов горячо убеждали, стонали и выли одновременно. Девушке стало жутко. Она схватилась за коготь, но тот будто прирос к пальцу. Жамал открыла рот, чтобы крикнуть, и сразу захлебнулась дымом — плотные щупальца затыкали рот, лезли в глотку, проникали в лёгкие.

— Доченька, — прошелестел голос из-за спины. — Моя малышка. Жаным! — Шёпот взвился до крика. Другие голоса на мгновение притихли и зазвучали снова с утроенной силой.

Жамал повернулась на месте, но увидела вокруг только дым.

— Сестрёнка! Малышка! — зашелестели вокруг девичьи голоса.

Дым плотнел и сгущался, пока Жамал не ощутила на себе десяток рук, гладящих лицо, трогающих волосы, щипающих щёки, дёргающих за красные нитки в ушах. Охотница вскрикнула, завертелась на месте, отмахиваясь от невидимых касаний, как от слепней.

— Кто вы? — взвизгнула она. — Покажите себя!

Дым всё уплотнялся и наконец приобрёл смутные очертания пяти фигур. У центральной фигуры угадывался высокий белый кимешек женщины, остальные были в высоких конусовидных шапках невест. Голоса стихли.

— Кто вы? — спросила Жамал. Собственный голос прозвучал в тишине почти жалобно.

— Ты забыла себя, — горестно прошелестел незнакомый женский голос. — Забыла, кто ты.

Девичьи голоса весело перекликались:

— Манкурт! Манкурт!

Жамал на мгновение снова стала трёхлетней девочкой.

— Если бы вы не оставили меня… — она начала говорить и захлебнулась слезами.

— Доченька, ойбай-ау, как только у тебя язык повернулся? — всплеснула руками фигура посередине. — Кто тебя оставил? Меня ведь убили.

— И меня.

— И меня.

— И меня.

— И меня, — подтвердили сёстры и хором завыли стоном плакальщиц на похоронах, чем-то похожим на безумный хохот.

Бесплотная фигура резко приблизилась, практически касаясь носом носа Жамал.

— Отомсти за нас! Выжги всё человеческое отродье!

— Я не могу, — пролепетала Жамал, сглотнула и собралась с духом: — Нет!

— Ты человек! — обвиняющий вой женщин поднялся до небывалой высоты.

Щупальца дыма опять ринулись в лицо, затекая в горло, в нос, распирая изнутри, не давая дышать. Жамал захрипела, раздирая ногтями горло и щёки.

— Если ты не ведьма, не жить тебе! — крикнул кто-то из сестёр.

Жамал сникла, упираясь рукой в землю и силясь вдохнуть. Она не сразу заметила, что в дыме внезапно проступило кольцо призрачного огня, заключившее её в круг. С воем и криками бестелесные фигуры бились о кольцо, но не могли в него проникнуть. Откуда-то зазвучала знакомая музыка. Кюй Садака, догадалась Жамал. Музыка усиливалась, а дым таял с каждым ударом сердца. Жамал потеряла сознание.

Она с криком очнулась, приподнялась и поняла, что лежит у догорающего костра, сжимая коготь в помертвевшей руке. Вокруг неё была насыпана зола, а акына нигде не было видно. Все её чувства обострились, мир отчего-то перестал быть мягко-серым, как раньше. Ночной ветер колол кожу, шелест кустов был оглушительным, и даже предрассветная звезда сияла с неба ярко, как крохотная луна.

Покружив по поляне, Жамал нашла на земле две половинки сломанной домбры. Тут же валялись изорванные рубаха и штаны, а надорванный шапан был небрежно брошен на куст поодаль.

Тронув халат, Жамал услышала громкий треск справа от себя. Она кинулась к костру за своим луком и наугад пустила стрелу в листву. На мгновение наступила тишина, за которой последовал оглушительный рёв, и из кустов выпрыгнул громадный тигр. Из его головы наискось торчала стрела. Хвост тигра ходил ходуном, бока надувались и опадали. Он вырвал стрелу лапой, обнажив окровавленную глазницу, и опять взревел. Зелёные глаза горели огнём, практически ослепляя Жамал, рыжий цвет шкуры пламенел в темноте.

Жамал медленно переместилась за костёр, чтобы огонь отделял её от хищника, но тот, ничуть не боясь угасающих язычков пламени, одним прыжком перемахнул через костёр, сбил её с ног взмахом огромной лапы и, шагнув ближе, навис над охотницей. Размерами он был в полтора раза больше обычного, а в холке казался высотой с лошадь.

Жамал затихла, боясь пошевелиться. Морда тигра была так близко, что у неё троилось в глазах. Из глазницы тигра ей на лицо капала кровь, а второй глаз, нетронутый, немигающе смотрел на девушку. Её настолько поразил этот глаз, зелёный, невозможный для тигров, что она совсем забыла про свой поясной нож-канжар и только смотрела на животное в упор, тяжело дыша. Тигр тоже дышал, обдавая Жамал густым смрадом из пасти. Что-то свисало с толстой шеи тигра, болтаясь в воздухе между ними. Жамал с трудом сфокусировала взгляд на предмете и едва не вскрикнула — это был чёрный треугольный амулет-тумар акына.

— Это ты? — прошептала она.

Тигр негромко рыкнул, и было непонятно, ответил ли он ей. Громко облизнувшись и фыркнув, он отступил от охотницы, повернулся и, не оглядываясь на Жамал, исчез в кустах.

Охотница долго сидела на земле, тряся головой, шептала себе под нос вопросы и тут же отвечала на них сама. Потом встала, чтобы обойти поляну, и чуть поодаль нашла тушу свежеубитого кулана.

 

Эпилог

 

Древний старик возвращался к юрте. Молодой беркут в кожаном клобучке ехал на его руке, с седла свисала тушка молодой лисицы.

Не доезжая до своей маленькой, потемневшей от времени юрты, старик остановился — отблески очага очертили приоткрытую створку двери. В юрте кто-то был.

Старик подошёл и распахнул дверь.

Рядом с очагом сидел ребёнок и смотрел прямо на старика жёлто-серыми глазами.

На огне стоял казан. Старик потянул носом, узнав запах вяленой грудинки из своих же запасов.

— Ата! Ата! — крикнул ребёнок. — Ты что привёз?

— Лису взял беркут, кормилец наш. Будет тебе лисий малахай, моя радость, поедешь со мной на охоту.

Старик ссадил беркута на жёрдочку, вымыл руки и сел на хозяйское место-торе, расправив шапан. Ребёнок немедленно забрался ему на колени.

— Ата, скорей рассказывай сказку про маму!

— Э-эх! Стелется песня по степи: едет бесстрашная охотница Жамал по бескрайним казахским землям, ищет одноглазого акына без домбры. Никак не найти им друг друга…