Наивный и совершенный человек

Посвящается Сергею Калмыкову 

 

Пролог

 

Из дневника, обнаруженного комиссией управдома после смерти художника в психиатрической клинике: «Жёлтому — жёлтое, синему — синее, красному — красное, а прозрачному — ничего… Да! Сегодня Беззубая снова была здесь. Гомерически хохотала над моей "Весенней сюитой". А я пред нею был наг и эйфоричен. Ну а солнце было заходящее. И не надо пугаться Гениев! Милые, наивные люди. Знаю по себе».

 

 

Глава 1. Художник

 

Массивные дубовые двери с латунными ручками медленно отворились, и щуплый, невысокий человек, споткнувшись о порог, вывалился наружу. Его тут же обдало полуденным весенним жаром. В глаза, привыкшие за три недели к полумраку мастерской, ударило яркое солнце. Налетевший ветерок радостно затрепал холщовую рубашку, расшитую пёстрыми латками, и широченные оранжевые штаны.

Художник-декоратор Семён Иванович поправил съехавший набок берет, приставил ладонь козырьком и прищурился, разглядывая обклеенную афишами тумбу внизу — у ступеней. «А-а-а-а, смотри-ка, уже повесили. Ну! Гений первого ранга земли и галактики свою работу закончил!» А свежая афиша меж тем сообщала прохожим: «Премьера в музыкальном театре Алма-Аты! Итальянская опера "Аида" Дж. Верди.  Среда, 16 мая 1936 года. Начало в 8 час. вечера. Билеты — в кассе театра». 

Горделиво Семён Иванович распрямил сутулую спину и до предела раздул ноздри, напиваясь сладкими ароматами, разлитыми в воздухе. С чувством человека, наконец свободного от ответственного дела, он громко выдохнул: «ХА!..»

Внизу, за тумбой, в тени цветущих абрикосов пустовала скамья. Художник быстро сбежал по ступенькам. Кинул на тёплые доски берет, огромную треугольную папку с набросками и, раскинув руки по спинке скамьи, задрал голову. В шелестящей свежей зелени над ним плясали солнечные блики. По чистому, как после генеральной уборки, небу плыло одно-единственное маленькое облачко. Игривый ветерок тут как тут — снова налетел, запутался в грязных, с проседью волосах, нырнул под рубашку… Давно уж Семёну Ивановичу не было так хорошо. Он блаженно закрыл глаза и прислушался. Пташки о чём-то щебетали наперебой, весёлый, бурлящий гул доносился из широкого арыка. По дороге, тарахтя, проносились редкие в этот час машины. Из динамика на театральной площади лился высокий баритон:

Хотелось счастья мне с тобой найти-и-и-и,

Но почему-то нам не по пути,

Мне бесконечно жаль своих несбывшихся мечтаний,

И только боль воспоминаний гнетёт меня-а-а-а…

Чудесным был этот майский день в городе у подножия гор! Казахская столица, дружелюбно принявшая его, оренбургского авангардиста, казалась сегодня Семёну Ивановичу ещё краше и милее. Ах, это ласковое солнце, этот ветерок, это облако, этот волнующий запах надежды.

— Как хорошо мне дышится. Как дышится... — прошептал Семён Иванович, не открывая глаза. — Как же я богат, как свободен…

В гимназии напротив театра зазвенел звонок, послышался дружный топот по брусчатке, и вот уже стайка мальчишек тут — галдит и носится прямо у него под носом. «Ну мошкара», — улыбнулся художник, всё ещё не открывая глаза. Неожиданно дети закричали:

— Қара! Қара! Сызбалар ұшып жатыр! Ұстаңыз![1]

Из распахнутой ветром папки разлетались рисунки. В воздухе замелькали пирамиды, колесницы, звёзды, корабли... Семён Иванович спохватился собирать беглецов. 

Один из гимназистов бросился вслед за эскизом, летящим прямиком к арыку. Мальчуган успел поймать его и замер на месте, удивлённо разглядывая.

— Бұл не, аға?[2]  — спросил мальчишка, обернувшись.

— Тащи сюда, что там? — ответил художник. — А-а-а, это любимая невольница фараона, эфиопка Аида. Набросок к четвёртому действию.

— Некрасивый она, — морща брови, заключил мальчишка и отдал набросок.           

— Ну, малец, много ты в дамах понимаешь. Я между прочим эту работу как раз сегодня собирался подарить одной прекрасной женщине. Спас ты мою Аиду от верной гибели. А ну-ка, держи теперь и ты подарок от меня, — Семён Иванович, нырнув в карман штанов, достал оттуда пару копеек, потом вытянул из папки один из набросков и, свернув его рожком, бросил туда монеты. — Спасибо, дружок, держи рожок. Вот тебе мой пломбир. Нынче я сказочно богат!

 

Глава 2. Нечаевы

 

Отставного полковника по номенклатурным делам особой важности Николай Степаныча Нечаева в сентябре 1930-го отправили из Оренбурга в Алма-Ату — новую советскую столицу. Командированного поселили в дом в Татарской слободе, назначили приличную зарплату вдовесок к пенсии. Служебное дело для Нечаева обернулась крутым поворотом судьбы — он решил пустить в этом городе корни. И было почему.

Местная власть щедро отписала ему тот самый дом с шестью сотками чернозёмного участка и яблоневым садом. К тому же и адрес слуху переселенца был приятный — улица Оренбургская, а среди соседей оказалось немало земляков. Люди в южном городе были тёплые и наивные, да и восточный колорит, в том числе и женский, всегда манил Нечаева. Не прошло и полгода, как супруга Марья Петровна, дочь Катенька, кухарка Настя и борзой по кличке Анчар перебрались к главе семейства.

Николай Степаныч был человеком радушным, хорошо образованным и легко располагающим всякого — от чиновника до продавца дынь. Его отличала дипломатическая манера общения и приятная наружность — крупный, ухоженный мужчина солидных лет. Дома у полковника бывали самые разнообразные люди. Он часто ездил по российским городам, привозя с собой свежие новости, сплетни, которыми по приезду с удовольствием потчивал алмаатинских гостей.

Живо полковник интересовался искусством: коллекционировал необычные предметы, картины, статуэтки, записывал и цитировал забавных поэтов. А ещё нередко брался хлопотать за какого-нибудь стоящего, по его мнению, художника или писателя, потерявшего, опять же по его мнению, материальную опору в жизни. Авангардист Семён Иванович приходился полковнику родственником, впрочем, с трудно прослеживаемой родственной связью. Нечаев слышал о его успехах и в Ленинграде, и в Оренбурге и, несмотря на неоднозначные отзывы что тот, мол, похож на сумасшедшего, пишет на грани антисоветчины, страдает манией величия, Николай Степаныч активно взялся рекомендовать его директору нового местного театра — Евгению Брусилевскому, которому срочно требовался декоратор. Авангардист вскоре получил приглашение. Город-сад и ему пришёлся по сердцу, здесь, как говорится, цвело всё, чему и цвести не положено, и буйная трава лезла отовсюду — с крыш, с тротуаров, с развалившихся заплот[3].

Семён Иванович, которому было уже не так далеко до пятидесяти, вдруг тоже захотел пустить корни. А радушное обращение с ним Нечаева да знакомство с Катериной Николаевной только усилили это желание.

 

***

С минувшей осени Семён Иванович взял за привычку заходить к полковнику на обед почти каждое воскресенье. Тот, казалось, не высказывал и тени раздражения, напротив, всегда сначала садил его у окна гостиной и просил показать что-то из последних набросков.

Потом приходила Котик — тридцатилетняя, слегка полноватая, но весьма миловидная женщина, единственная дочь Нечаева, сбежавшая в юности от мужа-ревнивца. Эксцентричный гость, спасающий своим присутствием Котика от скуки, вручал ей, дрожа, очередную свою картину, а она, улыбаясь ямочками на щёках, просила его ясно рассказать, что он имел ввиду. Семён Иванович тут обычно совсем терялся. Как расскажешь, к чему небо красное и зачем орден мухи на лацкане чудища в фуражке на вытянутой голове? Разве нужно расшифровывать, что ультрамарин — это нежность, а кобальт — вода? Стоит ли вслух называть все оттенки зелени?

— Какие удивительные, спонтанные сюжеты. Какая амплитуда мысли, какой утончённо-условный характер кисти! Просто фан-тас-ти-ка! — говорил в этот момент полковник и рассеивал возникшую неловкость в душе художника.

За обедом Семён Иванович, например, отвечал Нечаеву, как справляется с огромными декорациями кистью, которую смастерил сам из старых кулис. Катерина Николавна любопытничала о танцовщицах-натурщицах. Потом он уходил, сожалея о том, что опять струсил пригласить её в мастерскую.

 

Глава 3. Распятие

 

Сегодня Семён Иванович был полон решимости. Махнув рукой гимназисту, он отправился в гости, наметив себе в попутчики нежное одинокое облачко. От Казахского музыкального театра до Татарской слободы — минут сорок бодрого пешего ходу. Дорога его лежала вниз от гор прямо по Красноармейской[4], к Красной площади[5], где только-только отстроили монументальный Дом Правительства, мимо казарм, дальше — через Пушкинский сад с собором, которому, к слову, совсем не шло новое название — Парк федерации советских республик[6]. От парка — к центральному колхозному рынку[7], пёстрому и шумному. А оттуда — правее, держась речки Малая Алматинка, в слободу на улицу Оренбургская. Нечаевы заняли там живописный уголок: перед их домом бурлила Казачка, позади раскинулся широкий сквер. Зелёное одноэтажное здание с высоко поднятыми окнами и синими створками отдыхало в тени деревьев, по стволам которых пышно вился хмель. Рядом с домом белела беседка. 

Облачко, сопровождавшее художника, казалось, повисло над беседкой. Семён Иванович, совершив долгую прогулку и встречая на своём пути трамваи, машины, подводы, бродячий скот, собак и мелких торговцев, уличных парикмахеров, точильщиков ножей и весёлых школьников, тоже остановился у нечаевских ворот. Дёрнув за колокольчик, он прислушался.

Первым к калитке прискакал и радостно залаял Анчар: странно одетый и пахнущий краской человек всегда угощал его сосиской или тёплой лепёшкой, купленной по дороге. Кухарка Настя при том досадливо шипела и норовила из собачьей пасти угощение вырвать. А вот и она.

— Кто там будет? — спросила Настя, мелькнув глазом в прорези для почты на воротах. — А-а-а, давно не появлялись. Ну, заходите. Собаку мне не портите, давайте, что у вас там, опять лепёшка копеешная? Сколько уж повторять, что хлебом борзую нельзя кормить. Ай, что с тебя взять.

В распахнутом настежь окне гостиной появился Николай Степанович:

— О, дорогой вы наш товарищ! Совсем пропали. Хорошо, к обеду зашли, женщины уже накрывают в беседке. Настенька, прибор для гостя. 

— Будет ему прибор, — буркнула кухарка и исчезла в доме. 

— Давайте пока сюда, ко мне, Семён Иванович, обменяемся новостями, — добавил полковник.

Художник поздоровался и прошёл в гостиную. По просторной, хорошо обставленной комнате гулял ветер. Пахло весной и сдобными пирожками. В отворённом на обе створки окне парили лёгкие жёлтые шторы.

— Вот, пожалуйста, на диван. Сегодня, видите, прекраснейший денёк, проветриваем. Я всё никак не привыкну к вашей треугольной папке! Даю голову на отсечение — там эскизы к «Аиде»? Знаю-знаю, куда вы пропали. Весь культурный свет города гудит, ждёт чего-то грандиозного: Египет, фараоны, восточные пленницы... О! А какие должно быть декорации! Событие! Культура! Масштаб! Вам, знаете, выпала сложная, но потрясающая миссия... Билеты от Евгения Григорьича на премьеру я уже лично получил. Будем обязательно. Так вы нам покажете, что там строят на сцене, эксклюзивно, так сказать?

— Да, могу, сейчас, — ответил Семён Иванович и потянулся к папке. — Тут у меня и подарок для Катерины Николавны есть. Она дома?

— Дома, все дома. Погодите, впрочем, пока с эскизами. Давайте в беседке после обеда вместе глянем. А для вас тоже есть подарок! Я ведь на прошлой неделе из родного нам с вами Оренбурга вернулся. Ох и тревожные, скажу я вам, настроения там. Обсуждают грядущую нацистскую Олимпиаду, спорят о коллективной безопасности в Европе. Да уж… Ну, вижу, вас политика мало забавляет. Итак, о подарке. Случайно встретил я Александра Иваныча, вашего брата, всё ему рассказал про азиатскую жизнь в самых тёплых тонах, а вечером он ко мне заехал и передал для вас кое-что.

Семён Иванович радостно встрепенулся:

— Как он там — Шура? Здоров? Племянник мой родился?

Полковник рассмеялся.

— Жив, здоров, теперь — отец. А вы, дорогой мой, дядя, и ваш юный племянник наречён Семёном. Что же вы не на связи с роднёй, созвонились бы. А… «Аида» вас украла! Ха-ха. Так, Марья Петровна, где у нас презент для Семёна Ивановича? Марья, слышишь?

— Минуту-минуту! Сейчас принесу, — раздался голос хозяйки.

Почти тут же высокая, пожилая женщина с тёмными, аккуратно уложенными волосами зашла в гостиную. В руках у неё был большой чистый холст и новый набор красок. Николай Степанович привстал, забрал подарок у жены, чтобы самому вручить его гостю.

— Ну вот вам для очередного шедевра от вашего Шуры. А напишете — несите нам, полюбуемся вместе с Катенькой. Котик обожает любое ваше творчество: космос, третий Рим, глаз дракона… По секрету, — полковник перешёл на шёпот, —  она говорит, что вы не иначе, как наш советский Ван Гог. Ха-ха-ха!

Новости о брате и его замечательный подарок воодушевили Семёна Ивановича. Вдовесок к счастию в гостиную вслед за матерью зашла Катерина Николаевна. Сердце Ван Гога застучало сильнее. Она была свежа и хороша собой, в просторном голубом платье, маскирующем полнеющее тело, из-под подола которого выглядывали белые носики туфель. Густые каштановые волосы её были небрежно стянуты заколкой-жуком и вились по спине большими прядями. Она с любопытством разглядывала гостя из-под накрашенных ресниц.

— Семён Иванович, мы соскучились! — сообщила она и подала ему руку.

— Здравствуйте, Катерина Николавна, работал… работал.

— Ах, до чего смешные на вас штаны. И где вы только берёте такую одежду? А эти латки — неужели сами их пришиваете? А люди что на улице вам говорят?

— Ну неприлично, Котик, — укоризненно посмотрела на дочь Мария Петровна. — Коля, Семён Иванович, пройдёмте к столу. В беседке всё накрыто.

— Да, кстати, беседка! — вдруг воскликнул Нечаев. — Мой друг, вас ждёт ещё один грандиозный сюрприз. 

— От меня! — быстро добавила Катерина. — Вы будете в восторге! Как хорошо, что вы сегодня пришли. Идёмте скорее.

Художник был взволнован. Что за сюрприз? От неё… Для него. Они вместе вышли из дома и по узкой каменной дорожке мимо цветущих кустов направились к беседке. Пожилые супруги Нечаевы шли первыми, позади — Катерина и замыкал цепочку Семён Иванович и вынырнувший из кустов, виляющий хвостом Анчар. 

В первые же секунды, перешагнув порог летней беседки, художник оторопел. Стены были сплошь обклеены знакомыми этюдами, создавая причудливое полотно. Вот его корабли, вот балерина с грустными глазами, а вот и «Орден мухи» на потеху. Всё это подаренные Катерине Николаевне его картины! Десятки картин. Прибитые гвоздями, служащие фоном к белоснежной скатерти с горячим обедом…

Нечаев, не оборачиваясь, по-хозяйски провёл в воздухе рукой:

— Ну вот, Семён Иваныч. Устроили вам галерею, постоянную, так сказать, экспозицию. Вы свои картины не продаёте, а у меня, знаете, всегда тут большие люди чаёвничают. Могут заинтересоваться. Так что вы теперь всегда тут на самом видном месте. Не благодарите, это всё Котик придумала. 

Художник побелел под стать скатерти. Катерина Николавна нахмурилась.

— Вам не нравится, Семён Иванович? Егор два дня тут возился, всё прибивал. А я показывала ему, какой картинке какое место. Да зачем им пылиться в папках?

— Очень необычно получилось, — добавила Мария Петровна.

— Фан-тас-ти-чес-кая красота, — попытался сгладить Николай Степаныч.

Их гость был оглушён. В немом ужасе он вглядывался в своего «Амура на носороге», вывешенного над тумбой, где Настенька разливала чай. В «Амура», которого писал он этой зимой с особым трепетом, вколотили восемь стальных шляпок: четыре по углам, четыре с каждого бока. Нечаевы удивлённо замерли. Что-то страшное появилось во внезапно искажённом лице художника. Мария Петровна взвизгнула, гость оттолкнул её, прорываясь к тумбе. И воя, как раненый пёс, начал ногтями сдирать «Амура» со стены. Куски плотной бумаги летели во все стороны.

— Хватит, Семён Иваныч! Прекратите! Что на вас нашло?! — закричал полковник Нечаев, боясь подойти ближе.

Анчар заливался звонким лаем. Катерина Николавна отбежала вглубь беседки. Художника внезапно затошнило. Не в силах больше видеть всей этой  мерзости, он бросился к воротам…

 

***

 

При воспоминаниях о том ветреном весеннем дне на Семёна Ивановича обычно накатывало сожаление лишь об оставленном в гостиной Нечаевых подарке от Шуры. Треугольной папки с эскизами к постановке и тем самым наброском Аиды, которой он, между прочим, подарил черты лица Катерины Николаевны,  художнику было не жаль совсем. А отставной полковник затруднять себя тем, чтобы вернуть картины «этому мнительному ха-дужнику», не собирался.

И как-то однажды, случайно заметив дочь полковника среди прохожих, Семён Иванович стремительно перешёл на другую сторону улицы…