Зелёный чай остывает

Перевод Андрея Сен-Сенькова

 

 

Женщина, которая разговаривает с Эзрой Паундом в Tesco

 

Женщина, которая разговаривает с Эзрой Паундом в Tesco,

хочет знать, какой отбеливатель лучше всего

убивает мышей в трубах. Паунд не знает,

а кассирша не обращает внимания

 

на её массивную фигуру и шум. Она выбрала

пять видов отбеливателя и теперь 

не может положить их обратно, потому что пёсик —

свернувшийся как креветка в её хозяйственной сумке — не хочет ждать

и нападает на неё.

 

Снаружи у полуавтоматических машин

проблемы с зажиганием в уличных солнечных ловушках.

Пытаюсь помочь ей с бутылками.

Она говорит: «Отъебись, бутылки — мои». 

В последнее время она всё реже

узнаёт меня, но когда узнает, обнимает и называет 

милашкой, так что я возвращаюсь домой,

пропахший застарелой мочой, но отблагодаренный.

 

Но сегодня она сказала: «Отъебись».

Я всё равно несу пёсика. Он просовывает язык

через ручку пластикового пакета.

Она держит меня за руку для безопасности.

 

«Ты читал мои стихи? Послушай: "Господи,

и когда я сплю/ Твои раны запрыгивают на меня,

как мышата..." Ты знаешь Паунда?»

 

Я говорю, что нет. Фургон с мороженым разворачивается

между многоквартирными домами. Сетчатые занавески

сбивают пыль. Bluebird с заблокированным колесом

скрипит на жаре и купается в ржавчине.

 

 

Борец сумо в суши-баре

 

Одна лососевая икринка, икуро или судзико,

прилипает к его кукольным губам. Он сжимает её

кончиками слоновьих пальцев.

 

Облизывает. Часы в баре сплющиваются

минутами, а татами становится

плоским под его весом. Его бёдра опускаются

вниз, как обезьяны, получившие солнечный удар.

 

Выпуклый свет электрических лампочек

освещает мир, рождённый маленьким

и слабым, измеряемый тонкими полосками

кисловатого риса и беззащитной камбалы.

 

Это лишает его дара речи. Открыв

рот, он переосмысливает планету

размером с голову палтуса,

 

а дюймовые кусочки сырой сардины

превращаются в капли пота. Он делает заказ

своим тоненьким голоском и ждёт,

когда подводная лодка поймает ему голубого тунца.

 

 

Землетрясение, Осака, 1995 год

 

Она опирается о дверцу напротив стены.

Снимает обувь. На холодильнике стоит бутылка

Plum Orchard Fine Rice Wine. В холодильнике запах риса

и запеканки в горшочке.

Рядом с холодильником есть отверстие. Через него она смотрит на улицу:

 

мальчик в шортах продаёт банки с кока-колой. 

Мальчик в джинсах пьёт, опустив голову в лужу.

Между сиренами пожилая женщина

ловит саранчу руками

на грядке риса цвета зелёного чая.

 

Она хочет помочь им, но телевизор

сломан, а кость в руке

болит. Она вливает рисовое вино в рот,

до конца.

 

На вкус оно как прокисшее молоко.

Она наполняет чашку, пока мениск

не начинает дрожать, как часовой механизм перед взрывом.

 

 

Лондонская пастораль

 

Хочу кое-что рассказать:

вот уже третью ночь на придорожных деревьях

поёт птица. Песню воды. 

Соседи жалуются; никто

не знает, к какому виду относится птица. Никто

её даже не видит. Купоны для посещения бассейна

подглядывают через прутья решётки. Пакеты из-под чипсов

проносятся мимо витрин временно

закрытых магазинов. А птица

поёт.

 

Вы услышите её, открыв окно, 

даже когда первый дождь перерастёт 

в ливень, а в коридорах сладко

запахнет асфальтом.

Тогда вы ухмыльнётесь или увидите,

как я ухмыляюсь голубям,

которые в сырую погоду сидят на деревьях вдоль дороги,

страдая от промокших белых воротничков. И, как разведённые,

не смотрят друг на друга.

 

 

Зелёный чай остывает

 

Полдень. В общественном парке

на чёрных ветвях вишни

сидит

белый скорпион.

Он неподвижно ждёт 

в хрупком облачке цветов.

Солнце подрагивает

над жёлтой травой.

 

Садовница, закалённая

десятилетиями работы на рисовых полях,

плавно берёт белого скорпиона 

за его поднятый вверх хвост

и убивает

на камне

ребром ладони.

 

«Я хочу на Север. 

На Хоккайдо. Чтобы увидеть айнов». 

 

«Ах. Айны. Наши аборигены. 

Вы не увидите их здесь

сейчас.

Они все исчезли».

 

«А на Хоккайдо?» 

 

«Возможно, кто-то остался на Севере. 

Но здесь они все исчезли.

Как призраки.

Точнее, как снег». 

 

Зелёный чай остывает

в наших чашках,

пока проходят часы

в тихой тени витрины магазина. Уличное

движение уменьшается. Полдень

почти наступил. Жара

приближается

к равновесию. Белый скорпион

неподвижно ждёт 

в хрупком облачке цветов.

 

 

Овечья шкура

 

«Да защитит Господь ягнёнка от волка» — испанский народный гимн

 

Не пойми меня неправильно. Твоё лицо гладкое и нежное,

как пищевая плёнка. Но, любовь моя, в твоём голосе есть когти, 

 

и хотя (вполне естественно) я рад сказать,

что твои прекрасные руки не похожи на лапы,

 

в твоём дыхании чувствуется сладкий тёмный аромат, 

и я нахожу, что у него есть зубы —

 

во многих отношениях ты похожа на разогретую

смерть. Что же тебя всё время заводит

 

за загадочной глубиной глаз,

которые так ярко улыбаются?

 

Я думаю, что в твоей овечьей шкуре спрятан волк,

но ты хорошо её носишь.

 

Пойдем со мной. Город пахнет

тортиками на террасах домов,

в съёмных комнатах и залах,

 

математика маленьких жизней; точка —

это то, что нельзя разделить,

линия жизни — это длина без ширины. 

 

Пойдешь со мной? Сегодня

ночью метро сотрясает тротуар,

а луна — шириной с сердце.

 

 

Ваза с зелёными фруктами

 

Прошу любви;

она приносит поцелуи на завтрак.

Прошу у возлюбленной любви,

а она дарит зимой зелёные фрукты.

 

Ваза с зелёными фруктами.

Ни одного спелого.

Только твёрдые сердца яблок,

кислинка внутри белизны,

загадки зелёных апельсинов.

 

Говорю, я просил любви.

Зачем эта ваза

с зелёными фруктами? Она говорит,

 

подожди.

Так и делаю,

вкус поцелуев

 

становится сладким на наших губах,

сердца смягчаются,

загадки разгадываются сами собой.

 

 

Тайна пылающих алмазов

 

Купленные на рынках Амстердама,

города, построенного на селёдочных костях,

где сверкали изумруды, добытые на Серендипе,

и воняло шкуркой кефали, —

 

запылали первыми.

Алмаз тусклый, как

глаз трески. Весит восемь десятых

карата, окраска плохая, блеск

слабый. Пахнет грязью рудника.

Торговцы с Риальто сказали, что у него изъян

и они не дали бы за него даже трубку.

 

Люстра покрыта трещинами

не оттого, что ей срезали розы.

Диковинка, безделушка, сувенир

из Оранжа. Забытая в кармане,

самая прочная вещь в мире —

 

алмаз. Зияющий замок для ключей.

Открывается, как стекло, ничего не отдавая.

Нет, срезанная кожа

не покрыта водородным лаком

и от сжатия

не запылает —

 

Лавуазье, алхимик,

покупал их в Еврейском квартале

по цене сосисок.

Позже он откроет кислород.

 

 

Три желания в маленьком городе

 

Весь день холмы пахнут опилками.

Что заставляет думать об английских девушках,

пока он работает с пробковыми деревьями,

обдирая их до красной древесины:

девушках в белых туфлях и с белыми сумочками,

ждущих у отелей Кадиса,

девушках, у которых рты со вкусом сигарет.

Он знает их светские беседы и их кожу,

где она гладкая, а где потрескавшаяся.

 

Сегодня вечером его руки пахнут жёлтыми опилками,

как рты курильщиков.

Он вытирает их насухо и утоляет жажду

своих мыслей, затем своего основного чувства,

 

наблюдая за навигационными огнями вдоль побережья

Африки. Слыша, как эмигранты

бредут по улице, тоскуя по дому;

овцы белые, как игроки в крикет,

облака чугунные, и уже далеко за полночь,

в это время уличные кошки сочатся, как дёготь,

между фонтаном и статуей времён Гражданской войны.

 

Он пьёт с ними, 

затем бредёт один к отметке отлива. 

Ноги оставляют на песке следы, залитые светом,

между червями и чайками.

 

Ему нравится, что здесь никто не разговаривает.

Ему снится, что он ловит на дне за жабры морского чёрта,

а когда просыпается, у его рвоты привкус соли и жемчуга.

 

Волны пронизаны светом. Он чувствует себя

очищенным. Вычищенным,

как выпотрошенная рыба. Песок тёплый. Он отдал бы всё, чтобы 

съесть тарелку яиц. Их желтки, белки и скорлупу.

 

 

Пчеловоды

 

Мистер Солтер идёт по саду, как астронавт: 

перчатки для мытья посуды, белый сетчатый костюм.

Что-то попало внутрь перчаток.

Он опускает рамки с мёдом, отдирает

с розового жало, пчела

ищет слабое место.

Она расстроена, и он убивает её. 

 

Линолеум на полу в кухне

покрыт старым воском. Наши туфли

щёлкают, как пальцы. Миссис Солтер

закрывает двери и сетчатые занавески.

Насекомые роятся у окон,

пчёлы цвета мёда,

дерево цвета мёда,

воздух становится жёлтым от запаха.

 

Снаружи над Лондоном гудят

вертолёты. Мистер Солтер

счищает с пчелиных сот воск аккуратно,

как кожуру с яблока. Слой

отошёл, чтобы показать яркий блеск

чего-то украденного, чего-то

 

сладкого и подразумевающего выгоду.

Миссис Солтер заваривает чай,

намазывает маслом пирог, облизывает большой палец,

очищая его от горько-сладкого привкуса. Спокойствие

удерживает нас своим янтарным грузом.

Миссис Солтер наливает нам;

здесь она мать. У меня урчит в животе. У неё на коленях

мёд стекает в банку, 

темнея. Прозрачный,

теперь полупрозрачный. Непрозрачный.

 

 

Жёлтые

 

Всю ночь она не выключает радио в машине,

переезжая со станции на станцию. Бхангра,

длинные волны, звонки в полицию, Walking on the Moon.

Утром её жизнь остаётся позади,

 

и сквозь южный дождь пробивается свет.

Она останавливается, чтобы сфотографировать радугу,

её размах над встречным потоком такой

неподвижный, как будто ещё ничего не падает: 

 

ни она из своей жизни, ни этот ливень,

пронизывающий все пустые места неба.

Нарциссы машут ей жёлтыми головками,

и внезапно она становится поэтичной:

 

прекрасные вещи. Идеальные слова, которые ты поздно

произносишь, слишком поздно, уезжая.

 

 

Мул и дождь

 

Я наблюдал за этим весь день,

пока лёд в моём джине отбивал странный ритм. 

Ожидая, что что-то произойдёт.

В поле у белой хижины стоит мул

 

на горячих копытах.

Деревья вокруг дома отяжелели

от зелёных апельсинов, и холодный

звон колокольчиков доносится со стороны коз,

которые ищут корешки под ветвями.

 

Сиеста. Пустые холмы цвета

виноградного сусла, дерьма животных,

ржавчины автомобильных свалок. Мул стоит,

опустив тень между ног,

на шалфее, пожелтевшим, как кожа мясоеда.

 

Старик в плоской шапочке, босой,

развешивает красные перцы сушиться

на стене белой хижины.

Ветер раскачивает их. Остальное

неподвижно. Мул наклоняет голову,

чтобы костям было легче выдерживать вес.

 

Не знаю, на что я смотрю.

Беспородная, гнедая лошадь, стоящая

весь день без движения, не ест,

не пьёт. Это всё равно что наблюдать за приливами

и отливами, как солнце

дубит её кожу.  Пот

на её спине.

 

Полночь. Просыпаюсь полупьяный от снов о засухе,

от запаха мокрого бетона во время отлива,

от дождя, барабанящего по рожковым деревьям.

Стою снаружи, под карнизом,

слушая как

из белой хижины доносятся звуки скорби,

всё громче и громче в этой ясной ночи.

 

 

С мальчиком в метро

 

Ноутбук заливает твоё лицо светом,

неприятным и липким.

iPod спасает уши от окружающего шума.

Если бы ты отключился от сети,

 

то увидел, как раскрывается тёмное

подземелье. Поезд метро, резко

сворачивающий в тень, солнечный свет,

пробивающийся между массивными викторианскими кварталами,

 

и су-шеф или официант,

греющиеся на солнышке на заднем дворе ресторана,

и страховщики, аудиторы и клерки,

высовывающиеся из высоких окон, как девушки

 

из фольклорных историй, один размахивает сигаретой,

другой, кажется, наслаждается запахами

пиццы из печи, утки по-пекински и мочи,

воздухом, наполовину съедобным и совершенно зловонным,

 

и тут и там зелёные висячие сады,

затонувшие сады, сады на крышах,

дворы, похожие на выгребные ямы, и повсюду карнавалы

людей, толпы, принимающие столкновения.

 

Только отключись от сети, и всё это будет твоим, сынок.