Вопреки расписанию

Юрий Серебрянский. Трамваи ходят по расписанию. — Київ: Друкарський двiр Олега Федорова, 2024. — 200 с. — (Библиотека «Крещатика». Поэзия, проза, публицистика)

 

Коренной алматинец (живущий, впрочем, также и в Гданьске; а одно время работавший гидом в Таиланде) польского происхождения Юрий Серебрянский, прозаик, поэт, эссеист, теоретик культуры, журналист (а также редактор, переводчик), пишущий — главным образом, но не исключительно — по-русски[1], получивший образование химика-эколога в Казахстане и культуролога, специалиста по межкультурным отношениям в Польше, прошедший литературную выучку в алматинском русскоязычном общественном фонде развития культуры и гуманитарных наук «Мусагет» и в семинаре английских писателей Тобиаса Хилла и Паскаль Пети, — как видно уже из одного только этого простейшего перечня, человек со сложной культурной принадлежностью, с множественными координатами (и да, на характер его прозы влияет каждая из этих координат и все они во взаимоналожении; результат получается очень нетривиальный, о чём мы ещё скажем).

Активно работающий одновременно в нескольких культурных ареалах, которым он принадлежит (как минимум два его рабочих языка, помимо русского и, может быть, казахского, — польский и английский), наводящий мосты между ними, ни одному из этих ареалов русско-азиатский европеец Серебрянский не принадлежит вполне и постоянно заглядывает за пределы каждого из них и всех сразу, работая по преимуществу в пограничной, переходной области между ними всеми.

Серебрянский дважды получал «Русскую премию» — в 2010-м как писатель из Казахстана, в 2014-м как писатель из Польши (то есть в обоих случаях — как фигура внеположная русскому литературному пространству и несколько экзотичная для него), тем не менее (или в прямое следствие этого — своей экзотичности, пограничности, неполнопринадлежности) в «материковой» России он, кажется, то ли не очень известен, то ли не очень замечен, а может быть, и не очень понят: сыскать русскоязычные рецензии на его тексты таинственным образом не удаётся. И это несмотря на то что написал он очень много в разных жанрах: от стихов и художественной прозы до научных статей по культурологии и лингвистике, и много же публиковался, в том числе в русской периодике, в толстых литературных журналах, включая центральные: «Знамя», «Дружбу народов», «Новый мир», «Юность» и «Новую юность», не говоря о сетевых и региональных («День и ночь», «Волга»). Тексты его переведены на многие языки: казахский, польский, английский, арабский, китайский, испанский, французский, македонский, немецкий[2]. А у себя в отечестве, в Казахстане, он признан настолько, что, по всей видимости, воспринимается как одна из наиболее значительных фигур современной словесности страны[3]; а одна его повесть — «Destination. Дорожная пастораль» — вошла в обязательную программу для казахстанских студентов-филологов[4].

Чем-то этот человек мира, «цифровой кочевник»[5], кажется, не укладывается в здешнее, российское восприятие с его потребностями, навыками и инерциями. Выскальзывает из него.

Об этой неполновоспринимаемости говорил он и сам — в недавнем интервью Владимиру Коркунову, — применительно, правда, не к себе самому, а к родной для себя литературе в целом, но тем не менее: «Реальный уровень восприятия казахстанской литературы за рубежом — невелик, пока делаются первые шаги. Пока мы интересны лишь в качестве экзотики»[6].

Впрочем, за рубежами Казахстана Серебрянский вообще явно воспринят внимательнее, чем у нас: ныне рецензируемый сборник вышел не в России, на языке которой пишет автор, а в Украине.

В книгу собрана проза — рассказы и повесть, — публиковавшаяся в казахстанской, американской, российской, швейцарской и чешской периодике с 2018 по 2023 годы.

Скажем сразу — это очень неочевидная проза. Она не совсем то — а пожалуй, совсем даже не то, — чем уверенно предстаёт поверхностному взгляду. Она обманывает ожидания — тем вернее, чем прилежнее их культивирует. Усыпляет, так сказать, бдительность.

Кажется она поначалу тем, что называется крепкой, правильной, реалистичной беллетристикой — с полным набором признаков: описания, человеческие типы, характеры, диалоги, ситуации, конфликты... Описания — зримо-, осязаемо-, натуралистически-точные; типы, характеры, ситуации и конфликты — совершенно узнаваемые. Иные тексты кажутся едва ли не документальными; там указываются и точные географические, топографические координаты происходящего, — по всем приметам реально существующие, хоть по карте следи (существует даже деревня с сочным названием Чувашская решётка и районный центр её, Барыш: «В деревню Чувашская решётка, — вспоминает повествователь, — нас с Гришкой отвозили на лето родители…» — это, сообщает «Гугл», село в составе Малохомутёрского сельского поселения Барышского района Ульяновской области). А кроме того, первая часть книги — до рассказа «Бася» включительно — просто переполнена фактами, подозрительно похожими на черты собственной авторской биографии.

«В Алма-Ате нашу семьдесят пятую школу знали как бандитскую. Все условия для этого были созданы самой природой. Рядом кинотеатр “Спутник”, спиной упиравшийся в стадион и печально известный парчок[7] разборок. До бесхозного и запущенного, с плиточной обветшалой набережной озера Сайран — рукой подать <…> Серёга жил тогда в частном секторе, как все, разве что огород больше, с калиткой во двор, где росла пара черешен и яблоня, красиво отделённые от асфальта кладкой булыжника по периметру. Отец мастеровой, всё крепко сколочено, ванная для полива в огороде, тёплый деревянный туалет, банька, и всё это в городе, не так уж и далеко от центра. Где по улице Фурманова стояли номенклатурные дома, гостиница Казахстан с короной и горы — лжесвидетели истории».

Алматинцы, должно быть, читают это с особенной радостью узнаванья.

И уж не сам ли автор является нам на этих страницах под собственным именем? — не только в открывающем книгу, только что нами процитированном рассказе «Муравьиная злоба», написанном от первого лица как личные воспоминания, но и как вскользь упоминаемый, остающийся за рамками повествования Юрик в «Соли» («Гриш, я, наверно, как договаривались, до середины мая. <…> Собаки там, отец один, Юрик, я по внучке тоже соскучилась уже», — говорит героиня, Вера Леонидовна, собираясь в Алма-Ату, обращаясь к одному своему сыну и явно имея в виду другого), как явно тот же Юрик в рассказе «Соль просыпается», снова написанном от первого лица; как — тоже от первого лица — Юрий-Юрай в «Басе»? — Автор ведь на самом деле вырос в Алма-Ате, учился в университете в Ольштыне, и дочка по имени Бася — Барбара, Варвара — у него действительно есть…

Из-за всего этого поначалу возникает стойкий соблазн усмотреть в сборнике автобиографический ли, автофикциональный ли роман-пунктир, прерывисто изложенный цельный нарратив, в каждой из точек которого постепенно нарастает одно общее действие с общим смыслом, да попросту с общими, сквозными героями, связанными с Юриком-Юрием-Юраем родственными и биографическими узами: и та же Вера Леонидовна, и дочка Юрия Бася, и брат его Григорий с женой Лилей и сыновьями Кешей и Максиком (потом, в рассказе «Соль просыпается», Григория отправят на украинский фронт — «Его мобилизовали из России, ты не знаешь, что ли?», — сочтут убитым и не поверят в это, будут искать, в «Басе» — почти на периферии повествования, уж точно не на главной его линии — о нём выяснится нечто неожиданное, — а заодно выяснится кое-что и о предстоящем историческом развитии, поскольку действие этого рассказа происходит, как читатель поймёт при некотором минимальном внутреннем усилии, в недалёком будущем)...

Раскрывать интригу не будем, тем более, что вскоре (квази?)автобиографический пунктир резко обрывается — чтобы уже не возобновляться, сквозные герои один за другим пропадают, чтобы не появиться уже никогда (раньше всех и совершенно бесследно пропадёт Татьяна, няня Максика из «Соли», показанная так ярко, что читатель и не мыслит сомневаться в её неслучайности; пропадёт и не менее яркий Максик, бывший в той же «Соли» едва ли не фокусом повествования — по крайней мере, одним из таковых). Намеченный было нарратив не дойдёт до окончательных выводов (и да, экскурсов в будущее, хоть бы и недалёкое, и исторических прогнозов больше не будет, — даже и жалко). Впрочем, в рассказе «Девочка на крыше гаража», очень похожем на дневниковую запись (и таинственном — самом таинственном из всех), как будто снова вернётся автобиографический дискурс; «я» с некоторыми чертами автобиографичности появится и в рассказе «Трамваи ходят по расписанию» — но ни одного из прежних персонажей, кроме разве самого повествователя, там уже не будет. Это совсем другие истории.

И вообще не расслабляйся, читатель. Приключение будет захватывающим.

При сколько-нибудь внимательном всматривании обнаруживается, что у рассказов Серебрянского (вообще у его текстов разного жанра; единственная вошедшая в сборник повесть тоже такова) нет конвенциональной структуры: всех этих типовых завязок-кульминаций-развязок, успокаивающих взгляд, читающих читателю ту или иную мораль или, по крайней мере, внушающих ему те или иные идеи, вообще наводящих его на какие бы то ни было поддающиеся обобщениям соображения. Структуры их разомкнуты; они содержат в себе многие точки возможного начала. Люди же и события, включая самые яркие и неожиданные до невообразимости, внезапно вспыхнув в сердцевине текста, ни к чему не ведут, не инициируют самостоятельных и / или работающих на общую задачу повествования смысловых линий. Таково, выберем наугад, внезапное, идущее наперекор всем ожиданиям (и, конечно, запускающее новые — которым не суждено оправдаться) путешествие героини повести «Хель» Кинги по просьбе вполне случайного знакомого, Кшися, из Польши в Калининград за тарелкой, которая оказалась собакой. Собака Тарелка благополучно вернулась к обожающему хозяину… и что? — и ничего, начались новые события, ведущие совсем в другие стороны, появились новые волнующие лица.

Люди ли, события ли просто вдруг исчезают (а мы уже давно заметили это на примере персонажей (квази?)автобиографических, а оказалось, это тенденция) — уступая место новым, столь же неожиданным, столь же многое обещающим, столь же не выполняющим обещаний. Так пропадёт — почти незаметно и совсем бесследно — и сам Кшись, примерно с середины текста явно претендовавший на роль одной из ведущих его фигур, так полыхнёт в том же «Хеле» под самый конец — чтобы не быть упомянутым более ни разу — ярчайшее семейство Кацпера и Вероники, само по себе на целую повесть…

Не сомневаюсь, что в этом есть умысел. Даже, может быть, программа.

Эта проза с её неожиданными поворотами, непредсказуемыми обрывами (да, сосредоточенная на точечных фактах, бегущая обобщений) строится (скорее, растёт) и развивается по законам не литературы, но самой реальности — которая отказывается вписываться в правила, но создаёт и убирает их по собственным соображениям.

Википедическая справка относит творчество Серебрянского к «реализму». Куда скорее, это гиперреализм (трансреализм?): по путям, проложенным реализмом и уже многократно исхоженным его старательными последователями, он идёт ещё дальше. Вместо того, чтобы подминать реальность под литературные условности — которыми он вообще-то прекрасно владеет, — Серебрянский впускает её внутрь текстов и позволяет ей — даже под маской вымысла — там хозяйничать. Его тексты уже не просто «отражают» реальность по хорошо обжитым правилам — они, движущиеся вопреки всем расписаниям, хотят ею быть.

И, кажется, у них получается.