Остаться без конных сапог в Каире

Простившись с мечтой работать в журнале «Континент», я поехала в Египет собирать материал по остаткам кыпчакской культуры в Каире и реконструкции мечети султана Бейбарса.

В Каире до поры до времени всё было как в вымышленном Багдаде — шумно, но спокойно. Я освоила литературный арабский на бытовом уровне и обзавелась хорошими друзьями — это были студенты из наших, студенты-иностранцы, несколько местных семей, два-три преподавателя по истории, искусству и исламской архитектуре, а также работники некоторых посольств. А потом пришла зима 2011-го, и все мои труды покрылись пеплом костров, тлеющих на холодной брусчатке мидана Тахрир. В Каире становилось всё тише и всё неспокойней.

Будь я военным корреспондентом, для меня начались бы хорошие времена.

В декабре 2010 года, когда я всё ещё лелеяла мечту о сборнике эссе на тему тюркского следа в архитектуре Египта, материала к которому у меня было предостаточно, мы с друзьями ехали на экзамен по арабскому языку. Нас было восемь человек на двух машинах. Компания была такая: Мухит, Рустам, Дана из Алматы, Айдамир из Дербента, аспирант из Тегерана, которого все звали Перс, Марек из Варшавы и стажёр мексиканского посольства Цезарь из Мехико.

Времени до экзамена было достаточно, и мы решили проехать через Эль-Арафу (город мёртвых), чтобы сделать несколько снимков мавзолея мамлюкского султана Кайт-бея и заодно показать Дане и Рустаму, что из себя представляет район Эль-Арафы. Это была наша с Мухитом идея. Айдамир, Марек, Перс и Цезарь сказали, что им всё равно и поедут они куда угодно, лишь бы не на метро.

А нужно было всё-таки на метро.

Запутанные лабиринты Эль-Арафы были опасны не мертвецами, а теми, кто приходил туда жить. На подступах к гробнице Кайт-бея нам перегородили дорогу. Их было человек восемь. С палками и камнями в руках.

Нам сказали:

— Оаф! Энту куллюку ухруг мильарабейа! (Стой! Вы все, выходите из машины!) 

Мы вышли.

— Оафу хена альэльхета, — сказал некто, одетый, как туарег. — Ля муш вищоку лельхета, вещоку лея. Эдеку айз ашуф эдеку. Э? Энту мин? (Встаньте сюда, к стене. Да не лицом к стене, лицом ко мне. Руки! Руки держать впереди, чтоб я видел. Ну и? Кто вы такие?)

Мухит сказал:

— Эхна аганеб… талаба. Энта айз э миннина? (Мы иностранцы… студенты. Что вы хотите от нас?)

— Фелюс. Хауз э миннукум тэни?! (Деньги. Что ещё от вас хотеть?!)

Мухит сказал:

— Эхна талаба. Ма фиш фелюс. (Мы студенты. У нас нет денег.)

— Энту талаба аганеб. Уль аганеб дайман мааха фелюс. (Вы иностранные студенты, а у иностранцев всегда есть деньги.)

Мухит сказал:

— Эхна бегат маанаш фелюс…уэхна метаххарин аля эльэмтахан. Ляуэхна мэрухнаш фи эльмад хаяхсаль лена мушкела маа эльвиза. (Но у нас правда нет денег и… мы опаздываем на экзамен. Если мы не приедем вовремя, нам поставят пропуск, и у нас будут проблемы с визой.)

Туарег сказал:

— Уляу энту мадитуниш эльфелюс, хателькувуахалас алейку. Мащи? (А если вы не отдадите мне деньги, я вас убью. Идёт?) — и вытащил нож. Прекрасный берберский кинжал.

— Всё, — сказал Мухит. — Мой талант переговорщика исчерпан. Время вскрыться. У кого сколько? У меня баксов сто.

Мухит посмотрел на меня.

— У меня примерно столько же, только в гинеях. Но сегодня вечером я должна купить на них конные сапоги.

— Должна, но не купишь, да? — сказал Мухит.

— Да, — сказала я. — Лучше я куплю себе немного здоровья.

— Нисколько, — сказал Айдамир. — Я только вчера всё отослал родителям. В карманах фунтов двадцать.

— У меня всё, слава богу, на карточке, — сказала Дана.

Перс сказал: сто, может, сто пятьдесят гиней.

— И у меня сто, — сказал Цезарь.

— Триста восемьдесят шесть, — сказал Марек и пожал плечами.

Когда туарег распихал по карманам галабеи наши деньги, он вдруг взглянул на Дану и спросил, что у неё блестит на руке. Дана повернулась к Мухиту.

— Скажи «эсвера».

— Что это? — испуганно спросила Дана.

— Просто скажи.

— Эсвера, — почти шёпотом произнесла она. И тут же догадавшись, о чём речь, спустила рукав кофты.

Туарег сказал:

— Хатиха. (Давай сюда.)

— Маадарш, — сказала бы Дана, если бы не была так напугана. (Не могу.)

— Хати. (Давай.)

— Ди хидея. (Это подарок.)

— Уэ ди сикина. (А это нож.)

Дана расстегнула браслет и протянула ему.

— Спасибо, дорогая, — сказал туарег на английском, — я прицеплю его на свой нож и буду говорить всем, что это подарок.

 

Так мог бы выглядеть фрагмент моей биографии, которую я, возможно бы, написала в почтенном возрасте, если бы стала известным человеком.

У кого-то на этих страницах могло бы перехватить дыхание, поскольку, скорее всего, читатель принял бы их за чистую монету. Однако несмотря на то что документальная проза подразумевает честный рассказ о жизни и произошедших в ней событиях, она не перестаёт быть прозой, а значит, не перестаёт создавать художественную реальность даже в ущерб фактологии. Всё написанное действительно опирается на реперные точки моей биографии, исключая затяжную сцену в каирском «городе мёртвых», но именно эта сцена превращает сухое публицистическое повествование в динамичный сюжетный текст. 

Превратить собственную биографию в динамичный сюжетный текст всю жизнь пытался Хемингуэй, создавая вокруг себя великий образ, благодаря которому стал кумиром миллионов читателей, украсив стены домов и кабинетов знаменитым портретом в свитере. Подвиг бравого врача из Красного Креста на итальянском фронте или отвага журналиста, воевавшего в Испании во время Гражданской войны, надолго снискали ему славу бесстрашного человека, бесстрашного охотника, рыбака, солдата, боксёра, сердцееда и покорителя диких земель. Кем он был на самом деле и что из созданного мифа было правдой — теперь раскрывается на страницах книг, которые пишутся его биографами.

Так ли важна фактологическая точность жизни этого громадного писателя? Писателя, личность которого до конца никогда не уходила ни из его рассказов, ни из романов и повестей. Да, наверное, кому-то важна. Но что за книга вышла бы из биографии Хемингуэя, опиши он себя так, каким всегда хотел быть в глазах людей? Большая и всё ещё документальная проза.