Калихан Искаков: Укрощение строптивого быка - №55

Эта новелла — фрагмент из романа Калихана Искакова «Легенда о Земле Беловодье» («Аксу жер жаннаты» издательство «Жазушы», 1989).

Перевод с казахского — Адольфа Арцишевского

…Была макушка лета, самая жаркая пора июля, когда овод становился величиной с тарантула. Кыланхан работал колхозным учётчиком и раз в день должен был навещать косарей на другом берегу реки, отвозить им айран и кормёжку, замерять, сколько гектаров скошено и сколько тонн накошено. Конь ему не полагался — не дорос до коня, а два кожаных мешка айрана и два пуда ржаной муки пополам с отрубями на своём хребте не поволочь. Выход? Быка навьючить, кого же ещё. С быком они напару и курировали косарей. Солнце клонится к закату, они с быком спускаются к реке, к парому. Так вот спустились однажды, а паром на другом берегу, и паромщик горластый как в воду канул, он обычно сиднем сидит в обнимку с удочкой — башка непокрыта, лысина сверкает, смущая блеском само солнышко. Причём паромщик глухой как пень, можешь звать его, надсадиться — всё одно не услышит. То есть можешь обкладывать его любым отборным матом, всех предков его помянуть до семьдесят седьмого колена — не услышит, не отзовётся, не пошлёт, куда надо. Обычно поблизости где-нибудь ходила его крутобёдрая дочь — в тугой кофточке, и ноги полные, как белорыбицы. Но вот поди ж ты, её тоже не было. Тут сказать надо, что если паромщик был страхолюден — слоны бы шарахались от него, если б водились в этих краях! — то дочь его была (одарит же Господь, когда захочет!) на редкость хорошенькой. Может быть, дело в контрасте — может быть, шестнадцатилетняя дочка паромщика и не блистала красотой, но рядом с глухим, да лысым, да жутковатым папашей на неё невозможно было не смотреть. А Кыланхан видел её на дню дважды, и видел не только её, но и жадные, хищные взгляды парней, что пялились на полные девичьи ножки. Глухарь-паромщик, в общем-то, невозмутимый и смиренный, при виде Кыланхана становился раздражительным, нервным, он вскипал и даже ругался. Впрочем, самого Кыланхана он старался не задевать, но на его быке злость срывал. То, что бык ни при чём, понятно было всем, и дочке паромщика тоже. За быка она вступалась, вопреки суровости отца и людскому шушуканью, но самого Кыланхана на километр к себе не подпускала. Лишь таились в уголках её глаз искорки доброго смеха, и была в том надежда, и был в том возможный со временем ответ.

А берег звенел в тот день от овода и комаров, и даже если бы они вусмерть загрызли Кыланхана, паромщик всё равно не объявился бы. А дочь он, видно, зверюга, запер, чтоб не могла она прийти на помощь парню. Что делать? Пришлось раздеваться и двигать через речку вплавь.

В те поры трусов ещё не носили. Их не носили не только учётчики, но и начальники покрупнее и даже местная интеллигенция — все обходились без трусов. А носили в ту пору кальсоны. И вот решив, что кожаные мешки не утонут, если их надуть, разве что промокнут чуток, он привязал их покрепче к быку, снял верхнюю одежду, снял исподнее, приторочил одежонку к мешкам и столкнул быка в Бухтарму. Рогатая скотина до воды охоча, рябой бык как вошёл в воду, так, считай, по прямой вышел из неё на другом берегу, а Кыланхана всё же унесло течением от переправы на порядочное расстояние. И вот, делать нечего, идёт он берегом реки встреч быку, идёт, в чём мать родила, беззаботно мурлыча какую-то песню. И тут он слышит: кто-то ломит сквозь прибрежные кусты, причём ломит напропалую. Оказалось, рябой бык с драгоценной поклажей. Глаза налиты кровью, ревёт, брыкается, будто ему в пах нож воткнули. Эта ленивая тварь — дрын обломаешь, пока заставишь двигаться его быстрее! — обретала сумасшедшую прыть, заслышав жужжание овода, сам медведь, встань на дороге, не остановит. Тут-то и ёкнуло сердце у парня: «Так вот где таилась погибель моя!..»

Нет, не быка он испугался, а того, что гол как сокол, одёжка же приторочена к взбесившейся вонючей твари. Не чуя ног, он кинулся к быку, но едва добежал до него, как тот, безумно выпучив глаза, задрав куцый хвост, ринулся прочь, осатанело, мыча и помечая свой путь позорными лепёхами страха. Понятно, что вместе с быком прочь унеслись надутые мешки, а главное — кальсоны Кыланхана. Что тут делать? А догонять быка, ловить его — чего же ещё! И голый парень, как оглашенный, носился берегом реки, пытаясь отнять свои кальсоны у рябого быка, обезумевшего от укуса овода.

Раза два он его догонял, но напуганный оводом бык пугался и голого человека, принимая его то ли за волка, то ли ещё за кого-то из той же компании. И Кыланхан уже было ухватывал рукой свои кальсоны, но тот-то и оно, что привязаны они были на совесть, впопыхах отвязать их было невозможно, а бык, обернувшись на Кыланхана, увидев его наготу, обезумевал вконец, сбрасывал его в пыль, мчался дальше. Вот интересно, думал после очередного падения в пыль Кыланхан, интересно, в чью эту мудрую голову пришла плодотворная мысль — обрезать быкам хвосты. Ну как же, как же! Бык может махнуть хвостом и обмазать дерьмом твою рожу. Причём, как узнал он позже, хвосты обрезали быкам лишь в его родных Карагайлинских краях. Ах, как сгодился бы хвост тот быку (глядишь, ловчее было бы поймать быка). После того как Кыланхан дважды обвалялся в пыли, вид у него был ещё тот, сам нечистый шарахнулся б в сторону, не говоря уж про быка, который теперь был напуган до смерти, если судить по тому, как он изредка, сбавляя бег, оглядывался на Кыланхана, преследующего его, произносил краткое протестующее «му!», дрожь пробегала по шкуре быка, и он, подобру-поздорову, мчал дальше, не чуя ни ног под собой, ни мешков на себе, что, подпрыгивая, били его по бокам.

Аул был в десяти километрах от Куйгана, причём вдоль всей дороги стояли заимки и даже сёла вроде Корбихи. Дорога узкая, без всяких там своротов-поворотов, ни укрыться, ни притулиться: с одной стороны крутые скалы, с другой — река, так что идёшь вперёд, и будто в спину тебя неотступно толкает. Если кто выйдет навстречу, никак не разминёшься. Да уж вышел бы кто-нибудь, что ли, глядишь, быка бы и остановил. Но, как назло, ни души. Лишь ровный шум Бухтармы да гулкое эхо от скал. Чуть погодя за Кыланханом увязались две сороки: одна ведёт, другая за нею следом деревья пересчитывает и резким, но тревожным цокотом обе оповещают всех, мол, что-то тут не так. Он, было, шуганул их, пустив камнем — без вас, дескать, тошно! — так они такой устроили трезвон, что явилось ещё штуки четыре. Вот событие-то, а! Парня голого встретили. Шугануть бы и этих, да руки заняты: хоть от сорок, но срам он прикрывал ладошками. А и были б свободны руки, что толку. Тут ружьишко впору — быка пристрелить, сорок приструнить, так нету ведь ружья. А голыми руками сорокам глотку не заткнёшь.

Комары покрыли его будто шерстью, тело зудилось от укусов и полыхало огнём. Он на ходу стирал с себя зудящую живую массу, был весь покрыт кровавым месивом и походил теперь уже на вурдалака, вышедшего из могилы. Он материл быка за его бычью дурь, материл себя за дурь человечью. И было искушение высказать в том же духе всё, что он думает, про отца своего, но — не посмел. А вот учётчика, то есть самого себя, ещё раз обложил до седьмого колена. Вот уж и вправду говорят: не зная броду, не суйся в воду. Куда тебя понесло? И вообще, зачем тебе всё это понадобилось? Ведь после окончания школы ты твёрдо решил поступать — куда? В лётное училище. И поступал бы! Так нет, притормозили, дурака, на время. Сам председатель колхоза уговаривал: останься, мол, до осени, а уж потом…

Председателем был его отец.

Вдруг он заметил, что сороки исчезли. Рябой бык остановился как вкопанный и на кого-то лупал глазами, глядя перед собой. Вдали уже маячили крыши домов Корбихи. Навстречу кто-то шёл, пока невидимый. И этому невидимому он крикнул:

— Эй! Быка держите!.. Быка…

Бык оглянулся на его голос и в ужасе рванул в кусты. Кыланхан глянул на дорогу и ещё в большем ужасе сиганул вслед за быком. Из-за поворота показалась девушка. То была дочь паромщика.

Пропал!.. Кыланхан схватился за голову: лучше б я утонул, чем испытывать весь этот позор. Но утонуть он не мог, хотя река была рядом — от реки его отделяло пустое пространство дороги, оно сейчас для него было непреодолимым. И сладкие его мечты о девушке, и тайное его желание — всё было растоптано тем унизительным положением, в которое он попал, душа была раздавлена, мир перед ним рассыпался в прах. Он умолял, чтобы разверзлась земля, но она не разверзлась, он не мог выдержать свой стыд, а земля — ей не привыкать, она всё стерпит: и его самого, и его стыд в придачу.

Девушка тоже с опаской глянула по сторонам. Солнце ещё золотило выступ скалы, но здесь, в ущелье, уже было сумеречно и жутковато. Она дошла по дороге до куста облепихи, за который сиганул Кыланхан, и, будто ей кто-то шепнул на ухо, остановилась.

— Эй! — окликнула она. — Там кто есть?

— Есть… — А что ему оставалось делать?

— Чего спрятался? Выходи.

— Не могу.

— Почему?

— Голый я.

— Как это — голый?

— А так. Голый.

— Сдурел, что ли?

— Одежду бык забрал. Вот и сижу.

Девушка посмотрела на дорогу, хихикнула, глянув на куст облепихи, поёжилась.

— Что теперь делать будешь?

— Не знаю.

А знал бы, разве сидел бы в кустах? Хотя и она, когда б знала, что делать, не стала бы спрашивать. Так они и стояли по разные стороны куста облепихи: он с одной стороны, она — с другой. Стояли долго, пожалуй, времени хватило бы как раз подоить кобылицу. Всё время той возможной дойки Кыланхан был занят борьбой с комарами. Они облепили его будто кошма, и он ту кошму сдирал с себя ладонями. Тело нестерпимо жгло, оно распухало, вздувалось, как кишка, переполненная фаршем. Он готов был лопнуть, но не смел проронить и звука.

— Ну что? — спросила она.

— Ничего, — ответил он.

— Отвернись.

Он даже не спросил зачем. Молча повиновался. Минуту спустя что-то стукнуло его по затылку. У ног его лежал не то ком, не то свёрток. Оказалось, она сняла с себя трусы и, завернув в них камень, чтоб они долетели до цели, бросила Кыланхану в кусты.

— А что мне делать… с этим?

— На голову надеть! — отрезала она. — Он ещё спрашивает…

Если б она кинула ему нож и сказала: «Зарежь себя», он безропотно выполнил бы её приказание. Оступаясь, не попадая ногами, куда надо, он надел на себя обнову. И попросил дочь паромщика: «Теперь не оборачивайся ты. А я пойду за тобой».

Он шёл за ней следом, но не смотрел на неё, а смотрел на крыши посёлка и очень тщательно следил за дорогой, за всеми её поворотами-заворотами. На крыши он смотрел, боясь наткнуться взглядом невзначай на то, что было пугающе рядом, а за дорогой следил в надежде всё же выследить треклятого быка. Но бык, чтоб ему околеть, как провалился. Зато Корбиха приближалась. И девушка — чёртова кукла! — она и не думала стесняться, будто всё так и надо, будто они вместе прожили под одной крышей тысячу лет. Впрочем, слава богу, она не оборачивалась. А сам он — то ли оттого, что теперь уж гол, но не совсем, худо ли бедно прикрыл наиболее уязвимое место, то ли попросту освоился и чуток осмелел, но сковывавшие его до сих пор стыд и страх улетучились, и, стараясь ступать след в след, он топал за нею, чувствуя себя в полной безопасности.

Луч вечернего солнца, заплутавший в расщелинах скал, незаметно истаял. Прохладный ветерок, что слонялся в долине реки, поднял всех комаров из низины, и они, как на привязи, толклись над головой Кыланхана. Лес подступил к реке, дорога шла в гору и между деревьями, узкая полоска неба тянулась поверху, цепляя маковки сосен и листвяка. Он шёл не чуя ног, видя лишь её затылок, и то, что она была рядом, словно бы ограждало его от всех напастей и страхов.

— Идёшь? — спросила она, не оборачиваясь.

— Иду.

— Ты хоть голос подавай.

— Как это?

— Ну что б я знала, что ты не отстал.

А что говорить-то?.. Он бы сказал, если б смел, как она ему дорога и желанна. Но если раньше он к ней и приблизиться не помышлял, то сейчас и подавно, хоть она и рядом, но недосягаема для него, как никогда. Он смотрел на ступни её ног, что утопали в дорожной пыли и оставляли аккуратный след, не сравнить же её следы с отпечатками его медвежьих лап. Он сам готов был обратиться в пыль от нежности и ласки, они переполняли всё его существо и были так огромны, что он не смог бы найти слова, в которые чувства его уместились бы.

Сперва потянуло дымом из труб забытого Богом аула, где жили вперемешку казахи и кержаки. К запаху кизячного дыма всегда примешан запах борща, и эта смесь куснула Кыланхана за нос. Только что он готов был провалиться сквозь землю, встретив девушку, а сейчас, поняв, что вот-вот расстанется с ней, он почувствовал, что мир без неё опустеет. Она затылком ощутила его тоску и тревогу и сразу же остановилась.

— Идёшь? — спросила всё так же, не оборачиваясь.

— Иду.… Куда же я денусь?..

Не дай бог она обернётся, увидит его и, как тот рябой бык, кинется прочь. Она обернулась. Ни испуга в лице, ни насмешки — лишь та загадочная, излучающая свет полуулыбка, какая всегда появлялась в уголках её глаз, когда она смотрела на Кыланхана:

— Увидит нас отец вдвоём — прибьёт.

Ну если и прибьёт, то меня, подумал он. И задал, в общем-то, глупый вопрос:

—Что делать-то теперь?

— Что делать?.. Дождаться темноты, наверное. Комары не съели — волки не загрызут.

Она пошла себе дальше, а он остался стоять, разинув рот и выпучив глаза, как снулая рыба на льду. Но, отойдя на два-три шага, приостановилась:

— Пока я хожу, умойся.

Ещё бы! Такую морду леший увидит — в обморок упадёт… «Пока я хожу», — эти слова вошли ему в сердце, и сердцу надо было уцелеть при том. «Родненькая!» — сказалось помимо его воли, но она не услышала, а он невольно покраснел от этого признания и встревожено оглянулся: не слышал ли кто? Но кроме лешего, услышать было некому, а леший, если даже имел неосторожность появиться поблизости, давно уже сбежал. Эхо Бухтармы устало билось о скалы и увязало в темнеющем небе. И когда он, измотанный вконец, свалился у кромки воды, то казалось, и эхо умолкло…

«Эй, ты где?» — услышал он и вскочил как ужаленный. Задремал, наверное. Стал оглядываться вокруг. Вроде бы никого. Во сне, наверное, послышалось. Но то ли в тревоге, то ли в радости его стал бить озноб, близкие огни Корбихи отплясывали в его глазах, и непонятно было, то ли они валятся с неба, то ли выпрыгивают из-под земли. Потом он увидел силуэт человека — тот надвигался на него, прутом лозы сбивая ночную росу с высоких трав, ветвей деревьев и кустов.

— Пропал, наверно…

— Пропал! — выдохнул он сокрушённо и радостно.

Она приблизилась к нему и набросила ему на плечи что-то мягкое и тёплое, как пух, и в этой мягкости и в том тепле почудились ему и нежность, и ласковость её девичьих рук. Это была пуховая шаль.

— Теперь иди, — сказала она. — Не заблудишься?

— А что делать с этими… твоими?..

— Ой, и в правду! — воскликнула она с горькой усмешкой. — Что же с ними делать? Вы все… все так и рыщите глазами: мол, что у неё там, под юбкой? А и делов-то — трусы вот эти. Ты походи в них, походи. Я тебе их одолжу. Долг невелик. Когда-нибудь верн шь…

Обиделся? Нет, тут всё сложней — и горше, и глубже. И, прощаясь с этой памятной извилистой дорогой вдоль реки, прощаясь с девичьей фигуркой — она тает в сумерках и растворяется в них, он шептал сам себе, той жизни, что была впереди: «Родненькая, жив буду, не забуду твоей доброты. Должник я твой, в долгу неоплатном…»

А долг свой вернуть он не смог. Год спустя приключилась война. Кыланхан не погиб, уцелел. Ах, как ему хотелось вернуть свой долг! Да, видно, не судьба. Так и остался он на веки вечные должником у дочери паромщика. Каждый раз, когда он пролетает на вертолёте над синим омутом Куйгана, над крышами Корбихи, ему вспоминается тот неоплаченный долг, и сердце гложет тоска, от которой надо б избавиться и которую надо беречь в самом заветном уголочке души. А душа человеческая — это вам не деловая древесина: душу ни гектарами, ни кубометрами не исчислишь…