Море в складочку

Лёшик, как обычно, сидел возле пруда, просто скрестив ножки на зелёной травке. И так каждый день. Даже если дождь или снег, он всё равно приходил вместе с мамой к пруду, садился на землю и рисовал. Руки у Лёшика были слабые, пальцы не слушались, и держать правильно карандаш он просто не мог — рисовать было неудобно. Зато были краски. Яркие и сладкие — медовые. Лёша облизывал палец, макал его в краску и наносил мазки на плотный лист белого картона. А когда надо было сменить цвет, Лёшик просто очень хорошо обсасывал палец и уже чистым брал нужный. На лице у Лёшки частенько разливалась радуга, от этого он казался счастливым. Но именно казался. За свои неполные семь лет Лёшик ни разу не улыбнулся и не сказал ни одного слова. Хотя слова он знал, отлично всё слышал и понимал, вот только говорить он не хотел.

А вечером он стоял возле окна, которое выходило на шумную магистраль. Шум он тоже не любил, поэтому окно было всегда плотно закрыто, а вот смотреть на сотни машин, проезжающих мимо, — это было любимым занятием. В этот вечер магистраль застыла, автомобильный коллапс выглядел из лёшкиного окна огромным светящимся драконом. Лёша взял краски и обсосал указательный палец.

Утром мама смотрела на новую картину: слегка размытые яркие пятна, тёмные тени, но в них явно угадывались легковушки, грузовичок и автобус. Даже фонарные столбы были в точности перенесены на бумагу. Мама положила новую картину в пухлую папку, включила в телевизоре познавательный детский канал и начала будить сына. За шесть лет Лёшик ни разу не посмотрел в сторону телевизора, его не привлекали яркие мультики и весёлые ведущие, но в доме, где есть ребёнок, должно быть шумно — для этого мама и включала хоть что-то, где можно было слышать детские голоса. Лёшик не шумел. Он не прыгал, не бегал, вставал с места, только если это очень нужно, он ни разу не обнял маму и никогда не просил побыть своей лошадкой. Он просто просыпался, брал маму за руку, и они шли к пруду, всегда одним и тем же путём, не останавливаясь, не отвлекаясь, не разговаривая.

Лёшик сидел у пруда и рисовал пруд. Он обмакнул палец в зелёную краску, когда в ногу ткнулось что-то холодное и мокрое. Было приятно. Оно ткнулось ещё раз, и Лёшик оторвался картины. Маленький чёрный щенок, неведомо откуда здесь взявшийся, тыкался чёрным носом в голую ногу. А потом он наклонил голову и боднул, смешно и нелепо расставил шаткие лапки и боднул ещё раз. Лёшка аккуратно поднял щенка, поцеловал в мокрый нос и повернулся к маме. Впервые он смотрел ей в глаза, пусть недолго, но прямо в глаза, и вдруг произнёс: «Бодун. Мой». Мама опустилась на колени, она целовала макушку сына, гладила щенка и шептала: «Конечно, твой, конечно, сынок, это наш Бодун». 

Сегодня всё пошло по-другому. С пруда ушли раньше, чтобы купить щенку еды и игрушки, и даже вечером Лешка не стал смотреть в окно, а лёг рядом с собакой и смотрел, как она спит.

Утром Лёшка проснулся сам. Собаки на месте не было. Воздуха не хватало, глаза щипало, и он побежал на кухню. Он впервые побежал. На кухне сидели мама и бабушка, они вместе плакали и улыбались.

— Ой, Лёшенька, ты проснулся? — ласково спросила бабушка.

Но он не заметил ни её слов, ни самого её присутствия: всё его внимание было приковано к маленькому комочку, жадно лакающему молоко.

— Бодун, — сказал Лёшик и сел возле собаки.

Бабушка громко вздохнула, и тёплая слеза прокатилась по её щеке — заговорил.

На пруд не пошли. На кухне взрослые о чём-то шептались, бабушка кому-то звонила.

Лёшик был занят своим первым другом. Он ходил за щенком по пятам, вытирал салфеткой маленькие лужицы, аккуратно трогал лапки и тонкий хвостик, Бодун же мягким языком облизывал пропахшие красками лёшкины пальцы.

— Сынок, а поедем на море? — мама спросила тихо-тихо, боясь спугнуть эти минуты счастья. — Бабушка говорит, что маленьким море просто необходимо, чтобы вырасти и окрепнуть.

Лёшка повернулся к маме, потом посмотрел на щенка, снова — на маму и молча кивнул. Каждый подумал о своём «маленьком».

Лёшик никогда не видел моря. Да, и в Крыму есть города, где только маленький пруд. Поэтому ночь была тревожной — каждый боялся, как примет их море.

Лёшку разбудили очень рано — за окнами только-только начинало сереть. Он аккуратно поднял спящего щенка, и все вместе вышли на улицу.

По утрам воздух совсем другой: он немного сыроват и полон запахов. Лёшик глубоко вдохнул и крепко прижал к себе тёплого мехового друга.

Уже к обеду были на месте. Из калитки навстречу вышла крупная женщина в безразмерном сарафане и цветастом платке на голове. Она обняла маму, подошла к Лёшке и, не глядя на него,сказала:

— Welcome to the warmest sea.

— Thank you, — вдруг ответил Лёшка.

— Погодь, милый, do you speak English? — удивительно спросила хозяйка.

Но Лёшка прошёл мимо, не замечая ничего, кроме бегущего впереди щенка. 

— Ирусик, ну это же чудо какое-то! — воскликнула хозяйка.

— Сама поверить боюсь, всего за два дня и такой прогресс.

— Сестрёнка, ты не поняла, он не просто что-то сказал, он мне на английском сказал.

— Как на английском? — У Ирины от неожиданности подкосились ноги, она ухватилась за калитку и медленно села прям на землю. Слёзы полились из глаз, и она плакала и смеялась, повторяя два слова «английский» и «щенок».

После обеда пошли на море. Лёшку не надо было уговаривать. Он просто пошёл, хотя скорее побежал на перегонки с маленьким другом. 

Море шипело, барахталось, наползало, убегало и снова возвращалось. Волна за волной — не останавливаясь. Лёшка медленно подходил к воде. Босые ноги проваливались в мокрый песок, а волна подбегала, слизывала его с ног и отступала, а за ней следующая и следующая — и так до вечера.

Мама взяла Лёшика за руку — он вздрогнул. Пойдём, сынок, домой пора. Лёшка молчал, домой он не хотел и даже отдёрнул руку. Но тут сзади послышался громкий голос хозяйки:

— Лёха, собака замёрзла и хочет кушать. 

Лёшка резко обернулся, он вертел головой в поисках собаки. Как он мог, как он забыл про маленького друга? Он искал взглядом и уже готов был закричать от безысходности, когда на огромном ярком сарафане вдруг увидел маленькое чёрное пятно — хозяйка держала щенка на руках. Лёшка подбежал к ней, растопырив руки, и неумело обнял большую женщину. Он уткнулся лицом в собаку и вдыхал тёплый запах молока и мокрой шерсти. Щенок дрожал и поскуливал — Лёшка тихонько взял его на руки и крепко прижал к груди, поцеловал в мокрую голову и сказал: «Прости».

Щенка заботливо укутали махровым полотенцем, и тот уснул, перевернувшись на спину и раскинув по сторонам все четыре лапки. Лёшка боялся нарушить щенячий сон и просто молча сидел рядом, и даже дышать пытался менее шумно. Потом тихонечко достал из рюкзака картон и краски, обслюнявил палец и макнул в светло-коричневый. Он рисовал до самого утра. Мама и тётя Люба давно спали, в комнате приглушили свет в надежде, что в полумраке Лёшик сморит сон, хотя все знали: пока картина не будет завершена, Лёшка ни за что не ляжет — так было всегда, так будет и в этот раз. Единственным отличием от художественного ритуала было то, что сегодня он рисовал по памяти.

Пальцы быстро и точно наносили мазки — рот был полон сладковатых красок. Ногтем большого пальца Лёшка прорисовывал тонкие линии. И вдруг он обмакнул в краску средний и указательный пальцы и стал слегка барабанить по листу — мелкие капли небрежными брызгами рассыпались по картине, а под пальцами образовывались неровные подтёки, и просвечивал белыми пятнами картон. Лёшка отодвинулись от себя рисунок, сделал ещё несколько движений ногтем, обсосал начисто пальцы и уснул. Здесь же, на полу, прижавшись животом к собаке. Так и проспал они до полудня, их не разбудил ни солнечный луч, щекотавший ресницы, ни прохладный ветерок, гуляющий по полу — им было тепло и спокойной вдвоём.

 

День задался ветреный. Море поднималось тяжёлыми волнами и с шумом роняло их на берег. Белые барашки пены гордо оседлали гребни волн, а потом таяли где-то в глубинах шумящей воды. Лёша остановился, затаив дыхание, потом резко сел на влажный песок и достал свой нехитрый набор. Он макал пальцы в краски, смешивал цвета, облизывал пальцы и слюнявил краски. В краски забился песок и теперь неприятно скрипел на зубах. К рисованию подключилась левая рука, весь лист был исчеркан линиями на синем фоне — море не получалось. Он не мог зафиксировать взглядом волны — море менялось каждое мгновение, и от бессилия Лёшка заорал. Протяжное «и-и-и» разнеслось по пустынному берегу, он упал лицом в песок и колотил по нему руками и ногами. Вдруг сильная рука взяла его за плечо и прижала к песку.

— И что? Чего орёшь? Вон, балбеса своего напугал, что тот обоссался.

Никто так раньше с Лёшкой не разговаривал, мама даже оцепенела от таких слов Любаши.

Лёха повернулся, он хотел её ударить, но она крепко сжимала его плечо и улыбалась. Хорошо так улыбалась.

Лёшка достал скомканный лист картона, на котором должно быть море, но были лишь синие разводы и бесформенные волны.

И она поняла. Села рядом. И начала пальцем водить по песку. На песке появилась волна, за ней другая, третья.

— Море, брат, — это движение. Оно беспокойно и не останавливается никогда. Море — это сила, оно держит на себе огромные корабли и с лёгкостью их же и поглощает. Море — это жизнь: если оно остановится, то всё вокруг погибнет; море так же непостижимо, как звёзды, оно хранит в себе тайны, такие древние и такие неведанные. Не всякому дано постичь совершенство морей и океанов, завтра я покажу тебе место, где море остановилось, а сейчас беги купаться.

Лёшка слушал тётку и смотрел, как под её пальцами на песке оживают волны, заползая одна на другую. А потом тётя Люба грубо и небрежно провела босой ногой по своему рисунку. Как будто и не было всего этого волшебства.

Лёшка поправил кепку, отряхнул майку от налипшего песка и пошёл к воде. 

— Ничего не понимаю. Как у тебя получается? — спросила мама, удивлённо смотря на старшую сестру.

— Да тебе и не надо. Ты — мать, ты хочешь, как лучше, а мы с ним — художники, мы видим, как нам хочется. — Люба засмеялась и легла на спину, подставляя лицо ветру и солнцу.

— Меня больше собака интересует — откуда эта кроха?

— Да я сама не поняла. Да и не в этом дело, откуда он. Вот ты думаешь, что мы с ним до этого собак не видели? И собаки, и кошки, и лошади были. И в зоопарк ходили, и даже с дельфинами плавали — не интересовали они его. Вот на секунду остановится, и всё. Вот словно робот. Возле пруда нашего белки живут, сами на плечи прыгают — неинтересно. Голубей кормить на площадь ходили — кормит, а сам вдаль смотрит. А тут эта кроха — и сразу любовь. Да он когда заговорил, я не сразу поняла, мне ж ночами снится, как он меня обнимает и шепчет: «Мамочка, я тебя люблю». А тут вон собаку полюбил, тебя обнял, а я… — И мама заревела.

Она давно не плакала вот так, чтобы вытеснить своё горе, обиду и поломанную жизнь.

— Ну, дурёха, угомонись, — Люба обняла сестру большими сильными руками, — Завтра в музей поедем. Будем сына твоего из тумана вытаскивать.

Лёша зашёл в воду по колено. Волны врезались в него, расходились, а потом снова смыкались, будто и не было на их пути преграды, и, хоть вид у них был грозный, прикосновение было нежным, словно море облизывает ноги огромным языком. От каждой волны Лёшку покачивало, и он с трудом держал равновесие. Он сделал шаг, ещё и ещё — края коротких шорт намокли и неприятно липли к ногам. Вдруг к бедру что-то прикоснулось. Нежно, едва задавая, словно крылья бабочки. Лёшка опустил взгляд — бело-прозрачный кругляк с тонкой сиреневой звёздочкой по центру махал крыльями и снова столкнулся с ногой. 

— Ещё Бодун. Морской Бодун. Мой, — сказал Лёшка и подставил ладонь под медузу.

Медуза была крупная, на ощупь как бабушкин холодец. Она то сжималась, то расправляла свою прозрачную юбочку в такт набегающим волнам. Лёха взял её в руки и лизнул. Медуза была мокрая, прохладная, солёная и не шевелилась. Но, как только он опустил её в воду, морская бабочка вновь заработала своим крылышками. Маленькая медуза переплывала с волны на волну — Лёшка за ней.  

Люба обнимала ревущую сестру, когда послышался щенячий лай. Да и лаем это назвать нельзя, скорее писк, переходящий в вой. И в этом звуке были страх и боль. Женщины обернулись и увидели, как маленький пёсик скулит в сторону всё усиливающихся волн. Первой вскочила Люба, она широкими шагами, вприпрыжку побежала в воду. И только теперь мама заметила Лёху. Тот стоял в воде по самые плечи, а за его спиной поднималась огромная волна.

—Лёша-а-а-а! — закричал она и бросилась на помощь.

Как в замедленной съёмке: волна накрывает ребёнка, Люба бежит по воде, расплёскивая вокруг себя тысячи брызг, щенок протяжно и хрипло завыл — а она всё бежит по мокрому песку, ноги застревают, проваливаются, и каждый шаг всё тяжелее и медленнее, и она падает.

Люба выхватила из воды красную майку. Как тряпичная кукла или котёнок, взятый за шкирку, Лёшка болтался на вытянутой руке тёти Любы.

Мама ползла на коленях, обессиленная страхом, боялась посмотреть в сторону моря.

Люба поставила племянника на песок, посмотрела, оттянув веки, на белки глаз, послушала дыхание и, повернувшись к сестре, сказала: «Ну что, будем поздравлять водолаза с первым удачным погружением?»

Мама улыбнулась, подошла, чтобы обнять сына, но тот отстранил её рукой, а потом отогнул край майки — там, свернувшись желейным клубочком, лежала медуза.

— Второй бодун. Мой.

— Твой, — засмеялся мама и наконец обняла мокрого сына. 

Второго бодуна посадили в пластиковую корзину с морской водой и потащили в дом. Люба несла медузу, Лёшка — своего маленького спасителя, а на маму навешали полотенца и зелёное покрывало. Она была похожа на сбежавшую с детского утренника ёлку, и обычные дети звонко бы смеялись над таким нарядом. Но Лёшика это не интересовало.

К вечеру ветер усилился, и погода разыгралась. Море потемнело, вздыбилось бесконечными гребнями волн, стараясь захватить ими как можно больше берега. Тётя Люба сказала, что это зрелище просто необходимо посмотреть — не каждый день море даёт такое представление. На Лёшика натянули чей-то дождевик, он болтался до самой земли и был широк, словно тётьлюбин сарафан.

— Ничего, зато не промокнешь, — сказала тётя, увидев взгляд племянника.

Тётка положила руку на плечо, такую тяжёлую и сильную, что Лёшка поёжился, но плеча, как он бы это сделал раньше, не одёрнул. Этой можно доверять, пусть она не такая мягкая, как мама, но точно хорошая.    

Пляжный зонт не защищал от ветра, дождя и морских брызг, но какая-никакая, а всё-таки защита. Да и что может случиться, когда рядом сильная тётя, добрая мама и тёплый щенок — Лёшка расслабился и стал смотреть только на бушующую стихию.

Там, далеко-далеко, наверное, в самой середине огромного моря, сверкали молнии, они били серебряными стрелами в его глубины, от этого волны поднимались выше, стараясь в ответ задеть само небо. А всё вокруг громыхало: небо разносило громы, а море с шумом и грохотом билось о прибрежные скалы.

Лёшка не любил шум, но это представление, где он главный зритель в первом ряду, было специально для него, и шум этого спектакля не резал слух, как клаксоны машин, а наоборот, завораживал, заставлял вздрагивать и чувствовать. Когда совсем стемнело и белая луна пыталась прорваться сквозь плотно сбившиеся друг к другу тучи, маленькая компания отправилась домой, оставляя позади последнюю сцену спектакля — словно кто-то убаюкивал тёмную бездну, и сила её начала угасать. Море устало бороться, а у неба кончились стрелы, ветер рвал плотные тучи, и звуки становились всё тише и тише. И только воздух сохранил в себе признаки недавней битвы — пахло озоном, солью, сыростью и рыбой. Лёшик глубоко вдохнул, чтобы запомнить запах сердитого моря.

 

Солнце было запредельной ярким, море спокойным и ласковым, и только мокрый до самой дорожки песок напоминал о вчерашнем безумии стихий. Весь пляж был заполнен кусками тёмно-зелёных водорослей, а в них блестели на солнце небольшие белые мячики. Сотни лёгких полупрозрачных кругляков привлекли внимание мальчика. Лёшка поднял одну, потрогал пальцем — кругляк пружинил, как застывший «лизун». Лёшка собирал их в подпол длинной майки, пока у одного не увидел тонкую фиолетовую звёздочку по центру. Руки ослабли, и белые шарики попадали на песок. У Лёхи защипало в глазах, и он заорал. Первой прибежала Люба — она вообще всё делала очень быстро. Лёха протянул ей руку и разжал ладонь. Люба взяла белый шарик и погладила по голове племянника.  

— Да, брат, море — оно такое. И сила его не щадит ни большие корабли, ни маленьких медуз. Жаль, конечно, но мы не можем вмешиваться в ритм природы. Она одна знает, как правильно. Так что не реви. Просто прими как должное, — Люба обняла его за плечи, и впервые в жизни ему это понравилось. 

Шмыгая носом, он побежал к маме, схватил её за подпол широкой пляжной юбки и протянул в сторону дома. Там, в маленьком контейнере, сидел Второй Бодун, он ещё не знал, какая участь была у его братьев, и вряд ли подозревал, что вчера маленький мальчик спас ему жизнь. Бодуна выпустили в море, где он расправил свои крылья и радостно поплыл подальше от берега.

— Что ж, пора собираться, пока музей не закрылся, — сказала тётушка, потрепала Лёху по волосам и села в машину.

Лёшка никогда не был в музее. Конечно, он слышал, как в телевизоре говорили про Лувр и Третьяковку, про красивые галереи и мировые шедевры. Но ни разу он не повернул головы, чтобы посмотреть, что это за шедевры и какие они, галереи.

Дорога заняла минут пятнадцать, ну может быть, больше. Просто Лёшка смотрел в окно, как убегало и вдруг приближалось море, как вдоль дороги качали ветвями густолистые деревья, а за ними прятались пожелтевшие, нет, скорее позолотевшие поля. На коленях у Лёшика спал, иногда вздрагивая и виляя хвостом, Бодун. Лёшка слушал рукой частое сердцебиение щенка и смотрел в окно — время не имело больше ни значения, ни власти. Время просто перестало существовать.

Машина остановилась в тени огромной кроны тутовника, спелые ягоды осыпались с дерева и безмолвно гибли под ногами прохожих, оставляя надолго после себя неровный фиолетовый контур. Лёшка застыл, вглядываясь в отпечатки шелковичных ягод, мазнул по ним пальцем, нашёл целую, понюхал её, раздавил в ладони и попробовал на вкус. В его палитре все краски на вкус и цвет были одинаковы, но про себя Лёшка решил, что именно так и должен пахнуть и вкуснуть настоящий фиолет. 

Тенистая аллея привела к яркому солнечному дому. Стены его окрашены настолько насыщенным оранжевым цветом, что казалось, само солнце прикоснулось к нему своей горячей щекой.

А напротив шумело закованное в бетонные волнорезы море. И люди, их было много, тоже шумели.

— Ирусь, ты с собакой по набережной прогуляйся, мороженое съешь, вон там на развалины можешь глянуть, а мы с Лёшиком пойдём в галерею. Надолго, — тётя Люба бесцеремонно взяла племянника за руку и потащила в сторону длинного оранжевого дома.

На входе этой шумной женщине в цветастом платке обрадовались, навстречу ей вышла билетёрша и дама в строгом бордовом костюме с деревянной указкой в руке — все её обнимали и вопросительно поглядывали на Лёшика.

— Знакомьтесь, это Алексей, мой племянник и невероятного таланта парень.

Женщины на это улыбнулись, а та, что с указкой, хотела погладить Лёшика по голове. Лёха махнул головой и что-то невнятное промычал — дамы отступили на шаг и обе закачали головами: совсем недавно к ним приезжала группа из интерната, такие же спокойные и нелюдимые мальчишки с каким-то неживыми глазами.

Люба подвела племянника в открытой двери и шепнула на ухо: «Ну, иди».

Лёшка сделал несколько шагов вперёд и замер: комната была заполнена картинами. Большими и маленькими, в простых деревянных рамках и в золочёных с витиеватыми узорами — все они сдерживали море. Лёшка стоял посреди галереи, медленно поворачивался, внимательно вглядываясь в каждую издали — он стоял в самом центре морской стихии. Вот оно какое — море. Тихое и ласковое, залитое солнечным светом и бушующее в ночи; в нём тонут корабли и мирно плывут рыбацкие лодки; оно разбивается о скалы и тихонько дремлет при луне. Время опять остановилось. Мимо проходили люди, останавливаясь возле картин, шёпотом произносили названия, но Лёшка их не слышал: вокруг шумело море: лёгкие всплески, шорох песка, грохот огромных волн, скрип корабельных палуб — каждая картина оживала и рождала звуки, и только рамки сдерживали, чтобы эта стихия не выплеснулась прям на него.

Люба тихонько коснулась лёшкиного плеча — мальчик вздрогнул от неожиданности. Тётка взяла его за руку и повела в другой зал. У Лёшки перехватило дыхание, он задрожал, как мокрый Бодун, и крепко сжал руку тёти Любы. Перед ним, или над ним, или вокруг него расстилалось огромное море — вода во всю стену галереи, вспенившиеся волны, тёмные и недобрые, готовые поглотить обломки корабля с испуганными людьми. Лёшка сел на пол и смотрел. Море пришло в движение, волны качали толстые брёвна, люди до боли в ладонях, до ободранной кожи цеплялись за их неровные края, они пытались укрыться от надвигающейся гибели, и лишь тонкий лучик солнца, пробивающийся сквозь густые чёрные тучи, давал им надежду.

Тётя Люба села с ним рядом, взяла его дрожащую и мокрую ладонь и тихо, еле слышно стала говорить:

— Знаешь, браток, а ведь Айвазовский никогда не рисовал с натуры. Он смотрел на море, запоминал его, ну вот как фотографировал взглядом, — она выпучила глаза и сильно моргнула, — а потом приходил и домой и начинал творить. Он рисовал быстро, без эскизов и набросков, и не уходил из мастерской, пока картина не будет закончена. У него была особая техника. Слой за слоем великий художник наносил краски, чтобы передать глубину и прозрачность воды. Море покорилось его таланту, оно отдавалось его краскам и подчинялось каждому мазку. Тысячи художников копировали его картины, но никто не смог превзойти Айвазовского. Может, это получится у тебя, а, братишка? Может, твоё море будет ещё круче?

Лёшка сидел на полу, но ему казалось, что это он на мокром бревне, он чувствовал соль на губах, ощущал мелкие холодные брызги и слышал грозное рычание. Вот-вот огромная волна накроет его с головой, но ведь это уже было, и совсем не страшно, когда рядом сидит такая сильная тётка, она его обязательно спасёт и вытащит даже с самых больших глубин. И вот её голос становится громче, а волны уже урчат как котята, они отступают, они возвращаются в рамку, а тёплая рука Любы тянет его вверх, заставляя подняться, и он идёт следом, не оборачивается на уже нестрашный «Девятый вал».

Мама с щенком гуляла по пристани — белые кораблики мирно баюкались на тихих волнах, и если бы Лёшка не видел вчера, как оно может сердиться, то подумал бы, что все картины этот самый Айвазовский просто выдумал.

Уже в машине тётя Люба сказала, что на днях будет выставка, где каждый может показать СВОЁ море, и если Лёшка захочет, то может поучаствовать. Всего-то и нужно, что выбрать из того, что есть, или нарисовать новую картину с морем. У Лёшика пока была только одна, самая первая, которую он пока ещё никому не показывал.

Ужин готовили на скорую руку — макароны с сыром оказались по вкусу всем, даже собаке. И хотя Лёша точно знал, что щенку это вредно, но видя, с каким аппетитом Бодун уплетает пасту, решил, что иногда можно побаловать.

А уже поздно вечером, когда все разместились перед телевизором, Лёша вышел из комнаты, положил возле тётки белый лист и быстро ушёл обратно.

Тётя Люба взяла в руки белый картон, перевернула и ахнула. Это был тот самый, написанный по памяти рисунок в первый день знакомства с морем. Здесь не было синих волн и тёмных глубин, но картинка действительно завораживала.

Это был вид сверху на море возле самого берега. Детские ножки немного провалились в мокрый песок, а море выпускает прозрачную, тонкую, ласковую волну, которая аккуратно подползает, принюхивается и, наконец, касается детских ног своим холодным и мокрым языком. Под прозрачной, чуть зеленоватой водой двигаются песчинки. Некоторые из них прилипли к ногам и подсохли, теперь они тянутся к воде, чтобы снова стать темнее и тяжелее. А дальше море темнело, уходило в бескрайнюю даль до самого горизонта и возвращалось обратно ярко-синим безоблачным небом. Так познакомились Лёшик и Чёрное море: приглядываясь, принюхиваясь, притрагиваясь друг к другу.

Картина настолько поразила женщин, что они, не сговариваясь, одновременно встали и побежали к чулану. Старые мольберты, тубусы с полотнами, треноги, палитры, разномастные кисти — всё, что так дорого каждому художнику, было свалено в чулане. И вот они, рамки. Пустые, как выбитые окна, разобранные, рассохшиеся, с покосившимися углами и даже с недостающими краями. Люба точно знала, что ищет. Пока Ирина гладила потемневший мольберт, трогала и нюхала старые кисти, Любаша из каких-то одной ей ведомых недр достала практически новую рамку, как раз для А4. Рамка была простая, с небольшой плавной кромкой, зато цвет у неё был как у мокрого песка. 

— Сколько раз мама мне говорила этот хлам разобрать, а я как знала, что пригодится, — Любашка улыбнулась, а по щеке покатилась слеза.

После смерти мужа она ни разу не бралась за кисти. Нет, по началу пыталась, выносила треногу, закрепляла холст, но рисовала только его. Вот он в бескозырке с развивающимися ленточками, вот в тёмной робе на палубе, а вот он просто последний раз обернулся с улыбкой и подмигнул на прощанье. С тех пор Люба не рисовала, хотя раньше без кистей из дома не выходила. Может, поэтому Лёшка так быстро принял тётушку, которая жила затворницей на безлюдном берегу одна уже целых три года.

В рамке картина выиграла по-настоящему. Справа внизу на рамку прилепили тонкую полосу с авторством: «Даренко Алексей. 6 лет. "Знакомство с морем"». Теперь это не просто рисунок, а настоящая картина, для настоящей выставки.

Утром картина висела в самом центре стены комнаты. Лёшка смотрел на неё, и какие-то новые, непонятные чувства наполняли всё его тело. От них хотелось бежать — глаза щипало, воздуха не хватало, сердце стучало даже в голове. Лёшка повернулся, уткнулся в тёплый мамин живот, крепко обнял её руками и часто-часто дышал. А мама гладила его тихонько по светлым вихрам, боясь разрушить это внезапное детское счастье.

Выставка юных маринистов открыла свои двери через два дня. Всё это время тётя Люба практически не появлялась дома — и Лёшику её не хватало. Не хватало её громкого голоса, её сильной и большой ладони, её уверенности, а главное — её манеры общения. Все вокруг с самого раннего детства относились к Лёшке с жалостью, снисходительностью, и только рядом с этой женщиной он стал чувствовать себя уютно. Он ждал её во дворе до самой темноты. Каждый день. Целых два дня.

А потом утром она бесцеремонно стянула с него одеяло, спустила на пол ещё не проснувшегося щенка и взяла Лёшку на руки. Она закружила его по комнате так, что солнечные лучи затанцевали в глазах.

— Мы победим, Лёшка, ты лучший. Там такая красота, но ты просто гений, — Люба подняла племянника под самый потолок, потом прижала к себе и поцеловала в макушку. — Всё, беги умываться, завтракать и покатили.

 

Под выставку отвели целую комнату во втором здании картинной галереи. Говорят, этот дом Айвазовский построил для своей сестры, теперь там стоят картины знаменитых и не очень маринистов со всего мира, и оказаться рядом с ними великая честь — об этом всю дорогу рассказывала Люба. Лёшка не очень понимал, что значит «великая честь», но подсознание подсказывало, что это хорошо.  

Феодосия — город небольшой, как и многие курортные города Крыма, но отдыхать сюда приезжают тысячи людей, и большинство не просто на море, а ради двух музеев: галереи Айвазовского и дома-музея Грина. И когда по городу разнёсся слух о выставке, о том, что каждый желающий может принести свою картину или рисунок и что победившая картина станет визитной карточкой города на следующий год, желающих участвовать и просто посмотреть было ну очень много.

Лёшка вошёл в залу. Было шумно от слишком большого количества людей, но шумели они так как надо, придавая висящим на стенах картинам живость. Вот оно, море настоящее и море человеческое, и они шумят в такт друг другу и движутся навстречу. 

Стены были увешаны рисунками и картинами: маслом, карандашом, мелками, красками — всё МОРЕ. Все оттенки синего и зелёного перемешались в этом зале. Море спокойное, море бурлящее, волны огромные и мелкая рябь, море ночное, на закате и рассвете, лунная дорожка и спины дельфинов — всё в одной комнате.

И люди шли, шептались, качали головами, всплескивали руками, умилялись... И замирали в центре зала. Здесь, в окружении синего, зелёного, фиолетового и голубого, вдруг оказалось жёлто-коричневое пятно. Оно притягивало, приманивало своей простотой и искренностью.

«ЗНАКОМСТВО С МОРЕМ». И каждый вспоминал, как первый раз вступил на мокрый песок, как ласково трогала детские ноги волна, как берег проваливался под ногами, оставляя в детском следе мокрую ямку. Люди смотрели на картину, вспоминая своё детство. Они всматривались в детали, в аккуратно прорисованные ногтем складочки кожи на пальцах, в рельефный песок, неровные контуры воды. А потом, когда читали сколько лет автору, то громко ахали, качали головой, а некоторые повторяли, что быть того не может, что здесь ошибка, что дети ТАК не рисуют. И тётя Люба обняла племянника за плечи, наклонилась и тихонько произнесла: «Это фурор. Ты победил». 

Выставка шла две недели. Две томительные недели Лёшка ждал результатов. Люба читала ему заметку в местной газете, а потом даже вышла большая статья в зарубежном журнале, и везде его рисунок хвалили, а в журнале его фотокопия была на первой странице. Но результата конкурса не было. Суть конкурса была в свободном голосовании. Каждый пришедший на выставку должен написать имя художника и бросить бумажку в большой прозрачный барабан. За две недели таких бумажек набралось больше половины барабана, глядя на это сотрудники музея вздыхали: им придётся долго разбирать это добро.

И вот день «Х». Лёшку причесали, нарядили, и семейство отправилось снова в город.

Долгие речи, томительное ожидание, огромное количество людей и слишком много шума — Лёшка нервничал, сжимал кулаки, прятался за маму, держал её за юбку, ему было плохо, сводило живот, перехватывало дыхание, и даже сердце ненадолго переставало биться. Маме почему-то было очень неудобно уйти с площади, а вот Люба взяла его на руки и вынесла сквозь плотную толпу. Они сели на лавочку под большим каштаном, лёгкий ветерок принёс прохладу с моря — Лёшка успокоился и заснул. И когда объявили Лёшкину фамилию и на дисплее крупным планом появилась его картина, когда сотни людей захлопали в ладоши, тётя Люба вынесла на руках маленького победителя.

— Нервы, — сказала она, улыбнувшись, — он так переживал, и вот теперь уснул, — Люба как-то по-детски пожала плечами и виновато улыбнулась.

Грамоту и приз вручали маме, а она утирала слёзы, улыбалась и смотрела, как сестра качает на руках маленького победителя.

Лёшка проснулся только следующим утром. У него на столе лежала грамота, маленький значок за первое место и настоящий раскладной мольберт. Детские ручонки с трудом, но справились с тугими застёжками. Внутри было настоящее сокровище. Краски в тюбиках, в пачках, в баночках. Мелки, пастель, карандаши, рамки, планшеты, бумага и даже настоящий холст. И кисти. Лёшка достал одну и облизал. Кисть была мягкая и щекотная, её было облизывать даже приятнее, чем пальцы.

Лето убегало, его уносило ветрами, смывало ещё тёплым дождём, а следы засыпало жёлтой листвой. Эта осень стала для Лёшика особенной в неприятном смысле этого слова — его ждала школа.

Школа вмешалась в его привычный уклад жизни, на неё уходило слишком много времени. Времени, потраченного впустую. Всё, что пытались донести до него педагоги, Лёшик уже знал, просто никогда не пользовался этими знаниями. Он бегло читал, знал прописные буквы, правда выходили они коряво — рука дрожала, ручка высказывал из пальцев, и Лёшка быстро уставал. В свои неполные семь лет он понимал беглую речь на английском и немецком, он знал строение земли и наизусть помнил все планеты Солнечной системы. Только мало кто знал об этом, может быть, тётя Люба догадывалась. 

— Мама мыла раму, — растяжно читал сосед по парте, такой же тихий и спокойный.

— Где мама? — прочла девочка с тонкими косичками.

—У мамы мыло, — полагалось со среднего ряда.

Учительница медленно проходила между рядами, клала руку на парту того ребёнка, который должен прочесть следующую строку букваря. Крупная морщинистые рука с некрасивых объёмным золотым кольцом на среднем пальцы легла на лёшкину тетрадь. Лёшка молчал.

— Алексей, я дождусь от тебя хоть слова? Мы с ребятами ещё ни разу не слышали твоего голоса. — В классе посыпались смешки и недобрый шёпот. — Что ж, раз Лёшенька опять молчит, то продолжит Маша.

Её голос звучал для Лёшки далёким приглушенным эхом, и Лёшка просто не обращал внимания на него. Даже шум в классе не отвлекал его от мыслей. А думал он много. Думал про море, про друга-медузу, про выставку, про Любу, которая обещала скоро приехать и жить с ними. А ещё он думал о собаке — как он, что делает, гуляет ли с ним мама, да и вообще, почему в школу нельзя собаку? Лёшка для себя сделал вывод, что места, куда нельзя брать собак, — места плохие и лучше туда никому не ходить.

Единственное, что ему нравилось в школе, — это берёза. Огромная, ветвистая, раскидистая. Ветки под тяжестью листьев осунулись, а листочки, жалея дерево, открывались и падали жёлтым ковром.

— Мама мыла раму, — читали уже по третьему кругу.

Лёшка встал, подошёл к окну и попытался зафиксировать взглядом каждый штрих великолепного дерева. Белый ствол с серыми проталинами, неровные ветки, блики листьев на солнце и движение на ветру тонких, словно невидимые нити, веточек. Он заметил ажурную резьбу по краю листа, небольшое, уже давно брошеное гнездо в гуще кроны, обломанные сучки, но, главное, он запоминал палитру. Дерево только на первый взгляд казалось жёлтым. Но на самом деле окрас у листьев был разный. Жёлтые, золотые, коричневые, бурые, с зелёными прожилками, бледные, почти белые и даже с сероватым налётом.

— Лёша, сядь на место, — уже в пятый раз повторила учительница, но он так и не повернул голову в её сторону. — Даренко! — слишком громко сказала Изольда Марковна и дёрнула Лешика за руку.

Лёшка повернулся, посмотрел на неё огромными напуганным глазами и завизжал. Он бил руками по подоконнику, топал ногами и визжал. Громко, надрывно, по-девчачьи пискляво. И смотрел он сквозь Изольду большими, полным отчаяния глазами. Изольда сделала два шага назад, от растерянности плюхнулась на лёшкин стул, потом подскочила, командный голосом сказала всем выйти в коридор и сама побежала за медиком.

Лёшка так и орал. Холодный пот мелкими каплями покрыл лоб и нос, ладони были горячие и мокрые. Руки всё сильнее колотили подоконник, а левой ногой он пинал радиатор.

— Вот, полюбуйтесь, форменный идиот. Вот что он делает в школе для нормальных? Что я родителям других детей скажу? — тараторила Изольда, хватаясь то за сердце, то за голову.

— Выйди вон, пожалуйста, — тихим шёпотом сказала медсестра.

— Что? — попробовала возразить учительница.

Но взгляд пожилой, всякое видавшей,врачихи охладид её пыл, и она неуклюже попятилась к дверям.

— Ну всё, всё, дружочек — тихим и спокойным голосом сказала медсестра, подошла к Лёшке, положила руку на плечо и чуть-чуть сжала ладонь. 

Прям как тётя Люба, пронеслось в голове у Лёшки, он сделал глубокий вдох и обмяк.

Зарина Васильевна всю жизнь проработала фельдшером на скорой и теперь вот на пенсии решила поработать в спокойной обстановке в окружении звонкого детского смеха. И вот только начало сентября, а она уже выносит на руках мальчишку без сознания.

«Тоже мне спокойная работёнка», — подумала Зарина Васильевна, а проходя мимо Изольды, тихо, чтобы никто больше не слышал, процедила сквозь зубы:

— Сама ты идиотка, стыд, пацана могла б щас к богу отправить.

Изольда, открыв рот, хлопала длинными, густо накрашенными ресницами. А медсестра понесла маленького мальчика к себе в кабинет.

Лёшка в школу больше не ходил. Теперь каждое утро к нему приходила баба Зоря, водила его вместе с Бодуном на тихий пруд, где они читали, писали, решали примеры и, конечно, рисовали.

Лёшка, как обычно, обсосал палец и принялся рисовать любимый пейзаж. Вода в пруду потемнела, и он казался бездонным. На гладкой поверхности замерли жёлтые листья, кувшинки спрятали свои белые головки и распластались по воде тёмными зелёными островками.

— Лёшка, а ты, говорят, летом на море был? — спросила баба Зоря.

— Угу, — кивнул он в ответ.

— А я вот не была ни разу. Какое оно, МОРЕ?

— Море, оно как пруд, только в складочку, — сказал Лёшик, улыбнулся и ногтем вывел на рисунке лёгкую рябь.