Не зря

Он уже стар для этого. Иван поудобнее уселся на ветке. Её конец упирался в стену под подоконником, как будто подпирал корявой пятернёй спящий дом. Ветка сварливо скрипнула и зашуршала жёсткими листьями о кирпичи. В тёмном окне синтетическим блеском отразился красно-синий костюм. 

Иван достал верёвку и посмотрел вниз. А было время, когда ни высота третьего этажа, ни Иркин отец с его табельным пистолетом не останавливали. Он подпрыгивал с земли, хватался за ветку, подтягивался и поднимался на следующую. Хватало трёх минут, чтобы добраться до подоконника. 

Она неслышно открывала окно, и Иван оказывался в комнате, поклеенной обоями с коричневыми медведями, заставленной плюшевыми игрушками, к его приходу повёрнутыми мордами к стене. Ирка обнимала за шею и надолго прижималась к губам. А он скользил ладонями по её спине и бёрдам, ликуя про себя, что там, под тканью, ничего нет.  

Рано утром — фонарь над подъездом ещё сонно икал, освещая низкие ступеньки — он спрыгивал с ветки и медленно шёл в манеж. Куда спешить в пять утра? До тренировки целый час. 

Хватало же задора подтягиваться на кольцах, тянуть носки к потолку выше макушки…

«Молодец, Смирнов, ор-р-р-рёл!» — басил тренер.

Тогда всё было по-другому. Он ещё немного — и олимпийский чемпион, Ирка — второкурсница с «бухучёта». Тогда её кудри не томились в тугом пучке — прилизанные, бедняги, толстым слоем геля — а свободно себе разлетались по ветру, щекотали Ивану нос, рассыпались по подушке, путались в пальцах. Тогда были джинсы на бёдрах и кеды. Сейчас — пиджаки и шпильки с железными набойками. И фразы у неё теперь такие же колкие, как эти шпильки:

— Ребёнка вернёшь к семи. Долго не гуляйте. Лучше где-нибудь чай попейте. У тебя деньги хоть есть, с сыном в парк собрался?

— Разберёмся, — подмигнул Иван Мирошке.

— Мама, мы разберёмся.

— Ага! — скривилась Ирка и захлопнула за ними дверь.

Мирошка протянул ему мягкую ладошку, а Иван схватил его в охапку, уткнулся носом в пушистые, мягкие кудри. Вдохнул сладкий запах припотевшей макушки.

— Сыночка… 

— Папа, залюбил! — хохотал Мирошка, уворачиваясь от громких, частых поцелуев в поддёрнутый носик, в лобик, в щёки.

Они пошли за руку в сторону парка.

Парк ожил, как всегда — вдруг. То стоял одинокий и пустой. С голыми деревьями, заржавевшими за зиму каруселями, замершим озером. То, как будильником, разбуженный ворвавшимся в Караганду солнцем, встрепенулся, засуетился, зашумел истосковавшимися по теплу горожанами: разноцветными подростками, пожилыми парами, мамами с колясками. Заскрипели аттракционы, запахло варёной кукурузой и шашлыком. 

Иван прикидывал про себя, на что хватит имеющихся пяти тысяч. Детский поезд — пятьсот тенге. Батут, где на резинках подлетают вверх, выше деревьев «как Человек-Паук». От чего угодно Мирошка откажется, только не от него. Обязательно надо два раза — по тысячи за каждые пять минут. Мороженое… Прорвёмся.

— Пап, а что такое «никчёмный»?

— Ну… бесполезное что-то… ненужное… типа того.  

Мирошка взглянул недоверчиво: мол, ты уверен?

— Что, дружище, — засмеялся Иван, — мама опять ревизию в игрушках устроила?

Мирошка остановился и посмотрел на него, хмурясь:

— Ты не никчёмный.

Иван опустился на колено и смотрел на сына. В горле запершило. Что говорят в таких случаях? Будь у него нормальная работа, не случись той травмы на снаряде, был бы он давно олимпийским чемпионом, снимался бы в рекламе смартфонов. И всё равно тогда, что там говорит Ирка. А сейчас он робеет, глядя на своего пятилетнего сына, одетого в купленные матерью сандалии, привезённые с заграничной командировки шорты и футболку, и чувствует себя ровно так, как назвала его бывшая жена — никчёмным.

— Папа, — Мирошка, огляделся по сторонам и наклонился к его уху, — я знаю, что ты Человек-Паук. Тсссс. Я тебя узнал по голосу. На дне рождения у Ромки. Но я никому не скажу.

Иван не отрывал от Мирошки глаз. А ведь он чувствовал тогда, что Мирошка его узнаёт. 

С апреля Иван работал аниматором в «Феерии». Сначала брать не хотели. Тридцатишестилетний Человек-Паук? Взяли ради эксперимента: молодёжь быстро сливается. На первом же празднике спортивное прошлое пригодилось. Конечно, рискованно было вот так, без разминки, и сразу сальто назад, но алименты Мирошке три месяца не плачены. Скоро аттракционы в парке заработают, а у него ни копейки. 

Ромку Иван не знал и заказу сначала обрадовался. Такие в «Феерии» называли жирными. Родители денег на праздник не пожалели: вся команда супергероев, мыльные пузыри, лазерное шоу.

В фургоне по дороге в ресторан было весело. Играла музыка. Сквозь опущенные стёкла залетал ветер и лохматил Ивану волосы. Хотелось шутить и подпевать глупой рифме, вылетающей из колонок. Показалось даже, что жизнь налаживается и новая работа не так уж плоха. По крайней мере он наконец-то оплатил коммуналку в квартире, забил морозилку пельменями и на выходные сможет позвать Мирошку на прогулку.

Мнимое счастье рухнуло, словно ваза сорвалась со стола и разбилась вдребезги об пол, когда на парковке Иван увидел Иркину машину. Она и нормальные-то профессии не считала серьёзными по сравнению со своей «главбуховской», а его паучье трико разнесёт одним взглядом. Ещё за год до того, как собрать чемоданы и переехать с Мирошкой в отцовскую квартиру, Ирка научилась смотреть на него так, словно кипятком шпарила. 

Иван натянул бейсболку пониже и, уставившись в асфальт, быстро зашагал к входу для персонала. Он решил, что не снимет маску, даже если придётся задохнуться. В костюме она его не узнает.

Но Мирошку обмануть не так просто. А вдруг он закричит на весь зал «папа»?

Будто в замедленной съёмке, он представил, как кусок застревает у Ирки в горле. Она падает со стула на пол, ноги на мгновение замирают в воздухе. Ирка никогда не простит ему позора. Значит, сына он долго не увидит.   

— А мама мне не верила. Но это даже хорошо. А то еще похитят, — деловито рассуждал Мирошка.  — Герои из-за этого не рассказывают даже своим, кто они такие.

Иван улыбнулся, а сын крепко сжал его руку ладошкой:

— Я никому не скажу.

Они шли по алле. Мирошка сыпал вопросами:

— А у тебя паутина из рук или из механизма?

— Из механизма.

— Формулу сам изобрёл?

— Сам.

— А ты над небоскрёбами меня покатаешь?

— Когда подрастёшь.

— А паук тебя давно укусил?

— Пару месяцев.

— А на паутине вверх ногами висеть умеешь?

— Да.

— Покажешь?!

— Э-э-э. Так днём же нельзя — увидят. А к вечеру темно, нас с тобой мама на улицу не пустит.

Мирошка приложил указательный пальчик ко лбу и нахмурил брови.

— А мы ей не скажем. Ты же Паук! Можешь в окно.

Улыбка всё шире расплывалась по его лицу, глаза заблестели хитринкой, и от возбуждения он начал подпрыгивать на месте.

Иван мялся с ноги на ногу:

— Сына, а вдруг мама услышит, как я к тебе в комнату пробираюсь? Тогда плакал наш секрет. И прогулки вместе с ним. Давай я лучше тебе видео на телефон сниму и на выходные покажу? Давай?  

— Так я из окна на тебя посмотрю. Как ты висишь вниз головой по-паучьи.

Иван медлил с ответом, а во взгляде Мирошки тем временем что-то переменилось. Сомнение. Огонёк, так ярко сиявший, угасал, и Иван до дрожи испугался, что, когда он совсем потухнет, в серых зрачках сына проявится страшное, колючее слово «никчёмный». 

— А давай! — выкрикнул Иван. — Завтра!

— Когда мама свет выключит? После сказки?

— После сказки.

Мирошка снова запрыгал, потом побежал вперёд по алее, расставив в стороны руки, как крылья. Иван плёлся за ним. Нужно было что-то придумать. Срочно. 

Воскресное утро прошло в родительском гараже. Нелегко было среди мутных банок с малосольными огурцами, пожелтевшими журналами, отцовскими инструментами для дачи отыскать нужную вещь. Иван помнил, как пятнадцать лет назад стоял в воротах и плакал. Одна рука держит чёрную спортивную сумку, другая опирается на трость. Он размахнулся и швырнул сумку в угол. Кто знал, что спустя столько лет придётся за ней вернуться?

Шмыгая носом от пыли, он расстегнул молнию и принялся копаться в содержимом. Шорты, чешки, купальник — это всё не то. Вот она! Спортивная магнезия. Срок годности, поди, давно вышел. Да ладно. Для одного раза пойдёт.  

Побродив по гаражу, отыскал верёвочный трос. Вроде крепкий, почти новый. Бинты прихватить для надёжности, и можно не волноваться.

Как только солнце опустилось за крыши, Иван вышел из дома. От волнения шёл быстро. Дышал ритмично и громко, как учили: два резких выдоха ртом и глубокий вдох. Когда он последний раз лазил на это дерево? Пацаном девятнадцатилетним. Тогда и дерево было моложе, и он полегче. Тогда спина была гибкая и руки сильнее. Да к чёрту! Он сто раз так лазил. И вообще, говорят, деревья с годами только крепче. А это дуб! Ну сорвётся он с ветки, и что? И с большей высоты падал. Правда, на мат. Хотя, как выяснилось, и он не гарантия. Надо было кого-то из ребят позвать для страховки. Халка или Тора. Живописная была бы картинка. Они бы, как пить дать, ради прикола в костюмах припёрлись.

Иван посмотрел на часы. Двадцать два двадцать. Давно он не был в Иркином дворе в этот час. Окна здесь по-прежнему гаснут в девять тридцать. Иван улыбнулся про себя: значит, живы ещё пенсионы, провожавшие когда-то Ивана подозрительным взглядом. «Профдеформация, дом-то дэвэдэшный», — смеялась Ирка и целовала его, оставляя липкий, пахнущий фруктовой жвачкой след на щеке.

Иван поднял голову. Теперь в комнате с медведями спал Мирошка, а Ирка переселилась в комнату отца.

Он огляделся по сторонам, стянул джинсы и кофту. Маску напялил на макушку и, поправив на плечах рюкзак, полез на дерево. Тело не сразу вспомнило давным-давно проторенный маршрут, и он дрожащими от напряжения ногами пытался нащупать обломленный сук и дыру в стволе, которые служили ему ступеньками. До верха добрался взмокший, с ободранной кожей на ладонях и уставший.

Он уже слишком стар для этого. Иван поудобнее уселся на ветке. Она скрипнула и зашуршала жёсткими листьями о кирпичи.

Он аккуратно поднялся, вцепился руками в ветку над головой и попробовал её на прочность. Должна выдержать. Достал из рюкзака верёвку с привязанным к ней римским кольцом и закрепил над собой тугой петлёй.

Забрался выше, сел на корточки и натянул маску. Выдохнув, кинул камушек в окно.

Тут же створы отворились и из щели вылезла улыбающаяся голова Мирошки. Иван упёрся рукой в кольцо, сложил ноги по-лягушачьи и аккуратно, задержав дыхание, начал опускаться вниз головой, страхуясь верёвкой. «Молодец, Смирнов, ор-р-рёл», — пронеслось в памяти. Главное, чтобы руки не подвели и не смотреть вниз. Вперёд надо… на Мирошку. 

Сын, прижав рот руками, чтобы не закричать от восторга, без остановки и часто кивал головой.

— Папа, ты настоящий! Ты настоящий! — шептал он, когда сумел успокоится.  

Синтетическая ткань прилипла ко лбу, и едкие ручейки пота затекали в глаза. Дышать сквозь плотную маску почти невозможно. Уши заложило. Мышцы дрожали от напряжения. Но Мирошкины глаза светились ярче всех олимпийских медалей. Под маской Иван плакал.

Оказалось, всё это было не напрасно. Всё было не зря.