Рассказы

Рубахи

 

Прикатил весной в село Гурьяново Максимка Костяков. Приходился он дальним родственником тем Костяковым, что владели рыбными угодьями на Волге, а потому в кошелёк ему что-то да падало от бабушек троюродных и другой воды на киселе. Человек негордый, скопил подачками такими средств, купил на часть из них земельку в селе и покинул шумную Москву.

Местные сначала косились на приезжую ворону, но, видя, как прост и весел щёголь, прониклись добротой. Другую часть средств Костяков запустил в строительство. Нанял сельчан, среди которых выделялся кровельщик Савельич. Мужик высокий, мощный, умело положил он в три слоя гонт на крыше. «Забудешь о ней — так хороша!» — сказал. Беда одна шла за Савельичем — пьянство. Завалился раз на стройку, выпив до работы, полез тесать и уронил топор на голову работнику. Парень выжил, но щёку рассекло до кости.

Костяков взъярился на Савельича, в наказание дал лишь половину денег за работу. Кровельщик обиделся, ушёл к себе и запил злобно.

Наконец летом завершили. Хозяин позвал на новоселье. Столы накрыли, играли музыканты, веселье, пляски. Явился и Савельич. Был он хмур, грубил на все расспросы. Когда хозяин с танцев отбежал передохнуть и выпить, то Савельич грохнул по столу со злости так, что попадали на землю овощи и мясо, а на белую рубаху Костякова разлилось вино из кружки.

Много обидных слов наговорили оба, чуть не драка, но удалось Савельича прогнать. Пошептались гости, тут вернулась музыка, а вместе с ней и смех.

Солнце раззевалось и покатилось прочь за горизонт. Родители кликали детей — те игрались, шастали повсюду. Лаяли собаки. Мужики скрипели на гармонях во дворах нехитрые мелодии, бабы тянулись песнями к розовому небу.

Накричался у себя, нашумелся Костяков, вышел с гостями подышать и погулять в село. Остановились у оврага, разлеглись — солнце проводить. Стрекотали кузнецы, птицы кричали, мявкала утробно кошка.

Разморилась компания прогулкой, выпитым вином и жирным, сладким травяным духом. Провалились в сон, засопели. Когда очнулись, то едва сумерки упали. Костяков спал глубоко и крепко, руки раскинул, будто готовый мир обнять. Гости позвали, он храпнул. Пройтись ещё решили, а после — к новосёлу, чтобы остальное дома досыпал.

Вернулись: Костяков спит — виднелась «винная рубаха», расползся по ней багрянец, как осень на листах деревьев. Позвали — в ответ молчание. Подошли к спящему, нагнулись, а у него на голове рана, повернули боком — земля от крови мокрая: натекла под тело.

Подняли криками село, забегали, соседей спрашивали, видали у оврага те незнакомцев или зверей диких. Вспомнили про ссору. К Савельичу рванули. Он на крыльце лежал. Пьяный, с топором — в крови от лезвия до обуха.

— Прóпасть! Вздумал своим доминой похваляться! Так ему и надо! — ревел Савельич, пока его крутили и вязали.

Бросили в телегу, повезли к уряднику, он душегубца поездом в Москву отправил, прямиком в каменный мешок.

Костякова отпели, схоронили, священник в церкви прочитал молитву. Горевали по нему, особливо местные девки проливали слёзы: парень видный, неизбежно бы женился на какой-нибудь счастливице. Статный дом, бревенчатый, нарядный, у которого недавно плясали новоселье, встретил гостей уже на поминовение, хозяина подождал ещё какое-то время, но без внимания и любви помрачнел, задичал.

Пришла весть, что суд определил Савельича в тюрьму где-то под Иркутском. Землю кровельщика степенно захватывали крапива и репейник, а на крышу дома ненастной осенью гроза свалила толстую берёзу, под которой хозяин с друзьями любили дуться в «дурачка» по вечерам.

Могилу Максимки Костякова сперва часто навещали, но вот добрые люди, которые следили и ухаживали, сами почили, прочие забылись своей судьбой, бытом, и заросла она — крест покосился, сгнил, истёрлось имя.

Овраг приглянулся молодым — гадания, встречи, смелость проверяют. Убили там, а кто кого — уже не знают. Зелёные мхом брёвна, детьми битые стёкла, глухие от сорняков тропинки до домов — вся и память-то сегодня о Костякове и Савельиче в Гурьяново. Но и она повыветрится.

 

По стопам

 

В счётной группе переписчиков населения, которая отправилась в Серпуховской уезд Московской губернии, участвовал немец по фамилии Скальпель.

Служил этот высокий худощавый господин юристом, имел в Москве свою контору, которая давала консультации, помогала оформлять заявления, жалобы и ходатайства. Скальпель, по натуре гуманист, вызвался поставить свои умения работать с людьми и документами в пользу новой государственной «затеи».

И вот, собрав колдобины на всех дорогах, повалившись раз в канаву из-за ржавой спицы в колесе, объездив аж с два десятка сёл, деревень, погостов, компания учёных мужей вошла в Хатунскую волость.

Скальпеля, который утомился несколько уже этой работой с нескончаемыми Иванами, Катьками, Петрами, направили в деревеньку Грызлово с кипой бумаг — формами «А». Как и прежде, в каждую надлежало вписать имя или прозвище, семейное положение, вероисповедание и прочее, а после — сдать заведующему переписным отделением.

Скальпеля, наравне с другими, кто вынужден по долгу службы или своему желанию ходить от дома к дому и общаться с сельским людом, потянуло в философию.

«Сколько по всей российской громаде необъятной разбросано таких-то деревень? Сколько в них живёт людей, судьбы которых очень схожи? Лица, имена, голоса вроде разнятся, а все одинаково темно живут…»

Этими мыслями он занимался, пока брёл до околицы. Со старостой вскоре повстречался; тот, предупреждённый о приезде счётной группы, организовал для сельского схода подходящее место. Когда все люди вместе собирались, то легче было отсеять ложь шутников и хулиганов о себе.

Вот набились грызловцы в дом, топчутся, покашливают, хмыкают. Кто-то прочистил горло, сплюнул громко.

— Люди, здравствуйте, моя фамилия Скальпель, я юрист, прислан из Москвы для переписи. Давайте решим с бумагами…

Расположился за столом, работа заскрипела, покатилась. Один, другая, пятый… Гомон, маета, от букв в глазах рябит, от запахов толкает тошнота желудок. Грызловцы пихаются, рассказывают истории семей своих, спорят о родстве, хохочут шуткам. Подошёл очередной мужик, напротив сел.

— Имечко нерусское у вас… Какой-то «скельпель»…

— Это фамилия — Скальпель. Есть инструмент такой врачебный, — ответил устало переписчик.

— Что же фамилия врачебная, а ты юрист?

— Мы тут не обо мне, а о вас, — уже сердито заметил ему Скальпель. — Как фамилия?

— Глядите-ка, артачится! — протянул мужик напевно, издевательски, что остальные захихикали.

— Отец мой был хирургом — соответствовал, а я иную стезю выбрал. Ну так фамилия? — поторопил Скальпель.

— Человечья, ясная, не то что у тебя!

Собравшиеся загоготали. Немногие из них услышали, как юрист зубами скрежетнул. Дальше всё перемешалось. Сорвались со стола испуганными птицами листы с формами «А», кто-то закричал. Люд повалил наружу. Слушали, как юрист громит за дверью мебель.

— Ну дела, набросился! Ручкой чуть не в лоскуты меня! Видимо, докторская жила в нём взыграла!

Со Скальпелем нервное потрясение случилось, коллеги-переписчики увезли его в Москву. Спустя время проезжие оттуда рассказали, что он вновь в гуманизме воспрял, оставил юридическую практику и переучивается на медицину.

А через сколько-то лет этот немец вернулся обратно в Грызлово уже земским врачом. Его здесь вспомнили, но теперь, конечно, отнеслись иначе. Приходят с сифилисом и грудной жабой, советуются, тревожат по ночам роженицами, приступами, больными животами у детей. Он не отказывает.

Тех же, кто пытается срочным образом к нему попасть без очереди, останавливают перед закрытой дверью, грозят кулаком под нос, а порой шипят:

— Куда прёшь, там Скальпель режет!