Брынкуш. Продолжение

Новелла «The Beauty of Brynkoosh» из книги Quaternity,  опубликованной «Ибидем Пресс» в 2021 году

 

Перевод Ариадны Линн

Продолжение. Начало читайте в № 53.

 

***

 

Какой жизни Рызван хотел? Ему было уже за сорок, и он продолжал вести тихое и унылое существование. Максимум на что он способен — это присоединиться к братьям в монастыре. Или, возможно, он мог бы поселиться в таком же провинциальном городке и заниматься тем же самым — преподаванием и копанием в бумагах. Если бы он уехал за границу, что бы он там делал? Кому был бы нужен? Я представила, как он бродит из города в город, потерянный и сбитый с толку, а потом возвращается.

Что я знаю наверняка: в то утро Рызван взял с собой паспорт, но оставил телефон. Прощальное письмо он засунул в книгу, которую Лоредана читает на ночь, чтобы она не сразу его обнаружила. Пока она спала, упаковал чемоданчик — тот самый, в котором он возвращал библиотечные книги. Решение было твёрдым, рука крепко сжимала ручку чемодана. Ему стоило сразу же отправиться в аэропорт или на вокзал. Но он пришёл ко мне.

Он хотел как лучше. Он хотел попрощаться. Он сказал, что я могу оставаться в доме столько, сколько мне нужно, при условии, что я оставлю ключ под ковриком, когда уеду. Он сказал, что написал обо мне Раду и Раду знает. Он дал мне конверт, набитый деньгами, несмотря на протест. Сказал, что я его вдохновила.

Рызван не пожелал мне счастливого воссоединения матери и дочери. Возможно, он не хотел затрагивать щекотливую тему, а может, к этому времени он уже перестал мне верить. А может быть, он хотел, чтобы этот момент принадлежал ему, и только ему.

Утро было великолепным: тепло, как летом. Листья уже распускались, бойкие птицы искали червяков среди прошлогодней сухой листвы, небо сияло голубизной, а воздух гудел от насекомых после зимней тишины. Мы сидели на заднем дворе, щурясь от палящего солнца и вдыхая сладковатый весенний воздух ростков и побегов. Рызван оставил чемодан в прихожей. Над кофе поднимался пар. Рызван сказал, что должен уехать, чтобы «снова найти себя». Это его последний шанс. Он сказал, что именно я научила его быть свободным и смелым.

Даже теперь, в камере, каждый раз, стоит мне открыть глаза, то утро встаЁт передо мною. 

«Я тебе надоела?» 

Рызван коснулся моих пальцев.

Я сказала, что в прошлом любила другого мужчину. И он тоже хотел уйти от меня. То есть не уйти, а спрыгнуть с Коронадского моста, потому что он сам себя ненавидел. Я его тогда умоляла этого не делать (а вовсе не наоборот).

Рызван не слушал. Он отпустил мою руку. Следил глазами за жужжащим насекомым в воздухе. Сказал: «Выгони пчелу».

Он не слушал.

Он застыл и выпучил глаза, как рак. Пчела спикировала. Он дЁрнулся, а затем закричал.

«Кейт! Ужалила. Кейт! Вызови скорую!»

«Какой номер?» — тихо спросила я.

Он что-то пробормотал опухшими губами. Было не разобрать. Чашка выпала у него из его рук. Дзынь! Осколки во все стороны.

«Какой номер?» — спросила я снова.

Рызван покачнулся и рухнул.

Ринувшись в дом, я заметалась в поисках телефона. Вот он, в гостиной. Набрала «номера экстренных служб в Румынии». Номер 112. Что говорит оператор, не разобрать. Я побежала с телефоном обратно к Рызвану.

«Алло? Алло?» — звучало в трубке.

Стоило попробовать поговорить с ней на английском. Но язык не слушался меня. Я пыталась дойти до задней двери, но ноги были как вата. Воздух стал вязким. Как во сне.

Когда я выбралась наружу, Рызван не дышал. Я закричала: «Помогите!» Я выбежала на улицу и снова закричала: «Помогите!» На пустой улице было жутко тихо. Никто меня не услышал.

Я вернулась на задний двор. Я не могла заставить себя прикоснуться к нему.

Я сидела возле его тела, пока не стемнело.

Когда-то я пообещала себе, что никогда больше не буду связана с чьей-то смертью. Я лишь хотела, чтобы обо мне забыли. Больше никаких таблоидов. Никакой полиции. Никакой тюрьмы. Как я смогу объяснить очередной несчастный случай, в который я попала? Невероятное совпадение, тень смерти, падающая на тех, кого я встречаю?

Понятия не имею.

Около двух часов ночи я взяла лопату, которую мне когда-то показал Рызван, и стала копать. Я копала до первых серых утренних лучей. С усилием я затолкала его тяжёлое тело в траншею и засыпала сверху землёй. И тут бес противоречия (где-то я о нём слышала) прошептал: «Больше Рызван от тебя не уйдёт».

 

***

 

На следующий день позвонила Лоредана, на корявом английском спросила, здесь ли её муж.

«Нет. Я уже давно не разговаривала с ним».

Она поблагодарила и повесила трубку. Было ощущение, что она всё ещё сердится на меня. У неё не было причин для этого. Муж не бросил её ради меня. Если он устал от своей жены, она не должна была винить в этом меня. Он, кстати, хотел уйти от нас обеих.

Люди всегда винят меня в том, чего я не делала.

Это напомнило мне о Мики. Танцы, выпивка на пляже, бутылка, спрятанная в бумажный пакет, звёзды над головой. Волны, набегая, почти касались наших ног и, шипя, возвращались в океан. Солёный вкус губ Мики. Солоноватый воздух.

Мики рассказывал, как часто пытался покончить с собой. Таблетки (но его вырвало), пытался повеситься (гвоздь не выдержал веса), забрался на крышу, чтобы спрыгнуть (но в последний момент занервничал). Я понимала, что он интересничает. У него всегда дёргалось правое веко. Я сама не понимала, почему его выбрала. Возможно, считала себя его спасительницей или защитницей, его ангелом-хранителем, доброй феей или кем-то в этом роде.

«Ты когда-нибудь хотела умереть?» — спросил он.

«Да», — ответила я, просто чтобы согласиться. На самом деле, ничто не могло быть дальше от истины. Я никогда не хотела умирать: ни тогда, ни даже сейчас. Особенно сейчас. Меня останавливало осознание того, как все они будут счастливы, если я умру. Как лицемеры будут вздыхать якобы с сожалением, а на самом деле с ликованием: «Она просто не могла ужиться с собой. Бремя содеянного слишком тяжело». Помните, я не признала себя виновной, вы, ублюдки. Я не доставлю вам удовольствия видеть меня мёртвой. И даже когда я чувствовала себя полумёртвой в тюрьме, я колола и царапала себя, чтобы увидеть кровь.

Я вспоминала об этом каждый раз, когда смотрела на то место в земле, где я похоронила Рызвана, и каждый раз, когда мои глаза следили за новой жужжащей пчелой — напоминанием о потере потери. Я любила проводить время в задней комнате, из которой открывался вид на двор. Я нашла в ящике стола фотографии Ольги Костинеску и поставила их на стол. Я проследила её жизнь: от круглощёкой, энергичной студентки с хвостиком до озадаченной женщины средних лет, а затем до её горькой старости. И всё же даже её жизнь казалась лучше, чем небытие, — несмотря на марксизм, стародевичество и необходимость лгать. Всё же лучше было жить. Жить.

В дверь постучали. Наверное, это было на следующий день после звонка Лореданы, но не уверена. Помню, что день был серый. Из-за туч окрестности стали странными. В Калифорнии, когда солнце скрывалось (или иногда густой туман приходил с океана и полностью укутывал улицу), у меня возникало ощущение, что я перенеслась в другую страну. Здесь было то же самое. В тот день мне было грустно, я очень скучала по солнцу.

На пороге стоял полицейский. Круглое лицо, круглые глаза и полуоткрытый рот. Он спросил, кто я такая и когда я в последний раз видела Рызвана. У меня было смутное ощущение, что я видела этого полицейского раньше, возможно, в той пивной, куда я заходила: он принёс с собой те же запахи пота и дешёвого табака. Я показала паспорт и объяснила, что приехала в гости. Сказала, что видела Рызвана пару дней назад и что он выглядел задумчивым.

«Вы бы назвали его депрессивным?» — спросил полицейский. Ещё один полицейский, который воспользовался случаем, чтобы попрактиковаться в английском языке. Я вспомнила, что чемодан Рызвана всё ещё стоит у двери в прихожей, почти на виду, и быстро пригласила полицейского в гостиную. Между нами завязался неспешный разговор. Я понимала, что мне нужно от него избавиться, но он мне нравился.

«Проректор, который исчезает вот так, заставляет задуматься!» Полицейский не сказал — о чём. Только покачал круглой головой. «В основном убегают девочки-подростки, — продолжал он. — И к тому времени, когда мы их находим, они уже проститутки». Он сказал, что это самая тяжёлая работа в мире — пытаться обеспечить безопасность людей. Как бы я ни ненавидела полицейских, этот вызывал симпатию. 

«Наша жизнь — долина слёз», — сказала я.

«Долина в тени смерти», — согласился он.

Перед уходом он приказал мне не покидать город.

«Но у меня рейс через десять дней, — сказала я. — С моим паспортом я не могу оставаться здесь дольше, чем на три месяца».

Он почесал лоб.

«Если в течение этих десяти дней вы ничего не услышите от нас, тогда можете уезжать».

После его ухода я отнесла чемодан Рызвана в спальню. Чистые рубашки, брюки и свитера аккуратно сложены. Запах Рызвана едва уловим. Я засунула чемодан под кровать.

Затем я попыталась набрать его имя в Google на своём телефоне. Поиск в интернете вызывает у меня тревогу: я всё ещё боюсь случайно увидеть своё собственное имя или лицо, сопровождаемое проклятиями. Но в этой части мира я не пользовалась дурной славой. Поиск выдал мне фотографию Рызвана на сайте университета, его публикации и краткую статью о его исчезновении, которую Google автоматически перевёл на неуклюжий английский. «В свои тридцать восемь лет он был самым молодым проректором в истории университета. После его ухода из дома была найдена прощальная записка, содержание которой до сих пор не раскрыто. Известно лишь, что записка дала его семье повод для беспокойства. Его описали как человека ростом метр семьдесят два сантиметра, коренастого телосложения, с тёмными вьющимися волосами. Поиски продолжаются. Если у вас есть какая-либо информация о его местонахождении, пожалуйста, срочно свяжитесь с правоохранительными органами».

Тридцать восемь лет? Рызван был моложе меня.

Как этот пузатый, осевший, средних лет мужчина мог быть моложе меня? Мы оба думали, что он старше. Всё его отношение ко мне было таким, как будто он старше меня. Я подбежала к зеркалу и уставилась на своё лицо. Неподвижное, кожа на нём была гладкой. Я скривилась, увидев мелкие морщинки в уголках глаз и вокруг рта. Даже если моё лицо постарело, моя душа не постарела: каждый день, проведённый в тюрьме, был не-день. Мой тюремный срок был не-временем, просто вычеркнутым из жизни. Я чувствую себя на много лет моложе, чем есть на самом деле, словно пациент, очнувшийся после двадцати лет комы. В тюрьме я считала часы с пробуждения до сна, каждый день был копией предыдущего.

Сначала меня заставляли носить бумажный костюм, потому что боялись, что я убью себя. Я сказала тюремному психологу (да, у них там тоже были такие), что в моём случае опасности не существует. Он хотел поговорить со мной о Мики, о том, как я переживала его смерть. Я сказала, что сожалею о том, что не смогла его спасти. Я рассказала психологу, как часто просыпалась с мыслью, что он ещё жив, но потом реальность ударяла мне в голову, и я осознавала, где нахожусь. И как я отчаянно хотела вернуться в сон, вернуться в то состояние невинности, которое было моим всего несколько мгновений назад, но это было уже невозможно. Я просто ворочалась, думала и плакала. Я вспомнила, что от Мики пахло океаном. Его кожа имела солоноватый вкус после каждого раза, когда он занимался сёрфингом. Его правое веко подёргивалось, когда он злился. Однако мои воспоминания о нём угасали. В конце концов у меня остались только чувство вины и обида. Я возлагала на него такие надежды, а он потрясающе меня подвёл, и, думаю, я в свою очередь подвела его.

Было ещё кое-что любопытное в моём заключении в тюрьме: я никогда не получала так много любовных писем, как во время пребывания там. Почти каждую неделю в течение первого и второго года моего пребывания в тюрьме мне приносили одно или два письма. Психолог предупредил меня, чтобы я не отвечала. Он сказал, что это больные мужчины, помешанные на женщинах-убийцах.

«Но я не убийца».

«Вот именно. Вот почему вы не должны отвечать. Всё, что они делают, — это проецируют на вас свои собственные фантазии. Это не имеет ничего общего с вами как личностью».

Я сохранила эти письма. На их страницах я была самой красивой, самой очаровательной женщиной в мире. Авторы писем умоляли меня отдать им приказ. Они говорили, что были бы счастливы умереть по моей прихоти. Другие хотели завести от меня ребёнка или описывали эротическую сцену с моим участием в качестве главного героя.

Были и другие письма, которые я рвала и выбрасывала сразу же после беглого взгляда на их содержание. Это были письма, в которых мне желали смерти: я должна была быть утоплена, убита, задушена. Мне должны были вырвать глаза. Я должна была гореть в аду.

А потом — письма от монахинь, мормонов или возрождённых христиан с просьбой покаяться. Милосердие Бога было безграничным. Он принял бы любого грешника в своё лоно (помните притчу о блудном сыне?). На самом деле, даже самый большой грешник становится самым любимым в глазах Бога, если он раскаивается от всего сердца.

Я не отвечала на эти письма, но мысль о том, что я всё ещё могу быть любимой, что-то сделала со мной. Дала мне желание продолжать волочить своё существование от одного дня к другому. Продолжать искать любовь. Если не союз, сделанный на небесах, то в исправительном учреждении. Если и не тут, то позже, за границей, когда отсижу свой срок.

Я взяла свитер и вышла во двор. Могла ли полиция заметить свежую землю, если бы они пришли сюда? Я замаскировала её сухими листьями. У меня в саду была куча сухих прошлогодних листьев. Как быстро я начала считать его «своим садом». Я также подумала, что из всех возможных мест захоронения это не самое худшее. На кладбище у Рызвана была бы компания только из других мертвецов. Здесь у него всегда была я.

Ночью я услышала отчаянный вой. Как будто кто-то бросил ребёнка или котёнка. Несколько мгновений тишины разделяли эти вопли, но они продолжались и продолжались. Я вышла во двор, чтобы посмотреть, кто плачет. Но там никого не было, насколько мне позволяла разглядеть темнота. Я вернулась в дом и попыталась заснуть, но жалобные крики не давали мне уснуть ещё очень долго.

 

***

 

Когда Лоредана позвонила и попросила о встрече со мной, в её голосе уже не было злости — она сдалась. Я сказала ей, что всегда рада её видеть.

Я удивилась, когда увидела, что она одета в белое. Конечно, она не знала, что Рызван лежал у меня во дворе. У неё были красные глаза. Я пригласила её в гостиную и сделала ей кофе. Она опустилась в мягкое светло-коричневое кресло. Верхняя пуговица её блузки была расстёгнута. Когда я подала ей кофе, я увидел выемку между её грудями и маленький крестик, упавший в неё.

На секунду мне показалось, что я была всем, чем эти люди не были, и наоборот. Это чувство появлялось у меня время от времени. Впервые оно посетило меня на детской площадке, когда мне было пять лет, и уже тогда я поняла, что должна избавиться от него.

Руки Лореданы дрожали. Я боялась, что она уронит чашку. Эта чашка была частью того хрупкого красивого фарфорового сервиза, одну из которых Рызван уже разбил. Я похоронила осколки вместе с ним, так как не могла выкинуть их на помойку.

Луч солнца упал на лицо Лореданы. Она со звоном поставила чашку обратно на блюдце. Церковные колокола звонили вдалеке, как будто ждали сигнала. Я научилась любить звуки этого города: эти колокола, лай и вой собак, крики петухов, изредка отдалённое «му» коровы, а ночью — свисток проезжающего поезда. К запахам привыкнуть было труднее: каждые два-три дня кто-то сжигал мусор в моём районе, на улицах воняло бензином, а в узких переулках — мочой. У Рызвана тоже был свой запах, и я до сих пор чувствовала его следы на нестираных простынях.

«Я не могу поверить, что он просто ушёл. Он написал мне письмо, но я отказываюсь верить в то, что там написано. С ним явно что-то случилось».

Бес противоречия прошептал мне на ухо: «Прятки — забавная игра. Скажи ей, чтобы она поискала под твоей кроватью. Потом попроси её покопать во дворе». Я молчала.

«Наша совместная жизнь была хорошей, — сказала она. — Он говорил вам иначе?»

«Как вы думаете, что могло с ним случиться?» — ответила я вопросом на вопрос.

Она пожала плечами: «Сердечный приступ. Потеря памяти. Автомобильная авария». 

«Он пьёт?»

«Только когда Раду здесь».

Она оглядела комнату, как будто только что вспомнила, что мы сидим в доме Раду.

«У него не было депрессии, не так ли, мисс Стэнхоуп?»

Подобно психологу, которая возвращала мне каждый мой вопрос, я использовала этот приём на Лоредане: «Он не показался вам подавленным?»

«Он был беспокойным. Я боялась, что у него может быть роман. Говорил ли он вам что-нибудь? — И, не дав мне времени ответить, она добавила: — У вас двоих. Пожалуйста, извините меня за прямоту. Между вами что-то произошло?»

«Произошло?»

«Вы были любовниками? За моей спиной?» 

«Нет, конечно, нет».

Но я чувствовала, что должна дать ей хоть что-то. «Он спросил меня, как мы определяем "кризис среднего возраста" в США. Казалось, его очень заинтересовала эта тема. Мне было интересно, испытывает ли он какие-либо симптомы».

«Мы называем это кризисом сорокалетних мужчин», — сказала она, а её лицо засияло.

«Знаете, именно в этом возрасте мой отец ушёл из дома, — я наклонилась вперёд. Я был вдохновлена. — Он был ветераном Вьетнама. Вы знакомы с посттравматическим синдромом? Он мечтал написать мемуары. Я думаю, он надеялся, что сможет очистить свой разум от воспоминаний, если сможет изложить их на бумаге. Я помню его пишущую машинку. Когда он уходил, в ней всё ещё лежал лист бумаги со словами: "Стэнли собирался сказать". Я не знаю, что случилось с остальной частью рукописи. Но я до сих пор вижу этот лист бумаги и то, как он становится всё желтее и желтее. Я так и не узнала, что хотел сказать Стэнли».

Лоредана посмотрела на меня, её глаза широко раскрылись: «Рызван знал об этом?»

«Нет, — сказала я. — Я никому не рассказывала об этом за двадцать лет. Вы первая».

Я надеялась, что она оценила то, как я откровенна с ней. Я надеялась получить что-то взамен. Но она ничего не сказала, а я продолжила: «По ночам я представляла, как мой отец возвращается домой, осторожно открывает дверь, чтобы не разбудить нас. Днём у меня иногда было ощущение, что стоит мне открыть дверь в другую комнату, и он будет там. Но я больше никогда не видела папу».

Лоредана спросила: «Тебе нравится Брынкуш?»

Я понятия не имела, о чём она говорит, но не подала виду.

«Рызван обожает Брынкуш, — продолжала она. — Мы ездили в Париж в девяностые годы, оба по стипендии. Я — чтобы улучшить свой французский, а Рызван — чтобы написать эссе о Брынкуше. Думаю, он так и не написал. Но нам там очень понравилось. Вы знаете, что мы не могли путешествовать до того, как они расстреляли Чаушеску, верно? Мы стояли на балконе в Париже и смотрели на крыши. Эти крыши с высокими чердаками в Париже, сверкающие после дождя. Рызван сказал: "Давай останемся здесь. Этот город будет нашим". Конечно, это был сильный соблазн. Но я хотела вернуться. Я сказала ему: "Если хочешь остаться, оставайся без меня". Думаю, Рызван до сих пор иногда думает о том, как сложилась бы его жизнь, если бы он остался. Конечно, никакой карьеры, только рутинная работа. Но я уверена, что он думает, что в этом и есть свобода. Сидеть в каком-нибудь кафе с "Голуаз" во рту и глазеть на женщин. Вечный иностранец, вечный аутсайдер. Свободный».

Она замолчала, а потом добавила: «Он всегда недоволен тем, что так и не покинул свой родной город навсегда, понимаете. Он не хочет быть таким человеком».

Я спросила, не хочет ли она ещё кофе. Удивлённая, она посмотрела на свою чашку, как будто забыла о ней. «У меня ещё есть немного». Она сделала маленький глоток. Он явно уже остыл.

«Возможно, он думает — сейчас или никогда. Мысль о том, что могло бы быть, всё-таки его поглотила. Жаль, что он не спросил меня».

«А вы бы тоже поехали?»

«Если бы я поехала с ним, это не было бы новой жизнью, не так ли? — усмехнулась она горькой, безрадостной усмешкой. — Спасибо за кофе. Дайте мне знать, если получите от него вести».

Из окна я смотрела, как она переходит улицу и уходит, опустив плечи. Но я чувствовала себя бодрой, счастливой и умиротворённой впервые за многие годы. Я подумала, не смогу ли я остаться здесь навсегда: Рызван — мой ангел-хранитель, Ольга Костинеску смотрит на меня со своих фотографий, все мои тюремные воспоминания стёрты, а моё имя не запятнано.

Оглядываясь назад, я представляла, как мы идём рука об руку по сверкающим тротуарам Парижа, Рызван показывает мне памятники, сделанные Брынкушем: бронзовые мужчины и бронзовые женщины, переплетающие длинные конечности в приливе страсти. Рызван спросил бы меня, хочу ли я провести с ним там всю свою жизнь. «Да, — ответила бы я. — Здесь или где угодно. С тобой».

Ночью я снова услышала плач. Теперь их было два: один доносился с крыши, другой — откуда-то с каштанового дерева. Должно быть, ужасно некрасивая песня каких-то птиц во время спаривания. Их было не видно в тени густой листвы: две птицы, издающие крики отчаяния в поисках единения.

 

***

 

Однажды утром я искал имя «Брынкуш» в своём телефоне. Утро было солнечное, и я пила кофе в задней комнате. Но я не смогла найти ничего, кроме названия улицы в местечке под названием Кишинёв. Возможно, Лоредана меня обманула. Мне стало не по себе. Чтобы успокоить себя, я решила вернуться в паб. Я подумала, что смогу побаловать себя бокалом вина и приятной беседой.

Я давно не была в этой забегаловке, но запах дешёвых сигарет и немытых тел остался прежним. Мужчины сразу же узнали меня.

«Привет, американка! Добро пожаловать, моя тихая американка!»

«Она не тихая, болван. Что вы будете пить, мисс? Есть такая книга с таким названием. Вам стоит её прочитать. Может, бокал вина?»

«Просто воды», — сказала я.

«Воды? Нет. Вода годится только для мытья».

«Вода опасна: люди в ней тонут. Выпейте бокал вина. Оно лучшее в стране».

Я сказала им, что меня беспокоит птица, которая кричит по ночам, будто ребёнок, которого мучают.

Они сказали, что это домовой сыч.

«Это такой тип совы. Домовой сыч означает плохие новости. Кто-то умрёт». 

«Или уже умер. Но ты об этом ещё не знаешь».

Однорукий начал рассказывать мне историю об одном министре, который получил от государства новую виллу, но узнал, что на чердаке живёт домовой сыч, и испугался. И какой-то хитрый человек обманом заставил его отдать эту виллу, насколько я поняла.

Все смеялись. Они не верили в призраков. Мужчина, сидевший рядом со мной, рассказал, что его овдовевшую бабушку похоронили в свадебном платье, чтобы её муж, который умер молодым, узнал её на небесах после сорокалетней разлуки. Другой сказал, что его мать до сих пор бросает в реку яичную скорлупу, чтобы «забытые мертвецы клевали её».

Косоглазый человек сказал мне, чтобы я не верила в эту ерунду. Он сказал, что я должна верить только ему. «Будь осторожна, ты здесь не дома! Вокруг полно самых разных людей. Но мне ты можешь доверять».

Вошла кошка и осторожно прошла между стульями. Мне снова стало тепло на душе. Как хорошо было бы провести здесь всю жизнь. Я могла бы приходить в эту пивную каждый вечер и разговаривать с этими людьми, продолжать рассказывать им об Америке, придумывать каждый месяц новые истории. И они никогда не узнали бы ни одного моего секрета.

Они показали мне местных знаменитостей, сидящих за разными потрёпанными столиками. Знаменитости выглядели такими же пьяными и разбитыми, как и все остальные. Один мужчина был знаменит тем, что не работал ни дня за всю свою жизнь, другой был художником-абстракционистом, третий — бывшим футболистом. Они спросили меня, слышала ли я о местном профессоре, которого застрелили в Чикаго.

«Когда?»

«В девяностых».

«А профессором чего он был?»

«Магии».

«Не может быть!»

«О да. В Чикаго магию изучают в университете. Вы не знали этого о своей собственной стране?»

«Но кто в него стрелял?»

«Никто не знает. Возможно, студент. Он занимался магией».

«Нет, его девушка выпустила в него пулю. Для страховки». 

«Это была наркомафия».

«Нет, Секуритате».

«Железная гвардия».

«Мы никогда не узнаем. В Америке много преступности. Вам лучше остаться здесь, мисс».

«Держу пари, она хочет вернуться. В Калифорнии больше денег. И гораздо больше солнца».

«Но разве там не скучно?» — спросил однорукий мужчина.

Я сказала ему, что скучно не было, но было как-то пусто. Как будто я была единственным человеком, оставшимся в городе, единственной, кто ходил по его улицам. Когда я встретила Мики, я очень надеялась на то, что теперь у меня будет компания. Но он продолжал ныть и хотел умереть. Какое разочарование.

Проблема Мики заключалась в его матери. Эта сука ненавидела меня с самого начала. Старая хиппи-стерва. Я видела это в её глазах. Позже она сказала в суде, что никогда не хотела, чтобы Мики общался со мной. «От этой женщины у меня мурашки по телу», — сказала она. Какая-то издёвка. Это из-за неё он хотел умереть. Она всегда навязывалась. Я хотела сказать судье, что Мики рассказал мне, что они раньше спали в одной постели. Я должна была сказать это тогда. Она была старой сукой, повёрнутой на кровосмешении.

Я вспомнила, как она меня встретила. Я слышала шум прибоя из их гостиной; я чувствовала запах океана. Она так старалась казаться дружелюбной, найти общую тему: изменение климата, злые республиканцы, состояние образования — всё то, на что мне было наплевать. Я просто хотела спросить, почему они до сих пор живут вместе. Я уже пыталась спросить Мики, но он сменил тему и заставил меня слушать барабаны и песнопения. Мы пытались медитировать, но в итоге занялись сексом. Я вспомнила, как подумала: он всё-таки хочет жить, но я ошиблась. Надо было догадаться: Мики был одним из тех, кто грустит после секса, а это никогда не было хорошим знаком.

«Эй, американка! Хочешь ещё бокал?»

«Нет, спасибо».

«Давай, выпей ещё вина. Это всё за мой счёт. Как тебя зовут? Извини, я забыл».

«Барбара, — сказала я, а затем поправила себя: Кейт». 

«Барбара или Кейт?"

«И то, и другое. Но я предпочитаю Кейт».

«Поцелуй меня, Кейт!»

«Оставьте её в покое, — вмешался кудрявый мужчина. — Кейт. Мне нравится. Хорошее имя для хорошей девушки».

Я на секунду задумалась о том, чтобы увести этого человека к себе домой сегодня вечером, но решила дождаться своей настоящей любви. Возможно, после разочарования с Рызваном моя настоящая любовь была не за горами. И оказалось, что я была права. Моя настоящая любовь уже была в городе, возможно, вошла в мой двор, когда мы разговаривали в той забегаловке.

 

***

 

Утром я выглянула из окна и посмотрела на могилу Рызвана.

Мне показалось, что я схожу с ума.

Во дворе спал мужчина. Его пыльные сапоги лежали прямо над головой Рызвана, их отделял только тонкий слой земли, которую я насыпала. Лицо этого бомжа было скрыто гривой грязных волос. Должно быть, забрёл сюда и вырубился. Был ли он всё ещё пьяный? Жестокий? Нужно было как-то прогнать его, не вызывая полицию. Я сняла карниз с окна и вышла во двор. Я почти поддалась низменным инстинктам и чуть не проломила голову бродяге. Он ведь проник на ограждённую территорию, а я одинокая женщина — идеальная версия защиты в суде. Но я сама себе припомнила, как они пытались повесить на меня смерть Мики и что на заднем дворе я уже закопала труп. Слишком много неудачных совпадений. Нужно быть осмотрительней.

Я подошла. Бомж мирно спал, похрапывая. От него разило перегаром. Я пнула его ногой. Он что-то пробормотал с закрытыми глазами. Я толкнула его снова. Он откинул волосы с лица и посмотрел на меня из-под красных опухших век. Его ногти были грязными.

Когда он увидел меня, его глаза расширились. Он выдохнул: «Тушану!» — и закрыл голову руками, ожидая удара.

«Вон!» — я указала на улицу, надеясь, что он поймёт, о чем я.

Он опустил руки и посмотрел на меня.

«Ты. Ты в одежде моей тёти», — сказал он по-английски.

Я не могла понять, сердится он или испытывает облегчение.

«Раду?»

«Ой. Ты Кейт, да? Прости. Я думал, что ты — это она, — сказал он. — Призрак. Неважно себя чувствую сегодня утром». 

Он сел и порылся в карманах.

«Могу поклясться, что у меня ещё была пачка. У тебя не найдётся сигаретки?»

Я указал на смятую пачку L&M на земле позади него. Он взял её и тут же прикурил.

«Я не должен сидеть, когда девушка стоит. — Он кое-как поднялся на ноги, но покачнулся и снова сел. — У меня была тяжёлая ночь. Прошу прощения. Рад познакомиться с вами и всё такое».

Я протянула ему руку, но вместо того чтобы пожать, он её поцеловал. Я вытерла её о юбку за спиной.

«Рызван сбежал?» — спросил он.

«Может, выпьем кофе?»

Мне нужно было увести его с этого двора. Он кивнул, но не сдвинулся с места, ожидая, что я принесу ему кофе.

«Женщины! — сказал он. — Должно быть, где-то есть подружка. Поэтому сбежал. Но он скоро вернётся. Его старуха держит его за яйца».

«Пойдёмте. Я знаю одно кафе поблизости», — сказала я. 

«Простите за вторжение. Я просто хотел проверить. Узнать, нужно ли вам что-нибудь. Остановился выпить пива с приятелем и потерял счёт времени. Не мог же я разбудить вас посреди ночи. Сегодня уезжаю. Вы, конечно, можете жить в доме сколько угодно».

Он поднялся на ноги пошатываясь, но на этот раз успешно. Когда он улыбнулся, я увидела, что у него не хватает нескольких зубов.

«Может, пойдём выпьем кофе?» — снова спросила я.

«У вас есть растворимый? Я люблю только растворимый».

Мне стало стыдно за то, что я не хотела пускать его в его собственный дом.

«Да, конечно, проходите».

Внутри я попыталась направить его на кухню, но он направился в заднюю комнату.

«Она запирала меня здесь, когда думала, что я был непослушным. Я часами смотрел в это окно, надеясь, что придёт волшебник и спасёт меня».

Я не хотела, чтобы он снова смотрел во двор.

«Рызван никогда не говорил мне, чем вы занимаетесь».

«Я пишу детские книги», - сказал он.

Я думала, что он рассердится, когда увидит на столе фотографии своей тёти.

«Извините, я позволила себе...»

Он схватил фотографию и поднёс её очень близко к глазам. Должно быть, он близорукий.

«Она была красивой женщиной, — сказал он. — Не всегда доброй, но она меня воспитала. Мне стоит посетить её могилу. Я не был там много лет. Не хотите пойти со мной?»

Он посмотрел на меня. У него были голубые глаза.

Моё сердце растаяло. Наверное, я просто такой человек: я всегда готова любить и быть любимой, моя душа нежна, моё сердце открыто.

 

***

 

Мы шли по аллее, обсаженной кипарисами, а затем поднялись на холм. Вокруг нас простирались виноградники вплоть до далёких гор. Раду курил одну сигарету за другой, рассказывая мне о своей жизни в столице, где люди были интереснее («Все мои друзья — художники»), бары круче («Можно курить внутри сколько угодно»), женщины проще («Не город, а бездна разврата»). Мы нашли могилу Ольги Костинеску: мраморная плита, ни креста, ни цветов, только толстый слой коричневой пыли. Раду расстроился.

«Мы можем вернуться с принадлежностями для уборки завтра и убраться здесь», — сказала я. 

«Ты не против, если я останусь?»

«Это твой дом. В гостиной есть диван».

Мы сели на скамейку и посмотрели вниз, на долину и холмы в туманном свете. Раду снова прикурил и начал с выражением читать вслух стихотворение о бесконечных пространствах, сверхчеловеческих молчаниях и неисчислимых вечностях, переводя его на неуклюжий английский для моей пользы. Я спросила его, не он ли их написал. «Нет, — ответил он, — автор был горбун. Он умер много лет назад».

Когда я поцеловала Раду, он оглянулся, как будто думал, что я хотела поцеловать кого-то другого, но по ошибке поцеловала его. Но кроме нас никого здесь не было, на этом тихом холме на кладбище. Тут же он сказал мне, что переедет сюда, что он любит меня, что мы должны пожениться и завести ребёнка. Это, конечно, в нём похмелье заговорило. Такой прыти я от него не ожидала, да и он сам понял, что перестарался.

Я до сих пор жалею, что мы не вернулись, чтобы привести в порядок надгробие профессора Костинеску. Мне кажется, мы тогда дали что-то вроде обещания, а потом нарушили его из-за прилива новой любви и из-за того, что купили пять бутылок алкоголя по дороге домой. Возможно, её призрак рассердился и хотел наказать нас.

 

***

 

Я бы хотела сказать, что каждое утро заставала Раду за письменным столом, что мы завтракали, занимались любовью, готовили ужин и вместе сажали цветы во дворе, но это, конечно, было бы ложью. Вместо этого мы напивались до беспамятства и утром начинали всё сначала. Мы выходили из дома только для того, чтобы купить ещё алкоголя, консервированную фасоль и хлеб. Раду фантазировал о местах, где мы будем путешествовать, и о книгах, которые он напишет. Конечно, я понимала, что это опять говорит в нём палёная водка, но я была счастлива. Я старалась не оставлять его одного: когда он думал, что меня нет поблизости, он начинал рассматривать какой-нибудь предмет в доме и впадал в какой-то транс. Однажды я застала его за тем, что он поглаживал старое чёрное пианино в углу — пыльный, расстроенный инструмент, служивший мне полкой. В другой раз я застала его внизу. Он сидел на полу, перебирал рождественские украшения и плакал.

Я попросила его рассказать про книгу для детей, которую он писал. Правда, я никогда не видела, как он её пишет, но она существовала где-то в его голове. Он рассказал (в той приветливой манере, какая бывает в состоянии лёгкой подпитости, пока не переходит вдруг без причины в хамство и вздорность), что в детстве он был очарован тенью и всеми рассказами о ней. Тем, что тени падают в разные стороны утром и днём, как стрелки часов, а с течением дня они становятся всё длиннее. Потом он увидел картины в альбоме, на которых фигуры не отбрасывали тени. Так он придумал историю о целом городе людей без теней.

Тени в том городе были только у детей. В возрасте десяти лет тень отсекалась от человека, с этим отделением уходило всё зло: жадность, гнев, зависть и печаль. Затем они жили счастливой жизнью среди безупречных людей в одинаковых солнечных домах в этом городе радости.

А тени… Тени уползали в Страну Теней. Никто никогда не ходил туда, никто никогда не хотел туда идти, и никто ничего не знал и не хотел знать, что там, с тенями-обрубками.

Раду придумал целый ритуал отсечения тени. Должно быть, его вдохновило что-то из детства, один из этих социалистических ритуалов. Он рассказывал мне про жителей воображаемого города, которые маршировали бы аккуратными рядами прямо к подиуму, где мальчики и девочки, которым недавно исполнилось десять лет, торжественно клялись быть счастливыми. Затем городской чиновник сделал бы фокус с факелом — и отправил бы тени в вечность. А в конце люди хлопали бы в ладоши и устраивали салют, чтобы отпраздновать победу света над тьмой.

Но один мальчик, несмотря на всё счастье, продолжал скучать по своей тени. Раньше, до усечения, он был озорником. Воровал яблоки из общественного сада. Дрался. Часто не слушался тётю и убегал один в лес, где играл в йети. А теперь проводил всё своё время помогая другим: поддерживал, ободрял и делал всё возможное для блага общества. Но ощущал пустоту там, где раньше была его тень, и эта пустота ныла от боли.

Мальчик хотел снова встретиться со своей тенью. Погулять в её компании и побыть прежним собой-хулиганом. Он отправился в Страну Теней, и его тётя, весёлая секретарша, решила пойти с ним, хотя она постоянно твердила, что это чрезвычайно плохая идея и что им следовало бы остаться дома и испечь пирог для соседей.

Мальчик и его тётя не знали, что Страна Теней — это ужасный мир: ни лучика солнца, ни смеха, ни минуты любви или дружбы, только печаль, тревога и злость. Поначалу все тени скучали по своим людям. Они жаждали вернуться и вновь соединиться с людьми из плоти и крови. Они желали снова стать частью человеческой жизни. Но постепенно они забывали и мирились со своим сумрачным миром и полусуществованием. Им не на что было надеяться, и не было ничего, к чему они могли бы привязаться. Безликие старые тени правили Страной Теней, а печальные новые тени служили им.

Тень мальчика всё время скучала по своему хозяину. Она скучала по их играм, которые так отличались от обычного времяпрепровождения в Стране Теней: наблюдать, как животные убивают друг друга, как молния ударяет в дерево, как птицы опускаются на пруд, чтобы выклевать глаза рыбам. Вот и всё, что видели тени. Они наблюдали за дрожанием земли, за потоками лавы из извергающегося вулкана, за растущей и убывающей луной, за приливами и за отливами в океанах. Вокруг них больше не было ничего человеческого.

По дороге в Страну Теней мальчик спросил свою тётю: «Как так получилось, что наш город выгоняет тени?»

«Это для общего блага», — ответила тётя.

«Понятно. Но кто это придумал?»

Я ждала продолжения, но Раду остановился. Он сказал, что это всё, что он придумал на данный момент. Он добавил, что, возможно, я могла бы помочь сочинить дальше.

«Если ты тот мальчик, — сказала я, — я могла бы быть твоей тенью».

Он рассмеялся. Он сказал, что я не тень, а мечта. Американская мечта. Я подошла к холодильнику и принесла нам ещё два пива.

Я рассказала Раду, как меня усыновили, как мой приёмный отец ушёл из семьи и как я решила стать психологом, чтобы лечить души людей. Он спросил, почему я до сих пор не замужем. Я рассказала ему о парне, который повёз меня в Париж чтобы посмотреть на скульптуры Брынкуша. Там, в Париже, я трагически потеряла свою любовь: он пошёл на концерт, а я осталась в отеле, потому что у меня был кишечный грипп, а потом террористы ворвались в клуб и убили его. Я до сих пор чувствую себя виноватой, потому что он хотел остаться со мной, но я заставила его выйти развеяться, так как я жаждала одиночества, когда мне было плохо. Долгое время я даже подумать не могла о возвращении во Францию, но в этом году я собралась с силами и поехала туда. Я побывала на месте его гибели, а затем отправилась в Румынию, на родину его предков-евреев, в страну, которую он мечтал посетить. Я сказала, что многие из его родственников погибли во время Холокоста. Не иронично ли, что почти то же самое произошло и с ним?

Раду посмотрел на меня своими голубыми глазами, которые внезапно протрезвели, и сказал, что я не должна чувствовать себя виноватой. Затем он спросил, понравился ли мне Брынкуш. Я не знала, почему из всего, что я рассказала ему, он зацепился именно за Брынкуша. Возможно, его смутил огромный объём моих страданий. Я сказала, что мне понравился Брынкуш; его искусство было настолько реалистичным, что, казалось, его статуи вот-вот сойдут со своих пьедесталов и присоединятся к нам на улицах.

Откуда я знала, что его имя пишется Бранкузи, а его скульптуры похожи на кирпичи? Думаю, именно тогда Раду почувствовал неладное и перестал мне доверять. А я влюблялась в него всё сильнее, и когда начался дождь, мне даже захотелось ему во всём признаться.

Летние ливни обрушились и преобразили город. Он стал жестоким, несмотря на волнистые холмы, церкви и причудливые парки. Ливень бил по крыше, по окнам, по крыльцу и деревьям. Он барабанил и барабанил, и я почти забыла, что хотела сбежать в США. В доме пахло дождём и сигаретами Раду. Я не знала, как он воспримет то, что я собираюсь оставить его. Может быть, мне стоит забыть о возвращении и просто остаться здесь, рядом с Раду, в уютном доме. В редкие моменты, когда мы выходили, улицы пахли жасмином и мокрой пылью. Иногда кто-то из нас случайно наступал на улитку — их тысячи ползали по тротуарам после дождя, оставляя за собой склизкий след. Раковина трескалась, и, глядя на раздавленное существо, один из нас понимал, что только что совершил убийство.

Мне нужно было рассказать Раду о Мики. О том, как я любила мужчину, который вбил себе в голову, что нам лучше быть мёртвыми, чем живыми. Я вспомнила ровный голос Мики. Изменение климата, говорил он. Капитализм. Войны. Голод. Отчаяние. Если он был так полон сострадания к природе и человечеству, почему он не мог полюбить меня? Я нуждалась в его любви. Почему ему больше хотелось умереть, чем помочь мне жить? И когда он опять прислал мне очередное сообщение: «Я хочу прыгнуть с моста Коронадо», я ответила: «Просто сделай это, ради Бога».

Но этот слабак мялся и жался, как будто он пуп земли, и писал сообщения: «Не знаю, стоит ли?», «Поможет ли моя смерть миру?» и так далее — тупые фразы американского придурка.

А я ему: «Прыгай с этого гребаного моста. Не хочу больше о тебе слышать. Никто не будет скучать по тебе. Прыгай, трус».

Я не знала, что он уже стоял на мосту, когда писал сообщение.

Доведение до самоубийства.

Непредумышленное убийство.

Они сказали, что я должна была получить полные четырнадцать лет за решёткой. Я получила пять.

Дождь продолжал барабанить по крыше, стёкла в окнах звенели, а ветки стучали по стенам нашего дома. Даже днём было темно, и я не могла встать с постели. Я знала, что должна встать, поехать в аэропорт и улететь, но дождь лил так сильно, что наша спальня казалась единственным укрытием. Такие мелочи: дождь, прохлада, дремота — вдруг обрекают нас на провал.

Я проснулась и поняла, что опоздала на самолёт. Потянулась к Раду, но его не было рядом. Я встала и прошлась по дому. Дождь стучал по жестяной крыше. Я выглянула в заднее окно. Раду стоял во дворе, его одежда и волосы промокли под ливнем. Он смотрел вниз, и я поняла, что яма недостаточно глубока. Земля превратилась в грязь, поток смыл её, и теперь Раду смотрел на то, что осталось от его друга.

Мои ноги стали ватными. Мне было не убежать. Я ждала, когда Раду обернётся и посмотрит на меня.

Будет ли он любить меня, как прежде? Меня, его тень, его возлюбленную, его американскую мечту?