Портрет её отца

Резко вдохнуть и затаить дыхание. Медленно-медленно переставить ногу в сандалике вперёд, перенести тело, вторую ногу с ободранной коленкой. Сложить пальцы лодочками. Осторожно отклониться, чтобы не спугнуть тенью. Быстро сомкнуть ладони над георгином. Она трепещет внутри. Не сжать, не навредить. Поднести к горлышку зелёной бутылки от лимонада, из которой ещё не выветрился сладкий запах. От кефира было бы лучше, но где тут, в ауле, найдёшь от кефира — тут пьют айран из больших кесе. Стараясь не повредить невесомые крылья, просунуть внутрь — ай, всё-таки чуть смяла. Она внутри, встрепенулась, летает. Моя, никуда не денется. Коричневая, с чёрными пятнышками. Буду кормить её пыльцой, от которой желтеют и слипаются пальцы.

— А она не умрёт?

— Если умрёт, сделаем коллекцию бабочек. Я по телеку видел.

— Дурак! Ой, смотри, упала.

Лежит на дне лепестком.

— Да спать легла.

— Думаешь, они спят?

Колька трясёт бутылку.

— Тише ты, сломаешь ей крылья!

— Да не, ща взлетит.

— Давай вытащим!

— Всё, не вытаскивается. Ладно, не ной, ещё поймаем.

 

Капустницы две. Белые с зеленоватым отливом. Одна села на астру. Хоп! Колька ловит её. Вторая кружится рядом.

— Давай её тоже! Чтобы не было одной скучно.

Улетела. 

Ту — в коробку. Сделать дырки шилом, чтобы дышала, положить одуванчики.

— А ей там не страшно одной, в темноте?

Колька пожимает плечами, ковыряя в носу:

— У неё и мыслей-то нет. 

Наутро бабочка мёртвая. Я кладу её под цветами: вдруг вторая будет искать подружку.

— Абика[1], почему все умирают?

— Кто «все»?

— Бабочки. Я хотела, чтобы они жили у меня.

— Они не могут так жить. Им нужно летать на свободе.

— А пескари? Почему в речке плавают, а в банке лежат брюшками вверх?

— Зачем они тебе? Вон телёнок есть, лучше его покорми.

— Телёнок — общий. А я хочу, чтобы было только моё.

 

Выдираю из альбома плотный шершавый лист. Рисую длинный, узкий овал, по бокам — два маленьких кругляшка с завитыми усами, большие крылья, на них — узоры-глаза. Крылья пусть будут ярко-синими, остальное — чёрным. Теперь ножницами по краям. Осторожно, не срезать тоненькие усы. Эта бабочка не задохнётся и не умрёт. Я сделаю их много-много.

Вот тут, на свободный гвоздик, на стене абикиной спальни, где бархатный коврик с озером и лебедями. Крылья уныло свисают вниз. Я пытаюсь пригладить их, приподнять. Может, заклеить? Палец проваливается под обои.

Абика переехала в этот дом два года назад. Мы вместе ходили смотреть, как строят новую улицу: двенадцать домов, наш пятый. Когда строители стали клеить обои, кто-то сказал, что от них заведутся тараканы. В ауле у всех стены белёные. Абика хотела жаловаться в сельсовет, чтобы обои не наклеивали. Но соседка тётя Зина, Колькина мать, объяснила, что люди просто завидуют. Зато стены не надо белить. Как в городе. Никто и не догадывался, что под обоями строители оставили дыру с кулак.

Заглядываю в неё: внутри ещё лист обоев с другой стороны стены. Ковыряю его. Там, у соседей, такие же, как у абики, обои — серые в жёлтый горошек. Колькины штаны на стуле. Картина с лошадью, нам когда-то папа привозил такую же из Москвы. Ой, тётя Зина! Я закрываю дыру ладошкой. Надо приклеить на неё бабочку, тогда абика не заметит. И быстрей рассказать Кольке.

— Только никому не говори. Да перестань ковыряться в носу!

—  Понял. — Колька делает свои круглые глаза ещё больше. — Это будет наш секретный тайник.

А сам вечером как заорёт через дыру:

— Динка, эй! Я знаю, ты здесь, спой ещё!

Я сделала радиолу громче.  

 

Перед сном я рассказываю абике анекдот про зайца, пепельсины и гвозди. Она смеётся беззвучно, только тело трясётся. Я прошу:

— Абика, а расскажи про папу, какой он был маленьким. 

В сотый раз слушаю, как папа дразнил верблюда и тот плюнул ему на голову.

— Кепку отстирать не могла! Пффф...

Ну вот, как всегда, заснула прямо среди рассказа. Когда абика храпит, я толкаю её в бок, и она замолкает. А если нет, зажимаю ей нос.

— Спи, Дина! Завтра корову доить в пять утра.

Я стискиваю её мягкую руку, на которой слишком много кожи. Она гладит мою в ответ и через минуту снова сопит. 

На следующий день, когда я ела с куста смородину, Колька вынырнул из-за забора:

— А пепельсины есть?

— Ты снова подслушивал?! Вот приедет папа из командировки, скажу, чтобы он заделал эту дыру!

Колька как-то странно на меня посмотрел, усмехнулся и скрылся в кустах. Наверное, слышал, как в маленького папу плевался верблюд.

А вечером приехала мама и увезла меня в город. 

***

 

— Холодно что-то, — мама кутается в абикин пуховый платок. — Совсем плохо топят в этом году.

— Мам, а когда папа приедет? 

— Позже, — говорит мама и почёсывает покрытые болячками руки.

У неё аллергия на порошок. На солнце. И на мороз. А сильнее всего на траву, когда она ездит в аул. Утром она наденет платье с длинными рукавами, чтобы на работе никто не видел её исцарапанные руки.

Мама каждый вечер листает потрёпанный альбом с обложкой из жёлтого бархата. На первой странице наклеены фотографии артистки с пышной причёской и усатого мужчины в берете — кубинского революционера. Дольше всего она смотрит на чёрно-белые снимки, где они с папой молодые. У мамы тогда были длинные волосы, а у папы — смешные брюки, расширенные книзу. На старой цветной фотографии мы втроём: я, совсем маленькая, папа и мама. Папа улыбается, я у него на коленях. Мама сидит ровно-ровно, как будто на неё смотрит учительница. Беру другой снимок. Тут мы ходили в фотоателье в прошлом году. Мама сложила губы в улыбку, но глаза у неё сердитые. Наверное, ещё злится на папу, что не хотел надевать рубашку, которую она ему подарила. Мама всю дорогу говорила об этом, а папа отмалчивался. На фотографии он грустно смотрит куда-то далеко-далеко. Рубашку всё-таки надел. И что мама к нему привязалась?  Ну не нравится — пусть не носит!

— Мам, ты отнесла моё письмо?

— Да, Дина. Уроки сделала?

— Ты уже спрашивала!

— Ты опять сегодня разговаривала во сне…

Папа часто ездит в рейсы на своём огромном КамАЗе. Привозит подарки и сладости. Этой осенью он подарил маме шубу, чёрную, с сединой на кончиках, мама сказала, что она старушечья, и не стала носить. А мне привёз жёлтые штаны с подсолнухами — таких ни у кого нет! Когда папа возвращается из рейса, дома становится шумно. Мама наряжается, печёт пироги, но почему-то всё время нервничает.

Зимой поездки у папы длинные. Он уехал ещё до Нового года и его до сих пор нет.

Я пишу папе про то, что снова отличница. Что на 8 Марта сделала маме вазу из открыток. Папа, ты привезёшь мне на день рождения велосипед? Ты же уже приедешь в июне?  

Папа не отвечает. Сначала мама говорила, что ему неудобно писать за рулём. А когда отдыхает? Ну где ж ему там писать? Теперь он работает на секретном заводе, и ему писать нельзя. Писал бы ночью, когда никто не видит. А вдруг его там схватили и не отпускают? Мама, может, нам нужно ехать его спасать? Никто не схватил, он сам так захотел. Иди лучше поешь.

Я рисую нас троих. Мы держимся за руки, сверху нам улыбается синим ртом солнце.

***

 

Аул за год не изменился: те же кривые заборы с перевёрнутыми вёдрами на штакетинах, крыльцо с выцветшей краской. А все, кто в ауле, другие. Колька вытянулся и перестал со мной играть, уезжает на речку с мальчишками на велосипедах. В спальне на месте дырки теперь висит не бабочка, а папин портрет. Папа и тут грустно смотрит вдаль, как будто его заставили надеть рубашку, которая ему не нравится. И вообще он какой-то чужой.

Абика так же хромает, жарит беляши и возится в огороде. Но вечером мы больше не смеёмся и не шепчемся в кровати. Я рисую, читаю, помогаю мыть посуду и поливать огород. Даже бабочки стали другими. Пролетают мимо, не садясь на цветы. Да я бы вас и не ловила, не бойтесь.

Перед сном я беру, как раньше, мягкую абикину руку:

— Абика, расскажи о папе.

Она осторожно вытаскивает её, говорит, что устала, и поворачивается ко мне спиной.

Иногда мне хочется заглянуть в дыру и подглядеть, что там делает Колька, но почему-то страшно сдвинуть папин портрет.

Каждое утро абика протирает его, хотя он совсем непыльный. Специально для этого она хранит на полке застиранное полотенце и не разрешает его трогать. Протирает им раму, а сам портрет — рукой, приглаживая. В такие моменты она не слышит, что я говорю. 

Папа так и не прислал ни одного письма. Я в последний раз написала ему: папа, ты меня, наверное, больше не любишь! А потом порвала и написала на новом листке: приезжай, мы тебя ждём.

Проходя мимо портрета, я набираю больше воздуха, задерживаю дыхание. Невидимый тоннель, что тянется от портрета полосой, втягивает меня внутрь. Когда я сижу в кресле, стоящем в этом тоннеле, мне колет тысячами мелких иголочек руки, словно я их отлежала. А папа смотрит сквозь стену такими глазами, как будто видел то порванное письмо.

 

***

 

Иногда к абике заходит тётя Зина. У неё каждый раз меняется цвет волос: розовый, фиолетовый, ярко-рыжий, как у клена, что стоит за нашим забором.  

Сегодня они пришли с Колькой. Мы с ним не смотрели друг на друга. Пили много чаю. У меня карамелька прилипла к зубам, и я пыталась отлепить её языком.

А потом тётя Зина пошла в спальню. Абика недовольно цокнула. Я пошла за тётей Зиной: странная такая, чего ей там делать? Она стояла у папиного портрета.  

Я сказала:

— Скоро у меня день рождения, и папа приедет.

Тётя Зина вдруг села на бабушкину кровать и заплакала, хлюпая носом, как маленькая. Я погладила её по голове. У неё тонкие, мягкие волосы. У мамы и абики волосы жёсткие и густые. 

— Иди поиграй! — сказала мне, войдя, абика и дала тёте Зине пиалушку с водой.

 

Я ушла в сад, легла на ржавую кровать под яблоней, закрыла глаза и увидела ночную дорогу. Свет фар, грейдер, о стекло бьются серые мотыльки. Куда мы ехали? Не помню, но папа точно был с нами.  

— Ты чё, не знаешь? —Пружинная сетка кровати прогнулась — рядом сел Колька.

Протянул зелёное яблоко. Абикины яблоки были такими кислыми, что есть их можно было, только если нарезать дольками, положить в чай и засыпать сахаром. Папа посадил под окном новую яблоньку, но она ещё не дала плодов. Я надкусила зелёную кожуру, но вкус не почувствовала. 

— Твой папка жил с моей мамкой. Когда они ругались, уезжал к вам. Пока мой отец не вернулся.  

— Не ври! — сказала я и бросила яблоко на землю. — И где мой папа сейчас?

Колька поднял яблоко и стал крутить в руках. Не глядя на меня, ответил: 

— Повесился.

Я схватилась за сетку кровати, она впилась в пальцы. Сжала сетку ещё больнее.

Ночью я сказала абике, что всё знаю про папу. Она молча повернулась ко мне и погладила по руке. Я уткнулась ей в грудь и лежала, пока абикина ночнушка под моим лицом не стала мокрой.

 

Днём абика ушла в магазин. Я сняла портрет. Заглянула в дыру. Те же обои, картина, мужская белая майка на стуле. Я повесила портрет обратно. Долго сидела в кресле, пытаясь представить себя в тоннеле. Он не появлялся, руки не кололо, как раньше: они стали совсем неживые. Я начала их расчесывать, чтобы почувствовать боль. Глаза сами закрылись. Я ощутила холодок, когда папа встал рядом. Открыла глаза — никого не было. Только на руках остались царапины.

Когда тётя Зина пришла в следующий раз, я с ней не поздоровалась. Пока абика пила с ней чай, я намазала куриным помётом стоявшие на крыльце шлёпанцы тёти Зины.

 

— Надо было в угол её поставить! — выговаривала перед сном папина сестра, тётя Римма.

Когда она ночевала у нас, абика стелила всем на полу.

Я старательно сопела, закрыв глаза.

— Обидно ей, — абика говорила вполголоса. — А я что сделаю, Зинку же не выгоню. Сколько раз просила: не стой перед портретом, не рви душу! Это же она удумала портрет на могилку заказать. Я ей объясняю: у вас фотографии ставят, а у нас, мусульман, нельзя. Дома она не может поставить: мужик, как вернулся из тюрьмы, и так её, бедную, лупит. Ну я и повесила портрет здесь.   

 

Я уже не могла лежать неподвижно так долго. Пробормотала что-то неразборчивое и перевернулась. Чтобы они не подумали, что я всё слышу. Приоткрыла глаз и увидела абику возле включенного торшера. Она распустила длинные седые волосы, волнистые из-за тугих косичек, и расчесывала их. 

— Всех жалко. А Лейла в чём виновата? —Абикин голос дрогнул. Я, услышав мамино имя, зажмурилась ещё сильней. — Сколько плакала, уговаривала его! Дочь же растёт! Аллах всё видит… 

Я натянула одеяло на глаза.

— И чё он в этой Зинке нашёл? — сказала громко тётя Римма.

— Тише! — зашипела абика, выключила свет, и они замолчали.

 

***

 

Когда мне исполнилось тринадцать, я впервые не поехала в аул летом. На дверь в нашей с мамой спальне я повесила портрет Виктора Цоя, вырезанный из журнала. Он в тот август разбился на машине. На угол фотографии приклеила ленту из лейкопластыря наискосок и закрасила её черным фломастером. На бумаге написала красным: «1962-1990».

Мама, увидев портрет, стала кричать:

— Это ещё что такое? Сними сейчас же!

— Ну мам…

— Сейчас же! Что ещё за траур? Совершенно чужой человек.

— Я хочу, чтобы он висел тут! — закричала я и осеклась: мама стала красной и начала хватать воздух ртом. 

Потом мы плакали вместе. Я не могла остановиться. Вспотела спина, щёки горели, глаза распухли. Уже не было слёз, а я всё всхлипывала и дрожала. Мама укутала меня в абикин пуховый платок и напоила горячим чаем. К вечеру почтальон принёс письмо от абики. Она писала, что у неё болит поясница. Папина яблоня обсыпалась мелкими красными ранетками, а она даже не может их собрать.

В аул мы поехали с мамой на зимних каникулах. Абика угощала нас беляшами и охала, что так и не сварила компот на зиму. Мама привезла абике свою шубу: 

— Искусственная. Такие сейчас в моде. Мне она коротковата.

Абика погладила шубу и зачем-то понюхала.

После обеда она надела её и пошла в гости. Когда вернулась, сняла шубу и бросила на диван:

— Больше не надену!

— Что случилось? — спросила мама.

Абика выразительно посмотрела на меня. Я вышла и громко протопала по коридору. На цыпочках вернулась.  

Оказывается, бабка Сандугаш сказала абике:

— Может, у меня нет такой шубы, зато все дети живы!

Бабка Сандугаш — наша дальняя родственница. Сгорбленная, с длинным подбородком и пахнет, как старая тряпка. Один раз она меня поцеловала, я вытерла щеку занавеской. Говорили, что никто из снох не хочет брать бабку надолго к себе и её постоянно отвозят друг другу.

 

***

 

В доме абики я не была десять лет. На похороны не успела, только на поминки. Прошлась по двору. Поправила сломанный георгин, кто-то подвязал его тряпочкой. Маленькая синяя бабочка вдруг села мне на руку. Я застыла. Она вспорхнула и улетела на соседний цветок. Я вошла в дом.

Тётя Римма, сидя на полу, разбирала вещи. Отдала мне абикино серебряное кольцо и серёжки.

— А где папина яблоня? — спросила я.

— Засохла, срубили.

— А соседи живут?

— Зину Колька в город забрал, когда мужик её помер. Дом никто не купил, пустует.

После обеда мы сели чистить вишню для пирогов. 

— Мамка твоя всё не верила, — тётя Римма выдавила косточку. — Они же с папкой твоим и Зинкой вместе в техникуме учились. Зинка так-то не злая, честная. Лейла поехала к ней на работу. А та: прости, люблю, говорит. А Лейла разве не любит? Так и ходил между ними.

— Тёть Римм, а почему он ЭТО сделал?

Вишня брызнула, косточка выскользнула и залетела под стол. На фартуке расползлось пятно. Тётя Римма потёрла его, подошла к крану, попыталась смыть. Сняла фартук и повесила его на стул.

— Он абике пообещал, что вернётся к Лейле. А в тот день приходил ко мне на работу. Я была на собрании, не успели поговорить. Мне до сих пор снится, что он снова пришёл. Я спрашиваю: «Что ты мне хотел сказать? Зачем ты так с нами?» Отворачивается и молчит. Когда всё случилось, я думала, абика умрёт. Зинка рыдала тут, волосы рвала, хотела и хоронить ехать, всё равно ей, что люди скажут, да мужик её не пустил. Абика лежала неделю. Не ела, не пила, не говорила. Я тогда выходила на улицу, смотрела, как люди смеются, и думала: надо же, какие они счастливые…

Тётя Римма взяла белую марлю и промокнула вишнёвый сок на клеёнке. Ополоснула порозовевшую марлю в чашке с водой. Вытерла рукавом глаза.

— Ой, конфеты, что ты привезла, забыли убрать. Отнеси их в абикину спальню, на поминки поставим.

В абикиной комнате я положила пакет с конфетами в шкаф напротив портрета. Оглянулась и упёрлась в папин взгляд. Рассмотрела редкие папины волосы, острый подбородок, сжатые губы и родные глаза. Достала из шкафа абикино полотенце, протёрла стекло и раму. Посмотрела на коврик с озером, который висел рядом. На берегу озера стояли два деревца с золотистыми листьями. Никогда их раньше не замечала.