Прятки

Однажды мы играли в прятки. Можно было сказать: помню, как детьми мы играли в прятки. Но детьми мы никогда не были. Потому что дети непосредственны. Мы же, утратившие душевную невинность прежде времени, хорошо знали, что такое стыд за себя и презрение к другому. Уже до школы. Хотя я не понимал ровным счётом ничего. Почему мой облик, мои движения, эмоции и вся моя любовь пристыжаются? Ответ был. Где-то между зубами харкающих ребят, успевающих унизить тебя за две секунды, пока ты пробегаешь вниз с мусором мимо них в своём подъезде, который, конечно, совсем не твой, просто по какому-то случаю ваша квартира находится в нём.

“И вы это едите?”

“Нет, это мусор”.

Да, мусор мы не ели. Думаете, он не знал? Он не просто знал, он отлично знал и молниеносно мог сказать то, что унизит подростка до основания, потому что всем было обхохотаться смешно. Ведь их семья ест этот мусор. Мусор, который я выношу. Он виден через пластиковый полупрозрачный пакет и так удачно иллюстрирует шутку. Но отвечать я не умел. Нет, мы не едим это. Ты знаешь, что такое мусор? Мусор — это отходы. Мусор — это то, что...

“Ну, давай, давай, объясни нам”, — говорил с ненавистью Стасик на стройке.

Я хотел объяснить, кто такой костоправ. Я мог объяснить. Это я умел. Но это было не в моде, неинтересно. Вот даже Эдька, недолюбленный сирота, в этой компании был успешнее, хотя все его раньше называли вонючкой, потому что его обписанные штаны пахли. Он жил в то время с бабкой, которая не умела или не хотела ухаживать за ним. Я помню Эдьку в детстве, его жалобный голос на пирсе, когда я, чувствуя, что он, возможно, единственный, кто не может дать мне сдачи, пренебрежительно называл его эдькой-вонючкой.

“Меня уже давно никто так не называет!” — скулил он.

Однажды мы играли в прятки. Можно было сказать: помню, как детьми мы играли в прятки. Но быть детьми у нас не получалось. Мы были прежде времени повзрослевшим продолжением своих родителей, опосредованными духом надменной недоброжелательности. Не сразу, но уже до школы все мы подхватили эту тяжкую болезнь и проявляли характерные симптомы. Я соображал медленно и не понимал, почему мой облик, движения, эмоции и вообще всё моё существование пристыжается? Ответ был, но, вероятно, не в детях.

Кстати, раньше мы не использовали мусорные пакеты, а выносили мусор прямо в ведре, и то пахучее ведро никто почему-то не высмеивал. К нам во двор приезжали питерские. Ребята, которые однозначно могли постоять за себя. Как-то я попробовал побить одного из них, но получил крепкую сдачу и словом, и кулаком. Я спрашивал их, где лучше жить, здесь или там, у них?

“У нас, конечно. В нашем городе есть автобусы, а у вас нет. У нас мусор вывозят машины с краном. Они приезжают, поднимают баки и увозят их, а у вас здесь зелёные контейнеры и мусоровозы просто их трясут и не увозят”.

Зачем нам автобусы, если до любого места здесь пять минут пешком, думал я. Это же бессмысленно. Да и бегаю я быстро, хотя Петька бегает быстрее. Он косолапит и, наверное, поэтому.

Однажды я учил Кирю быстро бегать.

“Смотри, чтобы быстро бежать, нужно ноги косолапить вот так, как Петька”.

Я любил выдумывать и верил в свои выдумки, поэтому и другие ребята тоже верили в них. Иногда такие выдумки были безобидны, но бывали и такие, которые могли сделать очень больно. Мы часто делали друг другу очень больно. Бывало так, что я буквально убегал от моих друзей, чтобы больше не терпеть насмешек и издевательств. Увы, такая была дружба. При этом взаимная.

Глаза Стасика в полутьме однотонной светлой комнаты на третьем этаже разбитого нашими ногами здания вцепились в мою угнетённую личность.

“Ну, давай, давай, расскажи нам, кто такой ко-сто-прав, что он делает, как он вправляет ко-о-сти”.

Да, я хотел объяснить, кто такой костоправ. Я мог объяснить, хоть и с заиканиями от волнения. Просто это ребятам было неинтересно, а Стасика вообще бесила эта моя заумность. Мне было недоступно их общение, неестественен их образ мышления. Мне хотелось понять и научиться. Говорить матом так же ловко. Как они. Чтобы, как и у них, эта выразительность и сила языка ставила всё на своё место. Я хотел двигаться и шутить, как они, разговаривать, но у меня не было необходимого чутья и запаса слов.

“Эй, ты чё, бля, делаешь?! Больно! Иди на хуй, отъебись!” — материла Эдьку с какой-то таинственной нежностью и любовью Янка.

“А что это было, твёрдое такое?”

“Мой лобок, блядь! А если я тебя сейчас начну бить по залупе?!”

Их диалог был, конечно, флиртом. Этого я, может, и не понимал, но заметил, что определённо Эдька стал другим, изменился, повзрослел. Его уважают, меня нет. Для меня здешняя жизнь – это стихия, где всё течёт по законам природы. Я не знаю и не умею добиваться уважения среди ребят, кроме демонстрации своей физической силы, которая, между прочим, у меня есть. Однако что-то иное делает из меня сутулое боязливое существо с каким-то невнятным мыслечувствием всего-сразу. А иначе для меня невозможно воспринять эту жизнь. Мне всегда грозит опасность. Опасность я знаю и чувствую поимённо, но я тоже хочу, чтобы меня любили. Эдьку же любят. Почему у меня только ненависть Стасика, чем я ему не угодил?

Хотя я и не задаюсь этими вопросами. Напротив, ненависть и презрение — естественное отношение и реакция на моё существование. Любовь же, напротив, кажется противоестественной настолько, что вызывает какое-то экзистенциальное удивление и оставляет глубокое впечатление на всю жизнь. Поэтому дружба здесь очень ценится. Ради дружбы и поощрения дети готовы преобразиться в маленьких негодяев. Истина здесь есть, но своя. Дети и подростки её точно знают и чувствуют всем инстинктом, потому что она через здешнее бытие жестоко и очень часто требует насилия, гадостей, унижения. Все точно знают эту истину и чётко определяют тех, кто эту истину не понимает и не владеет её путями.

Вот Дрист принёс порнографические карты, а Тава хвастается тем, как они проломили голову продавцу на бензоправке.

“А ты знаешь кто? Это ведь мы”.

Он явно гордится тем, что причастен к чему-то важному. Слышал, что Олега-дурака избили в центре города. Его избили старшие ребята так, что Олежка весь в крови кричит. Что я скажу маме?! Олега-дурака усыновила добрая женщина, и Олег её любит, как родную маму. Однажды Олег-дурак выиграл роликовые коньки, собрав, кажется, нужные пробки от кока-колы. Весь городок произнёс в унисон: «Дуракам везёт». Ещё как. Олег болен слабоумием, и вся его профессиональная деятельность заключается в сборе пустых бутылок. Он ходит по всему городу и собирает их, а потом сдаёт. А потом снова ищет во всех оврагах и кустах и сдаёт.

“Ты чё, дурак?!” — вдруг вскрикнул на Олега удивлённый Лёха.

Меня же больше удивила не та глупость, которую сказал Олег, а Лёхин вопрос к Олежке, которого, всем известно, называют дураком.

Прекрасный жаркий день на футбольном поле. Прекрасное место — наш городок. Воздух здесь можно освящать и принимать вместо святой воды. Цыгане здесь, кстати, убеждены, что каждый год в соседней деревне на Пасху они видят Исуса лицом к лицу. Исус выходит со свечами на амвон и поздравляет всех — Христос Воскрес.

Оказывается, что совсем рядом есть тайная жизнь. В Нина есть настоящая Церковь. Если туда ходить, то всё становится другим. Но говорить здесь об этом нельзя, потому что люди боятся. Когда они слышат о религиозном, в их глазах заметен страх, смешанный со смехом. Мама на каникулы возит всех нас в Куремяэ. Я точно знаю зачем. Этот мир я понимаю всем сердцем. Там нет того, чего бы я боялся или того, что меня унизит. Только на исповедь ходить очень страшно. Но, возвращаясь, я никому не могу сказать об этом. Ни друзьям, ни учителям — никому. Наш город — царство других смыслов и другого отношения к жизни. Хотя Юрка в классе при всех говорит, что он уважает Илюху потому, что он верит в Бога. У Юриных родителей дома иконы. Такие же иконы, как в храме. Позже я научился говорить об этой тайной жизни так, как будто это что-то обыденное и не выходящее за рамки привычной жизни. Я говорил, что езжу туда работать. Ведь там неплохо платят. Моя бабушка устроила нас туда на подработку. Именно там я научился работать и понял, что есть и другой мир.

Мой брат тоже боится. Тава в школе над ним прилюдно издевается. На перемене в школьном коридоре у двери в класс он связал портфели и не даёт их развязать.

“Ты чё, бля, куда развязываешь?”

“Крыса!” — говорю я ему в гневе.

Завязывается драка. Я даже не снимаю тяжеленный портфель, переполненный учебниками, которые я всегда ношу на целую неделю. Тава старше меня на два класса, но я как танк надвигаюсь на него и бью в лицо кулаком, а он бьёт мне в ответ. Тогда я намереваюсь бить его ещё сильнее, но Тава вдруг в испуге говорит:

“Мы квиты!”

Ладно. То, что мы квиты, меня убедило. На этом драка закончилась. На следующий день на скуле у меня появился синяк. Я приглядываюсь к Таве и не вижу, чтобы у него тоже был синяк. Меня беспокоит, почему мой удар кулаком не оставил синяка.

Ещё много лет после школы мне снился один и тот же сон. Я в школе в своём классе, и наш класс в порядке особого исключения оставлен доучиваться на тринадцатый год, потому что так захотели учителя, которые особенно любят нас. Отчаяние и негодование меня переполняет. Реагирую я каждый раз немного по-разному. Иногда я ломаю и переворачиваю парты, хотя и знаю, что это бесполезно. В другой раз я иду к директору доказывать, что я давно уже окончил школу и не имею желания там учиться тринадцатый год. Мои одноклассники принимают эту новость на удивление спокойно и не сопротивляются. Для меня же это самое страшное и мучительное, что может случиться, потому что, окончив двенадцатый класс, я не окончил школу, а покончил с ней навсегда. Это место моего заключения, это место моих пыток, место недружественной жизни, несвободы, эмоционального и физического насилия, которое поджидает тебя постоянно где-то в коридорах, на физкультуре или в школьном дворе. Чтобы выжить здесь, я превратился в агрессивную обезьяну.

Как я рыдал в свой первый день школы! Так, как будто случилось какое-то непоправимое горе. Мама, почему ты меня не проводила? На следующий день я уже дошёл до школы и не убежал в слезах домой. Меня встретила старшая сестра, и она почему-то плакала. Почему она плакала? Тогда я подумал, что огорчил её тем, что не пришёл в первый день или опоздал сегодня.

“Как вы отдыхаете? Вот мы отды-хаем”, — говорил Мартин.

Действительно, такого самоистребляющего пьянства я нигде больше не видел. Можно было сказать, что это было спортивное пьянство, но это не так. Спорт здесь ни при чём. Это было пьянство, целью которого стоит полное истребление самосознания. И Мартин был не единственный, кто стремился к этому.

Местные парни пьют, а потом буянят, бьют стёкла, портят городское имущество. Ну и, конечно, идут на дискотеку. Дискотека здесь имеет другое значение. Это не вечеринка и не тусовка. Дискотека здесь самый радикальный вид танца под алкоголем и сигаретами. Вначале в тёмном углу за училищем мы пьём и курим, а потом идём на дискотеку. На дискотеке бывает всякое, но не бывает так, чтобы не было этих пятничных тотемных драк, в которых выплёскивается вся злоба, накопленная за неделю. Особенно, если кто-то приехал из другой деревни. В этом случае начинается не просто драка, а война. Война здесь обычное дело. Мы ненавидим их, а они ненавидят нас. Когда нет их, мы ненавидим друг друга. Я не знаю почему. Так есть.

Выход из всего этого буйства лжеистины один. Выход есть. Нужно просто уехать. Но для этого необходимо окончить школу, которая тоже учит тебя своей истине. В соответствии с этой истиной все проблемы образования исходят, хоть и не из грязных тряпок, но из недостатка финансирования и недостаточно хороших материальных условий. Но мой вопрос другой. Почему, когда несколько человек бьют мальчишку прямо под окнами школы или затевается очередная драка, ни один учитель не выходит разнять ребят и примирить соперников? Почему, когда дети в отчаянии выживают в эмоциональном аду, учителя так холодны и жестоки в обращении с ними? Почему двойка ставится лично и как бы навсегда замечательному деревенскому мальчишке, унижая его личность перед всеми одноклассниками, потому что частая двойка означает, что он двоечник, а таким дорога только в профессиональное училище? Почему хорошие дети постепенно звереют и на переменах угрожают друг другу расправой? Почему травля одного многими не пресекается? Почему из учительской пахнет кофе и печеньями, а голодный Кореец не умыт и всегда голоден? Почему в таком маленьком месте, где все знают всех, каждый оставлен сам по себе выживать в альтернативной дарвинистской истории?

Это было ещё до школы. Детьми мы играли в прятки. Солнце уже село, и во дворе была приятная летняя полутьма. Она окутывала нас, покрывала, делала нас неуязвимыми. Чтобы застукать кого-то, нужно обязательно назвать его по имени, постучав при этом по красной деревянной двери подъезда, у которой сначала нужно посчитать вслух до ста, чтобы все успели спрятаться. Для тех, кто не умеет, есть простой способ: считать десять раз до десяти, загибая пальцы на каждом десятке. На расстоянии от третьего подъезда меня, Юрку и Илюшу невозможно распознать, видны лишь наши силуэты. Мы кричим и корчим рожи, даже танцуем. Мне по-настоящему весело, даже радостно. Я танцую как хочу, и начинаю бить правой ногой о землю, и крутиться вокруг своей оси. Юрка вдруг посмотрел на меня и говорит:

“Так давно уже никто не танцует”.

Я смутился, и радость куда-то растворилась. Остаться ребёнком здесь нелегко, и, наверное, поэтому все мы остались детьми навсегда. И чем старше, тем искреннее наши слёзы.

“Ах вот чем ты занимаешься по ночам! Теперь мы знаем, почему ты постоянно просыпаешь первый урок”.

Палыч подошёл к моей парте и потрепал меня за волосы, из которых на солнце во все стороны полетела пыль и перхоть. Я очень любил Палыча, нашего преподавателя химии и биологии, потому что он открыто общался со мной на любые темы. Прямой и искренний человек. Иногда наш разговор занимал большую часть урока. Весь класс слушал нас и иногда присоединялся к этой основной беседе. В час ночи по телевизору показывали передачу о науке и технологиях, которая называлась «Новый день». Я смотрел эту передачу по ночам тайком на кухне, а потом делился узнанным на уроках биологии. У Павла Васильевича от запястья не было правой руки. Когда-то в юности что-то взорвалось у него в руках. В детстве меня очень удивлял его протез, очень похожий на настоящую руку воскового цвета. Ещё задолго до того, как Павел стал нашим преподавателем, мама, бывало, посылала меня к ним в лавку купить молока и хлеба или взять что-нибудь в долг, когда папиной зарплаты не хватало до конца месяца. Павел, всегда задумчивый, насыпал сахар песочным совком в маленький прозрачный пакетик, или килекоть, взвешивал и всегда по-доброму передавал его мне. Так их семья без слов проявляла участие и поддерживала нас в трудное время.

Особенно тяжело нашей семье бывало в те годы, когда у папы почти всю зарплату забирали на новую городскую котельную. Когда мама жаловалась в горуправе, что у нас не остаётся денег на еду, то ей отвечали: хочешь жить — умей вертеться. Котельная поработала около года и перестала.

Какое тяжёлое было время. Не только экономически. Ведь говорят: в тесноте, да не в обиде. Но люди как-то странно истолковали новые правила жизни. Теперь у каждого появилось право обидеть другого, обойти его, обыграть и так добиться части своего… счастья.

“Мама, куда ты идёшь?”

“Надо, мой хороший”.

Дядя Арно — наш сосед — лежит парализованный. Его стук в стену значит, что ему нужна помощь, чтобы дойти до туалета или перевернуться на другой бок. И мама идёт. Идёт к нему, как к своему ребёнку, который ночью разбудил её своим плачем, потому что ему приснился очень страшный сон.

Что было важно для меня в детское время? Я всецело жил деталями той действительности. Травой, бордюрами на газоне с квадратными ржавого цвета железными пластинами, соседями, которые, как полубоги курили у подъездов и бросали окурки на землю, которые мы поднимали от нечего делать и ковыряли, отделяя ватные фильтры от оставшегося табака и бумажной обёртки. Я жил железными горками, которые мы в конце концов, как какие-то озверелые революционеры, просто уничтожили в мятый металлолом. Жил потрескавшимися асфальтовыми дорогами вокруг дома, сетчатыми заборами с жёлтыми столбами вокруг нашего поля, где мы проделывали дыры голыми руками, чтобы не бегать вокруг через ворота, на которых мы катались, как на каруселях. Это был наш двор. Мы им жили, мы его любили больше всего на свете и рушили безжалостно.

Летом ко мне приезжал друг. Он говорит, что мы дикие люди. В их школе, в городе Турку, мы бы навели очень много шороху, напугали бы всех своим видом и манерами. Там такого не бывает. Саша любил рисовать, слушать музыку, гулять, загорать на нашем замечательном пляже и купаться по нескольку раз за день. В нашем городе его семья проводила каникулы. Целый год я ждал Сашку. Сашка был мой светлый друг. Мой лучший друг. Я любил его и его семью. Любил его лицо, голос, его маму, сестру, папу, даже запах их квартиры мне казался особенно хорошим. Любил, наконец, услышать свистящий звонок в их дверь. Помню, как звучит приветливый бархатный голос их мамы. Сашка и Инга приехали! Кто-то кричал, и я бежал стучать им в окно или звонить в дверь, ликуя от счастья. Сашка приехал. Я забывал всех и всё. Забывал всё дурное, что случилось за год, потому что они, наконец, приехали.

Саша не любит пиво, которое мы у костра на берегу озера под обрывом тайком пробуем. Бе-э, какое горькое и невкусное. Саша не любит наши деструктивные увлечения, не любит стройку, на которую мы ходим ломать стены, жечь резину и ворованную соляру из огромного бака заброшенной котельной, ему не нравится кидать кирпичи и тяжёлые бетонные блоки с третьего этажа на электрический щит и смотреть, как с грохотом корёжится металл. Но ему нравятся наши прогулки, которые начинаются во дворе, а заканчиваются за пять километров от дома на природе среди леса, камышей и песка на берегу Озера. Обычно мы ходим на север к Кодавере по кромке берега мимо очистных по тропинкам, которые мы знаем с самого детства. Берег Кодавере особенный. Там сухой климат, горячий крупный песок и много интересных душистых трав, есть и земляника. Однажды мы встретили там двух туристов из Латвии, парня и девушку. Они сидели у костра и спросили, как выйти на дорогу, а потом угостили нас шашлыком.

“Не хотите шашлыка?” — спросила девушка ласково.

“А можно?” — переспросил я.

Мы очень хорошо знаем эти места и все здешние пути. Знаем, где растут особые деревья и где находятся особенные камни. Мы приходили к этим камням и деревьям, как к местным достопримечательностям. Они значат для нас не меньше, а может, и больше, чем руины любого античного города. Один камень на берегу у самого озера похож на метеорит. В нём водой вымыло множество лунок и видны красно-чёрные и зелёные крестообразные жилы. Вода в этих лунках всегда цвета крови. Немного дальше есть земляничная поляна с песчаными холмами, всегда горячими на солнце. На одном из холмов стоит мёртвая у основания, обгоревшая яблоня. Я часто подхожу к этому дереву, чтобы посмотреть на него поближе и погладить белый гладкий ствол, на котором совсем нет коры. Это дерево совсем не страшное. Оно таинственное и рассказывает какую-то неведомую историю. Наверное, в него попала молния. Как же я удивился, и не поверил, и не согласился, когда Андрюха сказал, что где-то в Кодавере есть какое-то «блядское дерево», жуткое и страшное. Я даже и не понял, где там такое дерево. Я знаю там всё, но такого дерева там не видел. Интересно. Мы пошли его искать, но оказалось, что его уже срубили. Срубили и нашу яблоню. Нет, это никакое не блядское дерево. Это совсем другое.

Часто в лесу у меня начинает крутить живот. Особенно, когда мы ходим в некоторые мрачные места, например, к затерянному большому камню в лесу недалеко от рыбного завода. Когда-то на этом камне язычники приносили жертвы и молились идолам. Чего только нет в окрестностях нашего города. Это целый мир. Наш мир.

Мне страшно смотреть, как маленький Герт бравирует тем, что не боится высоты. Он стоит на балконе третьего этажа стройки и смеётся. Сейчас упадёт. Упадёт же. Когда уже снесут эту проклятую стройку!

Мы идём обратно домой из Кодавере и спорим, как лучше добраться до дома. Мы идём и ссоримся. Природа нас раздражает. Кругом камыши и вода. Как плохо в душе и на сердце, но мы совсем не знаем, что это душа и сердце. Уже потом я читал исихастов и понял, что есть сердце, ноэтическое сердце, хотя я верю, что ноэтично вообще всё. Наверное, поэтому Христос говорил, что нужно родиться от духа, от духа истины. В этом духе не нужен этот ужасный мат, чтобы заслужить уважение, не нужно делать гадости, но можно просто быть собой и говорить открыто и честно так, как чувствует сердце. Говорят, что женщины рожают детей в муках, но, оказывается, дети тоже очень страдают от собственного рождения. Им больно, их тело сдавлено в родовых путях, утроба в схватках изгоняет плод. Но этот первый мучительный опыт помнит только наше подсознание, которое иногда в непредвиденном младенческом крике вырывается из души. А потом мы живём. Наша Мать-земля носит нас в своём чреве, и опять от мук к мукам мы рождаемся в этих гумилёвских камышах, чтобы, наконец, обрести шестое чувство и быть способными подлинно сказать: я тебя люблю, я тебя любил, я вас люблю, о, люди мои, я люблю вас, несмотря ни на что, я выдержу вашу боль своей болью, хотя нет ничего страшнее этой свободы.

Я вырос в грехах
И умру в грехах.
Меня не помянут в святцах,
Не станут вспоминать.
Но помню я.
Дороги и любовь.
Родную Ротчину и речку, в которой бобры
Страшны ужасно.
И как смешно он пошутил.
Схватив свои манатки,
Мы так бежали.
Такие прятки.
Как жаль Максима!
Его трусы дырявые
И ягодицы тощие.
Но Антоха научил меня молиться:
Нет, дать денег он не может, у них дома трудно.
Разве можно
Так просто говорить об этом,
С сочувствием и пониманием?
За это
Я лично своей жизнью
Ставлю тебе навек
Пятёрку.
И никогда
Никто не смеет сказать обратное.
Все двойки вычеркнуты,
Все колы́ упразднены.

Бывало, что подолгу с Артуриком мы ковырялись в красном песчанике под обрывом. На обрыве стоит кладбище с чёрными крестами. Красивое древнее место, но Борю почему-то похоронили не здесь. Как странно здесь уходят люди. Внезапно и навсегда. А мы всё гуляем по улицам и ищем чего-то снаружи, чтобы восстановить что-то потерянное внутри. Как-то раз к папе приехал друг. Они долго разговаривали за столом на кухне. А я бегал смотреть на необычные длинные кроссовки сорок седьмого размера и дивился. Потом подсаживался и слушал. Что-то невероятно сложное и страшное. На нашу Землю надвигается, или такое чувство, что сама Земля летит в какую-то чёрную дыру. Под обрывом мы находили кости, а один раз я нашёл маленький череп ребёнка. Мы не боялись брать эти кости и черепа в руки. Череп пах так, как ничто другое не пахнет. Странный сладкий запах. Я часто вспоминаю этот череп и думаю о том, почему же рушится обрыв, на котором стоит кладбище. Я часто приходил туда в одиночестве, чтобы посмотреть вдаль на бесконечное Озеро. Ласточки летают. Ветер спокойный и тихий треплет высокую траву.

Когда все умрут, останутся кресты.
Поля с поросшими оградками поведают о людях в эпитафиях имён.
Не вписывайте живых в книгу мёртвых городов.
Все умрут, и окажется, что у каждого была иная родина.
И это даже не Земля.
Не вписывайте живых в книгу мёртвых мест.
Там боль от осколков напитала живые, налитые кровью сердца.
Погибающие дети за незримой чертой в отчаянном смехе.
Не вспоминайте их дома, им и так тяжело.
Не вписывайте живых в книгу мёртвых деревень.
Там пьяный время-отец изувечил заборы,
Несчастная мать-нищета растоптала от горя тропинки,
Зависть-сосед оглушительно больно бранит и кричит на ребёнка.
Тот рыдает рубцом за рубцом в своём сердце.
Не приписывайте изначально живых к мёртвым местам.
Там задыхаются в угарном газе и лезут в петлю,
Мальчишка из школы бежит, чтоб поскорее забыть свой урок.
Там парень по-чёрному пьёт, чтобы забыть, кто он такой: вины самосознание истребляет вино.
Не вписывайте в эти места живых.
Когда все умрут, останутся кресты
И окажется, что мы родом из других городов, где дух-отец заново родил сынов.
Не спешите младенцам давать имена, чтобы кличкам не предали ваши слова.
Иосиф-Мария, храни сохрани детей нашего мира, здесь Ирод.
И слишком много чёрных дорог.
Не вписывайте живых в книгу мертвецов.
Не вписывайте детей в мёртвые книги.
Не мертвите их буквами, нам достаточно слёз,
Когда хоронят того, перед кем виноват,
Но не было совести сказать
Хотя бы раз
Прости.
Это будет даже не Земля.
Это будет не Земля.

Каждую зиму наше Озеро замерзает так, что по нему могут ездить машины. Рыбаки выходят на лёд, чтобы наконец ставить сети и ловить рыбу в зимний сезон. Это их промысел и жизнь. Иногда ветер и течение рвут лёд и образуются полыньи. Я бегу за Эдькой ночью по льду и не могу его догнать. Ничего не видно. Под ногами только мягкий снег и ровный лёд. Возможно, мы оба упадём в полынью. Эдька в слезах бежит от берега, а я за ним, чтобы в конце концов догнать и привести обратно на берег. Эдька влюбился, и я как никто понимаю его отчаяние. Я не вижу Эдьки впереди, только слышу его бег. И почему-то именно в этот момент я чувствую, что все мы родные люди.

“Эдик, если ты любишь, то любишь не только одного человека, но всю жизнь”.

Я долго успокаиваю его возле белой колонны училища и много говорю, пересказывая книгу, которую я прочитал наполовину. Ребята нам не мешают, потому что тоже волнуются за своего друга.

Однажды мы играли в прятки всем двором. К нам приходили ребята даже с других домов, чтобы поиграть с нами. Нам было так весело и хорошо. Много, много раз.

Туки-туки Юрка! Туки-туки Илюха. Туки-туки Стасик. Туки-туки Кирюха. Туки-туки Эдька! Туки-туки Янка. Туки-туки Тава! Туки-туки Петька. Туки-туки Олег. Туки-туки Лёха. Туки-туки Павел. Туки-туки Антоха. Туки-туки Максим. Туки-туки Андрюха! Туки-туки Сашка! Туки-туки Инга! Туки-туки Артурик. Туки-туки Герт. Туки-туки Мартин. Туки-туки Борька! Туки-туки за себя.

Раз, два, три, читыре, пять,
шесть, семь,
восемь, девять, десять.
Один.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть,
семь, восемь,
девять, десять.
Два.
Раз, два, три, читыре,
пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Три.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Четыре.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Пять.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Шесть.
Раз, два, три,
читыре, пять, шесть, семь, восемь,
девять, десять.
Семь.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть,
семь, восемь, девять, десять.
Восем.
Раз, два, три, читыре, пять,
шесть, семь, восемь, девять, десять.
Девять.
Раз, два, три, читыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.
Десять.
Кто не спрятался я не виноват!