Исаак Багратион

Больше всего на свете Исаак Багратион ненавидел новую школу. Что там делать, кроме как смотреть в окно на пролетающих птиц, он не понимал. Особого рвения к учёбе Исаак не проявлял, а друзья с начала учебного года у него так и не появились. Более того, почти каждую перемену его задирали  одноклассники.

— Ися-пися! Брысь, Багрыся! — орали ему вслед мальчишки в коридоре, не стесняясь ни девочек, ни учителей. 

— А ну, иди сюда! — орал в ответ коротышка Исаак и бросался с кулаками на обидчиков, но они, как цыплята, кидались врассыпную и гоготали как сумасшедшие.

Нет, он не ненавидел своё имя, а даже гордился им. Так назвала его мама, а маму он любил больше всего на свете.

Он не уставал спрашивать её про то, как она выбрала ему имя. Услышав вопрос Исаака, мама всегда мечтательно произносила: «М-м-м», садилась рядышком и в тысячный, а может, и в миллионный раз рассказывала, как он толкнул её в живот ровно в тот самый момент, когда она подняла голову на сверкающий на солнце золотой купол Исаакиевского собора и ахнула от поразившей её красоты. Большой живот, натянувший мамину футболку, торчал острым огурцом вверх и, будто за компанию со своей хозяйкой, любовался роскошным видом.

Мама обернулась тогда на папу и сказала ему, жмурясь из-под козырька ладони, что это знак. Папа рассмеялся, но мама настаивала, что грех отказывать сыну, когда он сам выбрал себе имя. Папа был не против, Исаак так Исаак, ведь, в конце концов, как он ответил маме, фамилия сыну достанется всё же от него. К слову, это было единственным, что досталось Исааку от отца. Почти сразу после рождения крикливого узкоглазого мальчика Яков Багратион оставил свою жену Мадину и больше никогда не появлялся.

Мама говорила, что при рождении Исаак так сильно мучил её, что она была готова поверить, что даёт жизнь не ангелочку, пришедшему с небес, а самому настоящему чертёнку. Но как только он закричал, мама будто услышала самую красивую в мире песню, и в ту же секунду она его навсегда полюбила. Она знала, что его голос будет спасать людей, а иногда и поселять в их души мир и благодать.

В новую школу Исаак ходил всего несколько месяцев. Они переехали в этот серый, продуваемый всеми ветрами уральский городок из тёплого Шымкента около года назад.

Мадина не была из тех женщин, которые после ухода мужа падают духом. Она верила, что всё у них будет хорошо. Энергичная и смелая, она хваталась за любую работу. Исаака она сначала отдавала своей матери, а потом пристроила в детский сад. Вечерами они вдвоём слушали кассеты Sting, Red Hot Chili Peppers и Aerosmith. А ещё Мадина часто сидела в наушниках и повторяла вслух за диктором непонятные Исааку фразы, например: «Йес, я хэв гот сам мани. Энд ю?»

Под это монотонное говорение Исаак спокойно засыпал в своей кроватке.

Когда ему стукнуло десять, на день рождения мама принесла большой торт с двумя жёлтыми пухлыми курочками из белкового крема. Они не стали марать посуду и кусали торт прямо из коробки. А потом хохотали, вытирая друг у друга кремовые усы.

Тот день рождения Исаак мог бы назвать самым лучшим в жизни. Они с мамой вдвоём. Открытая дверь балкона. Колыхающиеся игривым ветерком занавески впускают бархатную прохладу в раскалённый на дневном солнцепёке дом. Заливается встревоженный самкой соловей. Сухая усталая степь делает глубокий выдох. Гулко отскакивает от пыльной земли во дворе тугой баскетбольный мяч. От соседей сверху тянет терпким табачным дымом, который, забираясь под кожу, выталкивает наружу мурашки. Да, это был бы идеальный день рождения, если бы в самом конце вечера, когда он уже лежал в постели, мама бы не присела к нему на кровать и не произнесла, печально вздохнув:

— Тэйк ит изи, Ися…

— Что такое, мам? — ответил ей Исаак. На его лице всё ещё сияла улыбка. Так бывает, когда человек настолько погружён в своё счастье, что не сразу понимает, что что-то случилось, и по инерции продолжает светиться радостью.

Мама теребила пуговицы на своей блузке. Исаак вдруг почувствовал, как его медленно накрывает тревога. Наконец жуткий страх выбил из него счастье таким увесистым подзатыльником, что улыбка буквально слетела с его лица. 

— Исаак… — начала мама.

Он напрягся: мама называла его полным именем только однажды, когда осмелилась рассказать в его пять лет, что папа не погиб, а просто сбежал от них. Неужели что-то случилось? Ну, пожалуйста, только не сегодня. 

Мама потупила взгляд.

— У тебя этой осенью родится сестрёнка.

— Что?! — Исаак резко сел на кровати. Сердце подскочило куда-то вверх и заколотило так, что, казалось, разорвёт сейчас ему горло. На глазах навернулись слёзы. — Я не хочу!

— Она будет славная, ты полюбишь её! — Мама притянула к себе Исаака, но он оттолкнул её.

— Нет!

— А вот и да!

— Ты снова с папой?

— Нет, у малышки другой отец.

Он упал назад на подушку и закрыл лицо ладонями. Грудь его содрогалась от рыданий. Чуть погодя, немного успокоившись, Исаак тихо прошептал:

— Я не хочу никакого другого отца.

— Его и не будет, — спокойно произнесла мама, как будто говорила о чём-то совершенно обыденном.

— Почему?

— Так бывает, Ися, главное, у нас будет новая девочка. Уверена, она будет чудесненькой!

— Откуда ты знаешь? — спросил Исаак. — Что это девочка, а не мальчик?

— Мамы всегда это чувствуют.

— Ты будешь больше любить её! — Голос Исаак сорвался, и он вновь заплакал.

— Ну конечно же нет, Ися!

— Да! Да! Да! — он брыкнул ногой под одеялом, стараясь столкнуть маму с кровати.

— Ладно, — мама встала с постели. Она пошла к двери, но на пороге обернулась: — Ись, тут ещё кое-что.

Исаак прервал свои рыдания.

— Мы уезжаем из Шымкента в Россию. Через две недели.

Исаака словно прибило чем-то тяжёлым по голове. Ничего не отвечая маме, он тихонько заскулил.

 

Когда они погрузили чемоданы в багажное отделение и сели в салон автобуса, Исаак почувствовал, как его кто-то зовёт. Слабый, приглушённый голосок звал его по имени. И Исаак узнал его. Это был голос бабушки Камили.

Мадина почувствовала, что потеряла близость со своей матерью, Камилёй, ровно в тот момент, когда та, узнав, что Яков Багратион не собирается жениться на её обрюхаченной дочери, огрела будущего зятя чугунным казаном по голове. Яков Багратион выжил и даже женился на Мадине, а вот отношения между ней и родственниками окончательно разладились. Один лишь отец Мадины продолжал с ней общаться. Игнат Тулиев был русским и оказался совсем не тем мужчиной мечты, которого в нём сначала видела Камиля. Ей хотелось сильного и властного мужа, который бы смог защитить её от разъярённых братьев, узнавших, что она однажды вышла за русского работягу, приехавшего в Шымкент из маленького сибирского посёлка. Но скромный и добрый Игнат не оправдал надежд молодой жены, и потому от грозных казахских джигитов себя, а заодно и мужа, Камиля защищала сама. Возможно, поэтому она взбеленилась, когда узнала, что дочь один-в-один повторяет её судьбу, и решительно была против второй интернациональной семьи. Но ни семьи, ни разговора с дочерью не случилось. Даже о появлении внука Камиля узнала не от Мадины, а от Игната, который души не чаял в дочери и тайком виделся с ней вплоть до рождения ребёнка. Когда Исааку исполнилось полгода, Яков Багратион сбежал, а у Мадины пропало молоко. Ей некуда было деваться, и она, чтобы прокормить свою маленькую семью, пошла на холодную мировую с матерью и познакомила Исаака с ажекой.

Мадина с неохотой отдавала Исаака матери, несмотря на то что та его просто обожала и баловала, как только могла. Ведь Исаак совсем не был похож на русоволосого, голубоглазого Якова Багратиона. Напротив, он был смуглый, с кривенькими саблевидными ногами и твёрдыми, как щётка, чёрными волосами. А ещё у маленького степного джигита были узкие карие глаза. Совсем как у бабушки Камили. Во внуке бабушка видела себя. Она хотела продолжаться в нём и чтобы в нём продолжался её род. Но Мадине было наплевать на планы матери. Она хотела оторваться от всего, что её связывало с Шымкентом, нелюбимыми традициями и роднёй, в глазах которой она была белой вороной, позорящей семью. Мадина мечтала повидать мир и познакомиться с другими культурами. И папа Исаака представился ей идеальным шансом вырваться из клетки, который она не могла упустить.

Когда же Яков бросил Мадину, на неё посыпались упрёки матери с двойной силой. Бабушка Камиля не упускала возможности оскорбить дочь, и желательно при других родственниках или соседях. Поэтому Мадина, закончив работу, стремглав мчалась обратно в отчий дом за сыном. Больше всего на свете Мадина боялась, что мать настроит сына против неё и он перестанет её любить.

О том, что они постыдно сбегают из родного Шымкента в неизвестный уральский город, да ещё и к матери Якова, Мадина, конечно, никому не сказала.

«Как же тогда бабушка Камиля, — думал Исаак, ёрзая в неудобном кресле с высокой изогнутой спинкой, — могла сейчас стоять напротив автобуса и смотреть так, как смотрят на дорогих родственников, уезжающих навсегда?» Исаак всё смотрел и смотрел в окно, а бабушка Камиля всё стояла и прижимала к груди руки, сцепленные в замок. На лице её светилась лёгкая улыбка. 

— Мам! — наконец сказал Исаак.

— М-м?

— А как же бабушка?

— Что «бабушка»? — мама глянула в окно, ровно туда, куда смотрел Исаак, и зевнула.

— Ну, может, мы хоть попрощаемся с ней?

— Ися, дорогой, мы уже не успеем, автобус вот-вот поедет.

— Она зовёт меня.

Мама притянула Исаака к себе, его макушка всё ещё пахла кумысом. Глаза заволокла пелена, Мадина быстро смахнула накатившие слезинки.

— Может быть… когда-нибудь ты к ней приедешь погостить.

— А сейчас-то что?

— Уважаемые пассажиры, автобус отправляется! — перебил их голос из динамиков. Водитель отложил микрофон. Огромная махина медленно покатила вперёд, приводя в движение автовокзал, киоски, деревья и сидящих на скамейках провожающих. Бабушка Камиля тоже начала удаляться.

Исаак резко отодвинул бархатную малиновую занавеску и глянул на бабушку. Она по-прежнему улыбалась и одновременно звала его в голове.

«Исаак, Исаак, помоги!»

Он так испугался тому, что бабушка говорила, но при этом рот её не двигался, что чуть не вскрикнул. В ушах его зазвенело, перед глазами заскакали белые шары, дыхание перехватило. Исаак поскорее задвинул занавеску и схватил маму за руку. Почувствовав её крепкое пожатие, он наконец-то смог сделать глубокий вдох.

Позже, когда они уже были далеко-далеко от родной степи, Исаак спросил маму:

— Мам, бабушка приходила нас провожать?

— Не думаю, — мама натянуто улыбнулась.

— Когда ты посмотрела в окно, разве ты не видела её?

Мама помотала головой.

— Многих других видела, а бабашку нет. А ты?

— И я нет, — тихо ответил Исаак и приклонился к её плечу, чувствуя, что ему не хочется сейчас огорчать маму и расстраиваться самому. Может, ему и правда это всё показалось? И он видел лишь то, что хотел увидеть. Неразгаданным оставался лишь голос в его голове, но это он решил оставить на потом.

Мама погладила Исаака по волосам и снова взяла его за руку. А потом они уснули.

Всю дорогу до нового места мама держала одной рукой живот, а второй — ладонь Исаака. Когда они не спали и смотрели за несущимися за окном редкими деревцами, чёрными точками коров, а потом уже и серебристыми пшеничными полями, мама твердила, что на новом месте им будет лучше, что она найдёт отличную работу и сможет купить всё, что он захочет. А ещё, что он полюбит бабушку Зину, папину маму, и найдёт много новых друзей в школе. 

Но как только они приехали, первая же новость ударила их с мамой по головам, как стотонная сосулька, упавшая с крыши. Бабушка Камиля умерла. Мама с каменным лицом держала у уха телефон, а Исаак слышал, как дедушка Игнат всхлипывал в трубку, рассказывая подробности произошедшего.

Оказывается, бабушка Камиля услышала от кого-то на рынке, что они уезжают, и отправилась пешком на вокзал, раскачивая из стороны в стороны своё большое крепкое тело. Дойти до пункта назначения бабушка не успела: на одном из перекрёстков её сбила несущаяся фура с изображением брокколи, горошка и стручковой фасоли.

— Мам? — Исаак таращился на маму, плечи её тряслись, а по щекам текли слёзы, но при этом она не издавала ни звука. Она сидела на сереньком диванчике в комнате, которую им определила баба Зина. — Мам, мы поедем обратно?

Мама зажала рот ладонью и затрясла головой так сильно, что Исааку показалось, что она сейчас просто оторвётся.

— Но почему, мам?

В этот момент в комнату вошла совсем крошечная бабушка Зина в бархатном халате и принесла с собой до ужаса приятный и вышибающий всю душу аромат жареных блинчиков. Запыхавшаяся, с большим орлиным носом и висящей на одном плече тонюсенькой белой косичкой, бабушка костлявой рукой обмахивала себя цветастым полотенцем. Над её головой на часах, висевших на стене, плавно ползла минутная стрелка.

— Мадина, на тебе лица нет, что случилось?

— Мам! — не обращая внимания на бабушку Зину, закричал Исаак так громко, что ему показалось, будто завибрировали стены. — Почему мы не едем обратно?

— Зинаида Григорьевна… — мама зажмурилась и согнулась в дугу. Одной рукой она схватилась за живот, а второй сжала руку Исаака, обхватившего её за коленки. Через какое-то время, которое Исааку показалось вечностью, она кинула ошалелый взгляд на окаменевшую бабушку. — Вызовите, пожалуйста, скорую! Я рожаю…

Когда маму увезли, Исаака так сковало страхом, что он долго не мог пошевелиться. Он почти не дышал. Ему казалось, что если он начнёт дышать хоть чуточку глубже, то это новое место с каждым вдохом будет проникать в него всё сильнее и сильнее. И в конце концов изгрызёт его изнутри так, что от него ничего не останется. А когда придёт мама, ей скажут, что никакого казахского мальчика здесь нет и не было. Мама уйдёт, а он останется навсегда заточен в этой квартире с чужой для него седой женщиной с большим носом. 

За окном уже совсем стемнело и зажглись вечерние фонари. Исаак сидел на деревянном стуле в полумраке и смотрел в одну точку на стене, пока его веки не опустились сами собой. В эту секунду он почувствовал еле уловимое тёплое дыхание позади затылка, а на плечо как будто очень нежно опустилась рука. Точно так же клала на него свою шершавую ладонь бабушка Камиля.

«Не бойся, И-и-ся!» — в голове тихо-тихо прошелестел голос бабушки Камили.

— Не-е-ет! — истошно заорал Исаак.

Подоспевшая бабушка Зина открыла дверь. Исаак вскочил со стула и, сиганув мимо неё, побежал до освещённой кухни. Там он как очумелый начал есть один блин за другим. Насытившись и окончательно обессилев, он свесил голову и тут же заснул.

На похороны мама, конечно, не поехала, но зато в ту ночь она родила нового человека. Это действительно оказалась девочка. Сестрёнку Исаака назвали Диной. А так как малышка родилась на пару месяцев раньше, её оставили на время в больнице. Мама всё время ездила к ней, а в перерывах искала работу и бегала в школу, чтобы оформить в новый класс Исаака. Жить всё время с Зинаидой Григорьевной она не планировала и хотела как можно скорее накопить достаточно денег, чтобы снять своё жильё.

Спустя месяц, после того как в комнате у бабушки Зины появился кружевной кулёк с красным скукоженным личиком Дины, мама нашла подработку. Три раза в неделю она вставала ни свет ни заря и до самого вечера мыла полы: в районной поликлинике, в психоневрологическом интернате, в доме престарелых. Остальные дни она посвящала малышке или, как она говорила Исааку, важным встречам, после которых она возвращалась домой безумно доброй, всепрощающей и с каким-то особо виноватым взглядом.

Голос бабушки Камили Исаак теперь слышал довольно часто. Она могла нашёптывать ему странные для него вещи, которые он не всегда понимал. Позже стали появляться и другие голоса. Высокие детские и низкие стариковские. Они всегда о чём-то просили. Кто-то просил принести на кладбище водки, кто-то поесть, а кто-то просто молчал, но Исаак кожей чувствовал это тихое присутствие, расплывающееся по спине липким холодом. Иногда ему казалось, что он сходит с ума. А иногда он так хотел рассказать обо всём маме, но боялся, что она отправит его в психбольницу. И поэтому Исаак молчал.

Чтобы не слышать постоянно крик младшей сестры, оставленной на попечение бабушки Зины, Исаак старался больше времени проводить на улице. Целыми днями он слонялся по дворам. Потом он стал ходить до большого перекрёстка, через парк до его будущей школы и дальше, до самого озера.

Больше всего Исааку нравилось гулять на Филькиной круче. Среди тонких серых осинок, толстых лип и высоченных сосен невыносимый словесный шорох в голове прекращался, и Исаак мог просто слушать скрип качающихся на ветру деревьев. Он задирал голову и следил, как плывут по синему небу слепяще-белые облака, то и дело цепляясь своими ватными боками за колючие верхушки почти чёрных сосен.

Исаак смотрел на круглый домик и видел в нём юрту, дрожащую в раскалённом воздухе степи. Исаак скучал по Шымкенту, скучал по той маме, которая была только его, по тем вечерам, когда они слушали музыку и пели. Но мама стала совсем другой. Каждый вечер она приходила с работы всё более уставшей, а взгляд её становился всё более потухшим. Она швыряла сумку на пол, быстро обнимала его и спешила к малышке. Когда же Исаак пошёл в сентябре в четвёртый класс, всё мамино участие в его жизни и вовсе сузилось до единственного вопроса: «Ну как там в школе?» Казалось, ей вполне было достаточно ответа: «Нормально». Она кивала, расслабленно выдыхала и, даже не заглянув ему в глаза, снова бежала заниматься делами.

Исаак втайне желал, чтобы он мог гулять с мамой в скверике. Не с коляской, в которой спала сестрёнка Дина, не в компании бабы Зины или неизвестного дяди, рядом с которым мама особенно звонко смеялась, а только с ним одним! Именно так гуляла одна женщина со своим сыном. Он часто видел их во время своих шатаний по району. Мальчик чуть старше него с висящими вдоль тела руками. Его взгляд всегда был направлен прямо, даже когда мама что-то спрашивала, он отвечал ей лёгким кивком и плавно шёл дальше. Исааку было любопытно, как мальчик вообще мог слышать вопрос матери, если из ушей его всегда торчали белоснежные кончики наушников. Мама при этом мягко придерживала сына за руку. В том, что эта женщина была его мамой, у Исаака не было никакого сомнения. Она часто что-то поправляла в его одежде или заправляла за ухо выбившуюся прядь волос. А ещё её глаза были всегда измученно-печальными, несмотря на неизменно лёгкую улыбку, светившуюся на лице. Между женщиной и мальчиком была какая-то неведомая ему связь. Исаак ощущал её кожей. И это была связь не безусловной любви, а чего-то гораздо большего, чего — он пока не понимал, но страстно жаждал постигнуть. Жаль, что в последнее время он совсем перестал видеть их. Мама с сыном больше не появлялись ни в сквере, ни возле школы, ни где-либо ещё. 

— Ися-пися, брысь, Багрыся! — услышал как-то Исаак, гуляя после уроков возле школы. Тут же ему в затылок прилетела коробочка из-под сока. За шиворот неприятно покатились холодные капли.

Исаак заорал. Он намотал на кулак мешок со сменкой и, размахивая им, как ковбой лассо, хотел было побежать на своих обидчиков, но моментально остолбенел, а потом и вовсе рухнул на колени прямо на асфальт. В голове его зазвенело. 

— Вовчик, ты убил Исю! — хохотал, срываясь на визг, Ромка Краснов.

Его друг Вовка стоял рядом с ним, как истукан, в глазах его полыхала смесь страха и озорного любопытства. Он во все глаза таращился на Исаака. Багратион сидел, склонив голову к коленям, и тяжело дышал.

— Убийца! — продолжать покатываться со смеху Ромка Краснов и пихать локтем одноклассника в бок.

Но улыбка с лица того ползла всё ниже и ниже, пока физиономию Вовки не перекосило от ужаса:

— Валим, Ромыч!

Мальчишки схватили свои рюкзаки и с диким ором понеслись в сторону перекрёстка.

Исаак прижал ладони к ушам. Звон перешёл в скребущее по барабанным перепонкам шипение, словно в голове у него кто-то пытался настроить радиоволну. Исаак застонал. Он подумал: ещё чуть-чуть, и голова его лопнет, как яйцо, но шум внутри постепенно стал угасать. Вскоре он услышал тихий детский плач и еле слышное: «Помогите!»

Исаак приподнял голову — вокруг никого не было, но плач продолжался. Исаак быстро поднялся и пошёл вниз по улице. Впервые он слышал не только голос, но и чувствовал непреодолимую тягу идти на этот зов. Ноги сами несли его вперёд. Затылок кололо от мурашек. Волоски на руках торчали как наэлектризованные. Сердце гулко бухало, нос втягивал огромные порции воздуха, перебирая все оттенки встречающихся запахов. В такт шагам Исаак мычал простенькую мелодию, напоминающую детскую колыбельную, которая сама собой появилась у него в голове.

Исаак миновал Филькину кручу, пивнушку, почту и наконец оказался в совершенно незнакомом ему дворе с двухэтажными домишками, выкрашенными в ярко-зелёный и мышино-серый цвета. Но его тянуло дальше, за дома, к деревянным сараям, прятавшимся за высоким бурьяном. Исаак обошёл весь пустырь вдоль и поперёк, но никого там не нашёл. Но в голове его снова и невыносимо отчётливо раздалось: «Помогите!» Он развернулся. За большой трубой, обшитой бледно-жёлтой стекловатой, у ржавой решётки, отделявшей пустырь от улицы, чернела дыра старого канализационного люка. Исаак подошёл к нему и заглянул внутрь. 

— Эй! Ты чего тут делаешь? — спросил он у лежащего в горе мусора мальчика в синей ветровке и коричневой шапочке.

Если бы мальчонка лет трёх был в сознании, он бы увидел в голубоватом кружке выходного отверстия канализации лучащуюся благостью голову Исаака Багратиона. 

Вечером Исаак рассказал маме о пьяных родителях мальчика, забывших запереть входную дверь, о крутых, как Рэмбо, эмчеэсовцах, о скорой помощи с мигалками и о великой радости, которую он испытал, когда кто-то из врачей крикнул, словно самому себе: «Фух, есть пульс».

Мама слушала Исаака с немного отрешённым видом, но всё же улыбалась. О том, как он нашёл мальчика, Исаак сказать не осмелился. Теперь к голосам мёртвых присоединились голоса живых. И это пугало его ещё больше. Он не хотел пугать ещё и маму, но она, подозрительно зыркнув на него исподлобья своими зелёными глазами, вдруг спросила:

— Слушай, Ись, а как же ты нашёл этого мальчика, если он не звал на помощь?

Исаак почувствовал, что время откровения настало. Он зевнул и, будто сдаваясь, ответил:

— Он звал, мама, и я услышал его зов о помощи ещё у школы.

Мама вытаращилась на него. Брови взметнулись наверх.

— Я услышал его голос в своей голове, — спокойно продолжил Исаак.

— Ох, Ися! — мама цокнула, помотала головой и, потрепав его по волосам, пошла к раскапризничавшейся в другой комнате Дине.

Сначала голоса живых появлялись редко, потом чаще. Исаак стал слышать голоса всегда, когда кто-то поблизости был в опасности или кому-то было больно. Дома, в школе, на улице. Он слышал их и, как заведённая каким-то жестоким мастером кукла, беспрекословно шёл на зов. И он не мог с этим ничего поделать. Одно лишь давало успокоение Исааку: как только он что-то произносил рядом с человеком, которого находил в беде, плохое в тот же миг улетучивалось, и Исаак знал, что теперь этот человек будет в безопасности.

Но иногда шелест мёртвых и живых в голове Исаака переплетался и набирал такую силу, что ему хотелось рыдать от боли. Он хотел, чтобы это всё прекратилось, и однажды ранним воскресным утром, когда мама, обняв Дину, всё ещё сладко спала на сереньком диванчике, он сказал бабе Зине, собиравшейся на утреннюю службу:

— Возьмите меня с собой!

Скрюченная, в платке и с клюкой, как у Бабы-Яги, Зинаида Григорьевна долго смотрела на Исаака, а потом без слов подала ему с крючка куртку.

Под сентябрьским накрапывающим дождиком бабье лето совсем растаяло. Тоску нагоняли мокнущие на земле грязно-жёлтые и коричневые листья. Вдалеке, у трамвайной остановки, в сером мутном небе тускло поблескивал купол храма.

Перед калиткой бабушка Зина три раза размашисто перекрестилась, низко поклонилась и вошла внутрь дворика. Догадавшись, что он должен сделать то же самое, Исаак, как запомнил, соединил пальцы правой руки и торопливо прочертил две воображаемые линии: ото лба к груди и с правого плеча на левое. В ту же секунду Исаак почувствовал себя нестерпимо неловко. Жгучий стыд залил его щёки, ему хотелось провалиться сквозь землю. Однако, когда Исаак оказался внутри храма, ему стало гораздо лучше. С белых стен на него смотрели серьёзные и печальные лица, обрамлённые золотыми полукругами. Повсюду празднично горели жёлтые головки свечей и было очень тихо. Служба ещё не началась, но Исаак слышал лёгкий шелест. И это были не голоса в голове, а будто что-то лёгкое и невидимое витало среди всех этих людей. Он посмотрел по сторонам. Мужчины и женщины спокойно ждали. Бабушка Зина стояла у большой иконы, висевшей самой первой при входе в храм, и дотрагивалась рукой до ножки младенца Иисуса, сидящего на руках Богородицы. Губы её при этом неслышно двигались.

В груди Исаака стало вдруг так спокойно, он почувствовал, будто его сердце кто-то заботливо умыл и отёр нежным шёлковым полотенчиком. Рука Исаака сама поднялась к голове и стянула шапку.

— Ты на службу? — вдруг услышал Исаак.

Он обернулся. У входа в храм, почти за самой дверью, сидел седой мужичок. На его толстом сером свитере с высоким воротом висел бейдж с надписью: «Охрана». 

Исаак пожал плечами.

— Я хотел найти святого отца.

— Батюшку Алексия-то? Сейчас на службе будет. Но ждать долго-то придётся.

Исаак заметил, как в светлых, добрых глазах охранника сверкнула лукавая смешинка. В ту же секунду он почувствовал, что можно совсем расслабиться. Плечи его опустились. Совершенно не стесняясь охранника, Исаак присел рядом с ним на лавку.

Когда началась служба и запел хор, Исаак вздрогнул, но продолжал как заворожённый слушать вливающееся в уши мёдом песнопение и смотреть на происходящее. Позже откуда-то из-за красивых золотых ворот показались несколько священников. Все они были в расшитых золотыми крестами белых облачениях, сверкающих в свете горящих свечей. Один размахивал дымящей чашечкой на цепочках, а потом высоко держал ленту, спускающуюся с левого плеча его накидки, и громко и напевно молился. Другой выносил большую золотую книгу и покрытую белой салфеткой чашу. Самый главный, как подумал Исаак, был в одеждах, расшитых богаче других. На голове его высилась фиолетовая бархатная шапочка. Наверное, это и был отец Алексий. Лицо его казалось строгим, но смиренным. Когда он читал молитвы, Исаак видел, как на лбу и щеках его блестела еле заметная испарина. Вот кто, наверное, сильнее всех любит здесь Бога. Исааку стало страшно делиться своей тайной. Ему показалось, что, если он расскажет отцу Алексию о своей беде, земля тотчас же под ним разверзнется, как под самым страшным грешником. Глаза Исаака тут же отчего-то стали мокрыми. Он быстро утёрся.

— А как вы думаете… — вдруг спросил Исаак у сидящего рядом старика. Руками он обхватил коленки. — Бог может помочь во всём — во всём?

— Конечно! — ответил дядечка охранник.

— И даже от совсем плохого?

— Смотря, что есть плохое. Не всё то плохо, что нам так кажется.

— Ну вот самое-самое плохое, от чего волосы на голове шевелятся.

Охранник пристально посмотрел на Исаака, потом почесал голову и серьёзно ответил:

— От совсем плохого Бог нас постоянно защищает. Только надо не забывать молиться.

— Я хотел бы помолиться, — Исаак с надеждой глянул на охранника.

— Молись, сынок.

— Но я не умею.

— Так это немудрено, — седой мужичок улыбнулся. — Проси своими словами, главное, искренне и от самого сердца.

Мимо Исаака со старичком, спешно поправив платок, скользнула знакомая женщина. Исаак узнал в ней маму того мальчика из парка. Она встала в самом последнем ряду и принялась молиться вместе со всеми. Исаак сполз со скамеечки, подошёл к ней и стал повторять всё, что делали остальные вокруг. Получалось у него не совсем ловко, но это было и не важно. Он хотел от всего сердца попросить Бога, чтобы тот избавил его от голосов в голове. Но сейчас, глядя на ту, что дарит своему сыну бесконечную любовь, он совсем забыл о своём горе, и сама собой в сердце сложилась совсем другая молитва: с губ не переставая и с огненным жаром лились слова: «Мама, вернись!»

Когда они с бабушкой Зиной вернулись со службы домой, мама, красиво одетая, держала на коленях Дину, дула ей в личико, и тут же они вместе заливались смехом.

— Ну как тебе служба, Исаак? — спросила мама, продолжая сюсюкать с дочкой.

— А ты куда, мам? — не отвечая на вопрос, спросил Исаак. — Сегодня же воскресенье, и мы хотели погулять в парке.

Мама перестала качать Дину на коленях, напеваемая потешка где-то наполовину застряла у неё в горле.

— Слушай, Ись… — мама посадила Дину в манеж. — Я хотела попросить тебя посидеть с Диной. Видишь ли… Зинаиде Григорьевне тоже надо уйти. Это ненадолго. Только до вечера, ну?

Мама подошла к Исааку ближе и села перед ним на колени. Её светлые зелёные глаза были так близко, как уже давно не были. У Исаака перехватило дыхание. Больше всего на свете он хотел сейчас утонуть в её объятиях, но мама только потрепала его по голове.

— Давай перенесём, сегодня у меня важная встреча, Ись… — сказала спокойно она, поднимаясь с колен. Правой рукой она стянула сумку со спинки стула.

— А я… — Исаак замотал головой. — Я не важный?

— Ну что ты, милый! — мама виновато вскинула брови. — Давай я приду раньше и погуляем?

— Ничего ты не придёшь!

— Я постараюсь.

— Ты всегда так говоришь. Врунья! — заорал Исаак. — Ты любишь всех, кроме меня! Дину, работу, бабу Зину, даже тех… тех, с кем шляешься где-то!

Щеку Исаака хлёстко обожгло. Он схватился рукой за пылающую кожу и посмотрел на мать. Глаза её пылали яростью, подбородок трясся, рука, отвесившая пощёчину, медленно опускалась.

— Не смей! — крикнула мама. — Слышишь? Да я…

Но она так ничего и не смогла добавить и вышла из комнаты. В коридоре Исаак услышал сдавленное перешёптывание мамы и бабы Зины, а потом хлопнула входная дверь. Под ладонью всё ещё горела щека, Дина стучала погремушкой по кроватке, в окно солнечным золотом вливался новый день.

Позже бабушка Зина покормила и уложила Дину спать. Когда через десять минут она вернулась из своей комнаты, Исаак даже не узнал её. Белоснежная выглаженная блузка, тёмная юбка в голубую полосу и собранные волнами волосы! От Бабы-Яги с тонкой белой косичкой не осталось и следа. Баба Зина надела строгий бежевый плащ, взяла с тумбочки приготовленную коробочку конфет и, потянувшись к клюке, заговорщически зашептала:

— Я буквально ненадолго к приятельнице. Поздравлю её с днём рождения и тут же вернусь. Динуся спит, тебе нужно просто приглядывать за ней. Всё будет хорошо, не волнуйся, Ися!

— Я всё знаю, — хмуро ответил Исаак, зыркнув на сопящую сестру в кроватке. — Дам бутылочку, переодену, если что… Я всё это уже сто раз делал.

— Мужчина! — гордо резюмировала довольная баба Зина и шмыгнула за дверь.

Когда минутная стрелка прошла ровно половину циферблата настенных часов, Исаак снова посмотрел на Дину. Пухлые щёчки светились мягким матовым румянцем. Тёмные упругие колечки волос игриво кудрявились у нежного, почти фарфорового лобика. Розовые губы посасывали, словно сахарный леденец, крохотный пальчик.

Исаак силился откопать в себе хоть какое-то подобие радости и наслаждения от наблюдаемой им картины, но у него ничего не получалось. Ребёнок как ребёнок, и что мама в ней такого нашла сверхъестественного? Скучно!

Он отвернулся к окну. Лучи солнца, процеженные сквозь бутоны и листья тюля, скакали у него на лице. Исааку вдруг почудилось, что жар от пощёчины перешёл с щеки на грудь и просочился дальше, в самое нутро. А что если… Сердце так сильно забилось, что он вдруг схватился за него. А что если Дины больше не будет и останется только он? Мама ведь тогда будет любить только его? Как раньше!

Исаак вскочил и стал нарезать круги по комнате. Время от времени он останавливался и смотрел на спящего в кроватке ребёнка. Нет, нет, нет, о чём он думает? Исаак схватился за волосы. Чтобы не закричать, он стиснул зубы и выбежал в коридор. Там он постоял немного, опершись обеими руками о стену. Он хотел немного успокоиться и отдышаться от ужасной, отвратительной мысли, пришедшей ему в голову, но не мог. Мерзкое чувство заполняло его с ног до головы.

«Как раньше!» — пульсировало в висках.

Он надел куртку и шапку, обулся и вышел на лестничную клетку. Исаак медленно, вспотевшими пальцами провернул ключ в замке. Через две минуты он уже был на улице. Ноги сами его несли к роще у школы. Ему хотелось дышать. В конце концов, Исаак успокаивал сам себя, если Дина будет в опасности, он услышит в голове её плач. Ведь так всегда было до этого. С другими. И он успеет вернуться.

Исаак шёл по тротуару, не замечая луж. Его тряпичные кроссовки совсем промокли, брюки заляпались серыми грязными точками. Ямы, кочки, разломы вздутого асфальта — он ничего не замечал. Запинаясь и подскакивая на бордюрах, Исаак спешил вниз по улице, не сводя взгляда с разнозубой щётки деревьев Филькиной кручи.

Когда оказался среди осин и сосен, он выдохнул. Ладони прикоснулись к шершавой круглой стене домика, и она показалась Исааку тёплой. Он вскинул голову: на кривой ветке сосны неподвижно сидела чёрная птица и смотрела на него светлыми, будто поражёнными бельмом глазами. Исаак замотал головой и попятился. Хруст ветки испугал птицу. Она вспорхнула чёрным пятном в синюю высь и исчезла. Исаак поспешил убраться из рощи.

Уже почти у школы его нога, занесённая над пешеходным переходом, ведущим к школе, замерла, а затем медленно опустилась на тротуар. Так что же это получается? Чтобы вернуть маму, он готов убить сестру? Исаак зажмурился, по спине заскребли ледяные когти. Он ужасен, ужасен! Как такое ему могло только в голову прийти?!

Когда Исаак снова открыл глаза, со столба светофора, строго подбоченившись, на него смотрел красный человечек. В горящей фигурке Исааку виделся справедливый огонь Божественного суда, который он был готов принять за свой непростительный поступок. И он шагнул на дорогу, прямо на встречу человечку. Истошный женский вопль слился с протяжным рёвом клаксона и визгом тормозов.

Исаак очнулся. Он добежал до края проезжей части, доковылял до столба и, обхватив его руками, прислонился к нему лбом. Снова и снова он бился о холодный металл. Мама не заслуживает такого сына, сестра — брата, а миру и вовсе не нужен такой человек…

— Ися! — вдруг он услышал надтреснутый знакомый голос.

Исаак оглянулся. К нему спешила растрёпанная мама. Её глаза сверкали ужасом. 

Добежав до него, она сграбастала его в объятия:

— Ну что же ты, сынок!

— Мама, прости, я… — Исаак хотел ещё что-то добавить, но у него не получилось. 

— Это ты меня прости, Ися! — мама сжимала его так крепко, что ему было сложно дышать. — Я совсем забросила тебя.

— Мама, я оставил Дину одну…

Мама закусила губу и замотала головой.

— Я никуда не пошла… Я вернулась… И баба Зина тоже вернулась.

— Нет, ты не понимаешь, я оставил её одну… специально.

Исаак наконец поднял на маму свои огромные раскосые глаза. Мамин нос раскраснелся, губы по-дурацки скривились, обнажая нижний ряд зубов, но её лицо всё равно было самым прекрасным на свете.

— Я очень скучал по тебе, по нам, по тому, как ты любила только меня…

Мама отчаянно закивала. Слёзы хлынули по острым восточным скулам тонкими хрустальными речушками.

— Мама, но если бы Дина проснулась, её голос появился бы у меня в голове. Я бы вернулся и спас её, мама. Ты веришь мне?

Мама прижала Исаака к себе ещё сильнее.

— Мама, Бог не стал забирать у меня голоса, хотя я так сильно молился… Он оставил мне бабушку Камилю… И всех, всех, всех других. Ты веришь?

— Верю, сынок… — мама стала раскачиваться и гладить Исаака по голове.

По дороге с громыхающим лязгом проехал гружёный щебнем грузовик. Проходящий мимо них мужчина случайно задел их табачным шлейфом.

— Но, мамочка, пойдём домой, там же Дина! — вдруг всполошился Исаак. 

— Тейк ит изи, Ися! Тейк ит изи! — мама сильнее прижала его к себе и стала что-то напевать, зарывшись мокрым носом в густую щётку чёрных волос.

Солнце с любопытством выглянуло из-за серой шерсти облаков и уставилось на сидящую на асфальте обнявшуюся парочку, а по всей улице неожиданно разлился причудливый и терпкий аромат вечерней южной степи.