Белые обезьянки

Женщина кладёт результаты УЗИ на стол врача, справа от перекидного календаря с рекламой низкогормональных контрацептивов, возле макета женской репродуктивной системы в натуральную величину, где выпуклые чёрные горошины обозначают миому разной стадии, жёлтая горошина — внематочную беременность, а розовая — правильно прикреплённый эмбрион. Ультразвуковое обследование подтверждает, что процедура прошла без последствий. Вам нужно беречь себя некоторое время, говорит врач, заполняя рецепт шариковой ручкой с логотипом тех же контрацептивов, что и на календаре, записывает в столбик названия препаратов и рекомендует половой покой. Женщина слушает, нервно поглядывая на настенные часы. К концу приёма слова врача едва различимы за напряжёнными тук… тук… тук… тук…

В уличный шум женщина окунается с облегчением. По дороге домой заходит в бар. Здешний бармен заикается, но благодаря или вопреки такой особенности речи умеет хорошо воспринимать речь чужую, однако сегодня женщина не намерена говорить. Она замечает реалистичное изображение смятой жестяной банки колы на правом предплечье барменовой руки. Концентрация алкоголя в её крови ещё не достаточно высока, поэтому мысль, родившаяся при взгляде на татуировку, успевает обрести смысл и объём: пуста и смята, но все ещё носит своё имя, хотя то, что определяло эту бутылку как колу, отсутствует.

Краем глаза женщина замечает движение на крохотной сцене, где длинноволосый мужчина настраивает гитару. Женщина слушает несколько хитовых песен, которые солист, надрываясь от хрипа и расщепления, поёт слишком стараясь подражать то ли Курту Кобейну, то ли Стивену Тайлеру. Слушает до тех пор, пока он не съезжает с темы и незаметно для окружающих, но заметно для неё фальшиво тянет три ля. Этой ночью впервые после долгого перерыва появляется белая обезьянка. 

 

*

 

Женщина предпочитает оперу, поскольку в опере, в отличие от балета, отсутствует тяжёлый стук пуантов. Однако труппа местного оперного театра поёт так, словно выступает вторым составом: фальшиво, тяжело, задыхаясь. Женщине сложно сострадать Маргарите, которая идёт на казнь, не вытягивая верхние ноты, пока Фауст с Мефистофелем скрываются за тканью занавеса, однако Альберто Аланья, как и Инва Мула, доступны ей только в записи на «Ютубе», и как бы божественно они ни пели, запись всегда проигрывает живой музыке. Оркестр играет без единой помарки. С места женщины оркестровую яму не видно, и кажется, будто музыка рождается сама собой из подпольных глубин театра. Отвлёкшись, женщина оглядывает декорации, во время первого акта пытается подсчитать, сколько человек задействовано в постановке. По её подсчётам выходит около семидесяти, включая музыкантов, операторов света, массовку и т.д. За двести минут спектакля она три раза чувствует экстаз почти физический, по дороге домой умножает три на двадцать секунд (по её внутреннему ощущению именно столько длился экстаз) и получает цифру шестьдесят, что, соответственно, равняется одной минуте. Женщина удивлённо останавливается прямо посреди тёмной улицы в жидкой луже сдвоенного фонаря. Семьдесят человек старались больше трёх часов, чтобы одну минуту ей было хорошо. Этой ночью обезьянки оставляют её в покое, но следующей ночью появляются вновь.

Половой покой вопреки рекомендациям врача вместо двух недель длится шесть месяцев, и женщина не знает, сколько продлится ещё. Это точно не вызвано морально-этическими переживаниями в духе самобичевания или чувства вины, но теперь физический контакт с партнёром воспринимается ею как нежелательный с высоким риском и последствиями для неё, но не для него, словно всякий раз, стоило ему только коснутся её тела, в её мозгу загоралась тревожная красная лампочка. К тому же обезьянки вновь пробрались в её сны. Единственная попытка рассказать партнёру про обезьянок провалилась, он посоветовал ей обратиться к психологу или к психологине, если ей так уж невыносимы мужчины.

«эти четыре ля должны быть разными, ты понимаешь? сейчас я сыграю, а ты слушай. потом попробуешь сыграть по-своему. если не получится, подражай мне». учительница берёт скрипку и играет. виртуозно, классно, годы консерватории натёрли мозоли на подушечках её пальцев, они напоминают треснутые пальцы древних фигур вроде буддийских божеств из камня, подвергшихся эрозии, конечно, если бы каменной статуе вздумалось бы ожить и сыграть на скрипке. канифольная пыль забилась в трещинки мозолей, отчего пальцы кажутся пепельно-жёлтыми. за ней играет она. «нет! ты не слышишь себя! подражай! как я всё равно не сыграешь, со временем что-то своё получится, но так, как сейчас, нельзя!» учительница говорит, и говорит, и говорит. швыряет листы с нотами, они разлетаются по кабинету. 

я отключаюсь и уже не слышу. слова учительницы приглушаются, размываются, словно работает фоном телевизор. отключаться я научилась с первого класса. это как спать с открытыми глазами, или как обратить взор внутрь себя…»

Психологиня в сером пиджаке и серой юбке сидит напротив женщины закинув ногу на ногу. Две верхние пуговицы белой рубашки расстёгнуты. Если бы женщине вздумалось играть с партнёром в ролевые игры, она бы определённо вдохновилась этим аутфитом: рубашка, которую легко расстегнуть не снимая, и юбка, которую легко задрать. У психологини участливое лицо, профессионально выверенное выражение эмпатии, ровно настолько, чтобы клиент открылся, но не настолько, чтобы заподозрил, будто ему настырно лезут в душу.

Женщина оглядывает кабинет, увешанный сертификатами и дипломами, задерживает взгляд на электронных настольных часах. Первый приём продлился три минуты — женщина не смогла вынести тиканье. К следующему приёму психологиня заменила часы на бесшумные, но и их пришлось убрать, так как женщина вместо «спасибо» заявила, что бесшумных часов не существует. Слух, натренированный годами занятия музыкой, различал слабые щелчки, сопровождавшие движения стрелок, которые слух нормального человека расслышать не в состоянии. Женщина поворачивает голову к психологине, продолжая чувствовать какой-то частью затылка зелёные светящиеся цифры, но спорить в этот раз у неё нет желания. 

Прежде чем поведать об обезьянках, женщина хочет убедиться, что хочет этого по-настоящему. Перед ней первый человек, который не удивился и не рассмеялся, когда она рассказала о них, более того, психологине действительно интересно. Она спрашивает, когда появилась первая обезьянка. Женщина говорит, что не помнит. Психологиня настаивает, что это важно. Она говорит что-то ещеё про подсознание и повторяет это слово несколько раз, используя такие слова, как «вожделение», «подавление», «влечение». Стремление психологини свести личность женщины к первичным сексуальным желаниям нагоняет тоску. Женщина жалеет, что рассказала об обезьянках, поскольку рассказать означает признать, что они существуют. 

«в ташкенте в зоопарке в клетке сидели обезьянки. одна чистила другой волосы, кажется, искала вшей или блох. не знаете, что обычно бывает у обезьянок? они ведь почти люди. она их находила и ела. та, вторая, сидела смирно, неподвижно, а когда попыталась вырваться, первая, которая чистила голову, ударила её ладонью по голове, и вторая присмирела. на обратном пути я попросила у мамы мороженое и пить хотелось страшно. она сказала — денег нет, а я шла и ныла, жара стояла градусов сорок пять. я плакала, а мама не выносит звука детских слёз. она нервная, даже немного истеричная. мы как раз проходили мимо одного дома, во дворе мужчина поливал деревья из шланга. я подбежала и отпила воды. а мама дала мне подзатыльник. а тот мужчина вступился. и я вдруг услышала чей-то хохот. это была обезьянка, белая. сидела на дереве, показывала на меня пальцем и смеялась».

Обычно обезьянки появляются бессонной ночью, ночью, когда она не может заснуть и курит одну за другой, окурки не помещаются в пепельнице, комната пропитывается гарью и дымом, и она, чувствуя их приближение, уже не пытается ничего сделать. Лишь смотрит на часы и ждёт. В прошлый раз они притащили теннисные мячи кислотного цвета незрелых яблок, от одного вида которых у женщины свело челюсть. Корзина с грязным бельём на своём месте, женщина старается прибираться почаще, стирка была всего два дня назад, но одна обезьянка уже вовсю копошится в белье, виден только облезлый хвостик. Женщина лихорадочно вспоминает, что успело накопиться за эти два дня, и вдруг обезьянка выуживает двумя пальцами, брезгливо скалясь, кружевные трусики — подарок партнёра на Восьмое марта.

 

*

 

Приглашение друзей на день рождения женщина воспринимает как передышку и возможность:, обезьянки никогда не появляются при чужих. Партнёр идёт с ней. Он спрашивает, не нарушат ли они самоизоляцию Даяны с Бьянкой и почему она решила подарить Булату на день рождения «Джек Дэниэлз Хани», разве это подарок? Женщина молчит, не найдя нужных слов. В молчании они доходят до четырёхэтажного здания. Булат стоит на балконе, заметив их, спускается навстречу, она всучивает ему виски, и они входят внутрь втроём. Мастерской служит мансарда — лофт, только не стилизованный, а настоящий: протекающая крыша, стены с отвалившейся кое-где штукатуркой, обнажившей кирпичную кладку, грязные высокие окна с балконом, почти не пропускающие света, сваленные в кучу картины, скульптуры, старый музыкальный центр с саундбаром, а над всем этим — жалобный стон саксофона из высоко подвешенных динамиков. 

Женщина проходит в угол к низкому столику и садится на пол, на войлочный ковёр со сложным орнаментом, облокотившись о стену. Партнёр садится рядом. На верхних полках, среди книг, новогодней мишуры и стаканов с карандашами, мерцают свечи. Она видит Даяну возле музыкальной установки и машет ей. Партнёр осматривается, замечает Бьянку в красном платье, встаёт, направляется к ней, чтобы поздороваться. Избавленная, наконец, от его общества, женщина с облегчением вытягивает ноги и прячет их под столик. 

Подходит Булат, ставит бутылку с виски на столик и протягивает стакан. Они пьют молча, не глядя друг на друга. Подхватив пару бокалов с напитками, он идёт угощать остальных. Даяна ставит «Five out» Брубека и вежливо просит всех заткнуться. Акустика и вправду потрясающая. Обжигая рот долгим глотком виски, женщина лениво наблюдает из-под полуопущенных век за тем, как Бьянка ведёт партнёра вдоль ряда своих работ. Они останавливаются перед её прошлогодней работой «Пасифая и бык». На взгляд женщины, это худшая работа Бьянки, как если бы трёхлетняя девочка вздумала нарисовать то, о чём не имела ни малейшего представления. Партнёр смотрит приоткрыв рот. Сейчас он спросит, кто такая Пасифая. Женщина знает, что подруга давно в него влюблена, но сам партнёр, видимо, понял это только сейчас. Бьянка что-то шепчет ему на ухо, и он долго шевелит губами в ответ. 

Заканчивается композиция, Даяна заявляет Булату, топчущемуся у музыкальной установки, что хочет послушать Билли Холидей. Сигаретный дым лениво тянется к потолку, скульптуры Бьянки в сумраке создают иллюзию фантасмагоричной толпы, и в какой-то момент женщина перестаёт различать кто где, к тому же виски в сочетании с джазом погружает её в то состояние, когда слова и поступки лишаются смысла. Билли Холидэй поёт. Много лет назад одна женщина с глубоким, чувственным голосом пела о расставании, голос этот записали и оцифровали, хотя сама она давно превратилась в прах. Другая женщина всё ещё слышит её из глубин времени, и Билли Холидэй всё ещё заставляет сердце другой стучать неровными скачками. Женщина видит партнёра, танцующего в дыму с кем-то, выхватывает взглядом красное платье, снова закрывает глаза и отдаётся во власть хриплого контральто. Джаз слишком хорош, чтобы отвлекаться на мелочи. Голос певицы смолкает, пронзительно вступает саксофон, словно возвещая приближение кульминации, саксофону вторит гитара, за ней воздух прорезает труба; последний вздох перед развязкой, три восходящие ноты, а следом — разрядка и оглушительная тишина, которой всегда заканчивается хороший джаз.

Один трек сменяет другой. Время останавливается, и сразу же совершает гигантский скачок. Женщина подносит стакан к глазам и сквозь его выпуклое стекло оглядывает комнату. Свечи оплыли и почти догорели. Даяна с Булатом на балконе, их силуэты различимы на фоне окна. Женщина моргает и словно щёлкает затвор фотоаппарата — на диване партнёр, а рядом с ним смеющаяся Бьянка с голыми ступнями. Женщина поднимается из своего угла, берёт бутылку с недопитым виски со стола и выходит на улицу, тихо затворив за собой дверь.

 

*

 

Улица пребывает в глубоком сне до появления поливальной машины. Женщина приоткрывает форточку, и в комнату тонкой струйкой течёт тёплый воздух. Она разглядывает окурок, затем давит его о дно пепельницы. В глазах щиплет. Женщина задёргивает шторы и ложится в кровать, укрываясь одеялом до подбородка. 

Сначала появляется одна, с теннисным мячом в руках. Она садится в ногах и, робко поглядывая, бьёт мячом о стену. Бум. Бум. Бум. Бум. Женщина пинает обезьянку, та слетает с кровати и, покрутившись, усаживается на полу. Женщина нехотя встаёт и идёт в ванную, чтобы умыть лицо холодной водой (хотя трюк с водой давно не работает, скорее оттягивает неизбежное), а когда возвращается, обезьянка исчезает. Она снова ложится, но глаза не закрывает, поскольку знает, что другие уже здесь, прячутся в темноте. Всё, что она может, — ждать, когда они покажутся сами. 

Теперь они приходят втроём. Та, что слева, держит в руке лист с нотами, который она мнёт с назойливым хрустом. Другая, запустив крохотные пальцы в пепельницу, крошит окурки, наполняя комнату ностальгическим запахом выкуренных сигарет. Третья садится ей на живот и пищит. Женщина знает, что их следует унять, пока они не разошлись вовсю, но в этих обезьянках есть что-то гипнотическое, она словно впадает в оцепенение. В такие ночи она лежит и бессильно смотрит, как много их становится, как они, кривляясь и хихикая, носятся по стенам и потолку, заполняя пустоту комнаты. Дуют в трубу, стучат в барабан, хлопают в ладоши, дёргают струны одновосьмой скрипки, извлекая скрипучее стаккато. Женщина тяжело дышит. Где-то в подкорке мозга, там, где предположительно затаилось её подсознание, идёт отсчёт времени: тук… тук… тук… тук… Она закрывает глаза, но одна из обезьянок замечает это, садится ей на грудь и пальцами раздвигает ей веки. Женщина пробует отключиться, обратить взор внутрь себя, но ничего не выходит: глаза открыты и слезятся. Белые фигурки мечутся из стороны в сторону, выкрикивают имена, копошатся в корзине с бельём, хохочут, тыча ей в лицо сухими, потрескавшимися пальцами. И вдруг умолкают. В белой тишине женщина улавливает отдалённый рокот поливальной машины, рывком срывает одеяло (несколько обезьянок сыпется на пол) и смотрит на экран телефона. Опускает голову на подушку. Вглядывается в предрассветный полумрак комнаты. Закрывает глаза.