Рассказы

Бог воскреснет

 

После долгого лежания выползаю на воздух. Фыркаю, щурюсь, шевелю губами. Как рыба, которая скоро задохнётся. Но я не задыхаюсь. Ползу. Былое сочетается с настоящим. Настоящее уходит в будущее. Или — наоборот. А дни всё равно стираются.

Раньше я был профессиональным пианистом. Однажды во время концерта на моё плечо упало белое пёрышко. Я прервал своё выступление и сделал глубокий выдох. Пёрышко плавно воспарило над залом. «Il est très sympa», — сказала про меня одна элегантная бабушка с голубыми глазами. Сказала и сплюнула. Знала бы она, какой я сейчас сампа. Человек-амфибия. Тощий, как еврей в пустыне. Одинокий, как ниндзя в лесах Хоккайдо.

Раньше рядом со мной был Он. Седые волосы, куцая бородка, тощие ягодицы, ноги, похожие на спичечные палочки, руки, похожие на засохшие прутья, но — о, какой дух, какой чистый и твёрдый дух! В этой пещере я не буду учить тебя, как мыслить самостоятельно. Я буду учить тебя, как мыслить вообще. Мягко прикасается к моей правой ляжке. Ну-ка, повтори за мной: издержки духа и стыда растрата — вот похоть в действии. Целует меня мокрыми губами в лоб. Я тебе сегодня летучую мышь поймал. Не бойся, она не кусается. Смеётся и наваливается на меня своим прозрачным телом.

Он рассказывал мне, что во время войны он всё время бредил Моцартом. Горела хвоя. Падали горы. Танкисты вдыхали кокаин. Неистово кричали голые женщины, распятые на пальмах. Визжали кипящие собаки. А Он слышал симфонии. А вот я ничего, кроме  «Аббы», уже не слышу. Что-то про гив ми, гив ми.  Культура — это то, что остаётся в нас, когда мы всё забыли. Ты прав. Жаль только, что в танке Ты никогда не был, какие же в наших песках могут быть танки?

Я делаю последнее усилие и выкарабкиваюсь на бугор. Сейчас станет легче. Свет. Свет. Свет. Свят. Свят. Свят. Свет: лужа с ядовитым привкусом кислого  дождя. Свят: следы Его сандалий возле красного валуна. Молю тебя, распори эту пуговку. А моего бедного шута уже повесили. Никогда, никогда, никогда. Пью. Задыхаюсь. Смотрю на бледное солнце в дымной завесе, похожеe на луну. Медленно ползу обратно. Вижу тушканчика, преграждающего мой путь. Чего тебе от меня надо? Зачем ты здесь? Молчит. Тогда я харкаю ему в лицо. Тушканчик с криком падает. Стрелы колючек. Разорванное тело.  Вертиго, амиго. И я уже падаю. Падаю и замираю.

Обожаю замирать. Как Сократ во время своих вечных раздумий. Только он стоял. А я лежу. Лежу и вспоминаю. Бледные лица прохожих. Чёрные машины с мигалками. Разорванные погоны военных лётчиков. Грузовики с арестованными китайцами. Люди, ходящие по кругу. Люди, боящиеся поднять глаза. Но меня не забрали, я же всегда был аполитичным — ни за наших, ни против наших. Нет, когда стали рассказывать про крематории, я тоже возмутился. А потом привык — и к тишине, и к сиренам, и к всполохам неба. Мы забрали авоськи с копчёной колбасой, сели на велосипеды и выехали из города. Блокпостов ещё не было. Телефоны мы выбросили, но транзистор оставили. Повсюду рыскали чёрные. Днём мы прятались от них в ямах заброшенных туалетов. А ночью надевали маски и сами становились ими. Чтобы не сойти с ума — мысленно составляли каталог общих детских ощущений: запах мокрых ступеней, запах новой магнитофонной плёнки, запах пластмассовых солдатиков, запах армейского чая. Спали в лесу. Укрывались фанерой, питались червями, курили анашу. Скажи мне, что ты меня любишь. Люблю, люблю. Как? А вот так — большой жест, похожий на объятие. Потом Он долго объяснял мне, что самое главное — преодолеть себя. Не рука, а схватывание, не любовь, а жертвоприношение, не бог, a вера.

А сейчас я играю на фортепьяно. Вижу пёрышко. Пёрышко взлетает над концертным залом, старушка говорит «сампа» и сплёвывает на пол. И тут на сцене появляется Он. Иди, говорит, и смотри. Я научу тебя быть и чёрным, и белым одновременно. Я сделаю так, чтобы у тебя никогда не выпадали зубы. Чтобы ты никогда не пускал слюни. Несёт меня на руках. Дёргает меня за ухо. Тянет меня за волосы.

Потом я сижу у Него на кухне и смотрю телевизор. Идёт передача про БЛМ. На чёрного Джорджа Флойда садится белый полицейский и спокойно его душит. Полицейского снимают айфоны. Полицейский презрительно улыбается. Джордж Флойд хрипит «мамочка». И вдруг застывает. На этом кадре у меня закружилась голова, и я пошёл в спальню, чтобы упасть в Его объятия. Кровоизлияние в мозгу, потеря памяти, грязные памперсы и долгий, неподвижный взгляд в одну точку. Мной занимается доктор Тушканов: алфавит, чёрно-белые картинки с голыми дядями и тётями, массаж конечностей. Как у вас там, в Америке? Я хочу ответить — здесь лучше. Но у меня ничего, кроме «шшш» и «ссс» не получается. Тогда Тушканов включает транзистор. Симфонии и кантаты. Полонезы и мазурки. Пьеры Булезы и Арво Пярты. И новости: летают дроны, бегают киборги, горят занавески. А папы уже нет. Думаю, что он ушёл в горы и рассыпался.

Но это — тоже потом. А сейчас — первые ссоры с мамой. Однажды я открываю окно и перебрасываю через него ногу. Мама кричит «не на» и держит меня за рукав. Я сплёвываю на асфальт. Потом приезжаю, чтобы в последний раз с ней проститься, но опаздываю, прямых рейсов в Москву уже нет. Остальное вы уже знаете. Вы знаете, что мама превратилась в старушку с синими глазами. Вы знаете, что у неё выпадают зубы. Вы знаете, что она пускает слюни. Вы знаете, что она сидит в инвалидной коляске и неподвижно смотрит в одну и ту же точку. Вы знаете про голубиное пёрышко. Вы знаете про доктора Тушканова и мою яму в пустыне.

Иногда мама делает вот такие звуки: «А-а-а. О-о-о». Или жуёт салфетку. Когда ей дают яблоко, она прислоняет его к уху. Тогда я звоню ей по вотсапу. Мама, как ты?  «Тяжёлый дом», — отвечает она. Да, мама. Наш дом всегда был тяжёлым. Поэтому я выползаю на воздух. Фыркаю, щурюсь, шевелю губами. Как рыба, которая скоро задохнётся. Но я не задыхаюсь.

Моё абстрактное сочувствие. Должен ли я нести хоть какую-то ответственность за Хатынь или Катынь? За Нигер или Нигерию? За Газу или Хайфу? Нет. Пусть чёрные забрасывают камнями полицейских, a полицейские обливают чёрных слезоточивым газом. Пусть толпы с дубинками и старинными карабинами вторгаются в Дом Правительства. Меня это нисколько не касается. Я умываю руки. Я остаюсь в стороне. Варавву мне. Варавву.

Мама, смотри: вместо могил с деревянными крестами — ряд чёрных пирамидок. За ними ухаживать не надо. Всё закатано в бетон. То есть эксгумации невозможна. Поэтому я уверен: лучшее — ещё впереди. Тушканчик поцелует меня в губы. Папа возьмёт меня на руки. Ты скажешь: мой милый, мой единственный, мой любимый сын — и приготовишь мне пельмени.  Голые тётеньки обнимутся с голыми дяденьками. Китайцы обучат военных летчиков секретным приемам кунг-фу. Чёрные станцуют с белыми танец джубу. А Моцарт улыбнётся и скажет: «Если вы ещё не верите в Бога, то послушайте мои симфонии. И Бог воскреснет». 

 

 

Охота на русалок

 

Ты летишь.

Скоро он даст тебе руку и скажет — молодец.

Пошли собирать грибы и охотиться на русалок.

Ты становишься мягким, как пар.

Лёгким, как облака.

Вниз. Вверх. Вниз.

А сейчас — замри.

Кто-то долго плачет в камере. Мальчик. Как он сюда попал? Мама. Папа. Ляля. Солнце. Какая ещё Ляля? И причём тут солнце? Скоро допрос.

Скоро допрос, пусть он только попробует до меня дотронуться, окно открыто, и ещё есть чернильница и перо.

Чернильницей в лицо и лететь.

Пять этажей до мостовой.

Только дыши.

Дыши. Дыши.

Он меня долго трогал. Потом он выламывал мне пальцы. Потом он закрывал меня в шкафу с клопами. Я не выдержала и расплакалась. И вот я здесь.

Пекарня.

Моё потное тело.

Не могу поднять хлеб.

Он прислоняет винтовку к стене и медленно подходит ко мне: «Ладно, ладно, хватит...»

Наши потные тела.

Я буду долго плакать. 

Прячусь в одеяло. Одеяло, как присутствие матери. Белый цвет, как отсутствие отца. 

Потом я падаю, мне хорошо, впервые за все эти долгие годы мне хорошо.

Наш жар мешался с запахом свежеиспеченного хлеба. Он лежал на мне, и мне было и стыдно, и хорошо. Стыдно, потому что моего мужа только что расстреляли. Хорошо, потому что я была уверена, что скоро родишься ты.

Боже. 

Я сижу у тебя на коленках.

В восемь лет я узнала, что никакого Деда Мороза нет, что Дед Мороз — это мой папа с белой бородой на резинке.

Папа, поглаживающий меня своей тяжёлой шершавой рукой. Мама, целующая меня в лоб своими влажными губами.

Нет, я ошиблась.

Дед Мороз — это ты.

Ты.

Боже.

Теперь я держу тебя в руках. Крепко-крепко, чтобы не отпустить.

Я твёрдо знаю, что я буду сегодня делать. Какое приятное чувство. Ты всё-таки ошибся, когда сказал, что главное не цель, а смысл. Как раз — наоборот.

Я прислоняю винтовку к стене и выхожу на улицу.

Я люблю всех — и этого седого следователя, и этого охранника с девичьими голубыми глазами, но больше всего я люблю тебя.

Этот ослепляющий свет.

Этот ослепляющий.

Этот.

Мама, папа, Ляля, солнце. Почему вы так делаете, вы же тоже люди?

Скоро он протянет мне руку и скажет — молодец.

Пошли собирать грибы и охотиться на русалок.

А я лечу.

Я лечу.

 

Антон Бельский

 

«Я назову эти записки "Косноязычием". Я хочу сказать правду. Даже если у меня ничего не получится».

Внезапное психическое заболевание заставило Антона Бельского навсегда покинуть сцену. Именно тогда начал он писать свои черновики — странные записи, имеющие мало отношения к его прошлой, блестящей жизни. Нам, к сожалению, так и не удалось подержать в руках оригиналы. После его смерти их несколько раз перепродавали на аукционе Сотбис, и каждый раз покупатели желали остаться неизвестными. Сейчас они находятся в коллекции Нью-Йоркской публичной библиотеки исполнительских искусств в Линкольн-центре. Наши попытки достучаться до российского министерства культуры, чтобы они достались России, кончились неудачей.

Остаётся надеяться, что этот небольшой, но важный документ найдёт у нас многочисленных читателей и встретит то понимание, о котором Бельский мечтал всю свою жизнь. Итак, ниже мы представляем записки Бельского, сохраняя при это этом и авторскую орфографию, и пунктуацию. Бельский без прикрас. Бельский вне танца. Просто — Бельский. Наш Бельский.

 

—

 

Сорок лет без языка. Но я не сдаюсь. Радио «Свобода», радио «Комсомольская правда». Эргo — в поисках утраченного. Там, где молоко с хлебом. Где чай с вареньем. Где дачный костёр. И мама с папой. В общем, миру мир и нет войне. Сегодня говорил с отцом по вотсапу. Он сказал — прихожу, спрашиваю, а почему свет горит, мама медленно идёт, держится за стенку и почему-то улыбается, я даже подумал, что это шутка, а она уже падает в мои руки.

 

—

 

степь

и дождь

 

всё равно дрожь

всё равно суета

 

на зубах

крошки хлеба

 

на языке

вина

 

—

 

Фильм с масками: Он и она. Его дыхание, её голос: «Мне часто снятся голодные призраки. Они накрывают меня длинной синей завесой, и я долго и тщетно ищу тебя в темноте». Тяжёлый выдох в камеру. Взяли на кинофестиваль в Индии. Суета сует, конечно. Но всё равно — приятно

 

—

 

Марк Стрэнд писал про ракушки и сравнивал их с гробами воздуха. Ещё он писал про погоду, про то, что она продолжается. А мама моя продолжается?  Неотложка приехала быстро. Но без носилок. Эй, люди добрые, помогите! Состояние стабильное. Превратилась в маленькую девочку. Разучилась говорить.

 

—

 

Превратился в холодного дяденьку. Разучился плакать. Сестра плакала, папа плакал, а я — нет. Сплю плохо. Обрывочные сны об убежавшей собаке. Встаю в четыре, зажигаю красные свечи, стучу в рыбку, бью в медный ковш. Пустота и покой.

 

—

 

Как сказать по-тайски «пустота», я не знаю. А «спасибо» знаю. Кхоп кхун кхрап. За то, что лежала со мной. Гладила мою спину. За то, что приседала при всём честном народе и мягко зашнуровывала мои ботинки. 

 

—

 

Жена спит. Я утром сказал ей — это моя коллега из Таиланда. Я ей сказал — у нас фестиваль, новый видеопроект, служебная поездка. Да, так оно и было. Не упомянул только, что мы с ней уже двадцать лет. А с женой — только пятнадцать.

 

—

 

Твой муж тоже ничего ещё не знает. Сидит на пляже (у вас в Таиланде ведь есть пляжи?) и курит кубинские сигары. Слушает Джеймса Брауна. Ай фил гуд. Та-та-та-та-та-та-та. 

 

—

 

Иван Драго убивает Аполло Крида. Рокки Бальбоа летит в Сибирь. Неприятно похожие друг на друга дни.

 

—

 

Неприятно похожие друг на друга дни после твоего необратимого исчезновения. Жена говорит — ты самый лучший. Ты мой любимый. Без тебя я никто. Без тебя я тоже — ничто.

—

 

Записываюсь в добровольцы. Нахожу новую любовницу. Выступаю по телевизору. Вожу на коляске маму. Мама говорит — поцелуй перед сном Александру. Александра — это моя жена. Жена в Чикаго. Мама смеётся. Папа смеётся. Сестра смеётся. Завтра я улечу в Сибирь, чтобы стать сильным, как Рокки. А сейчас я ложусь спать. Мне снится мой наставник Билл.

 

—

 

многая многая лета

многая многая лета

 

многая многая это

то чего больше нет

 

—

 

Ты мне снишься, Билл. Постановка «Дидона и Энея». Воздушные декорации. Верёвочные лестницы. Маленький деревянный домик. Я хватаюсь руками за дверцу, чтобы не упасть. А ты стоишь на сцене и, как всегда, хмуришься. Я хочу стать тобой. То есть я хочу жить на берегу моря с видом на горы. Кстати как Дон? Он же болел в прошлом году, да? Потерял свои белокурые волосы? Кожа стала жёлтой? А губы ввалились? Радиация, Билл. Нужно было ставить не «Дидона и Энея», а «Хиросиму» Пендерецкого.

 

—

 

Я стою у красного алтаря и смотрю на свечи. Это ровным счётом ничего не меняет. Каким был, таким и останусь. Лучше лежать в постели и смотреть порнуху. Я предпочитаю сцены с домашним сексом. Там всё как-то естественней. Как в японских танцах буто.

 

—

 

Сам я уже не танцую.  Сижу весь день на диване и слушаю радио. Говорят, что от великой пандемии скончались миллионы людей. Миллионы, Билл. А где же тогда их тела? Где их братские могилы? Тел нет. Одни скрижали остались.

 

—

 

Ногам холодно. А ты ещё не замёрз? Думаю, что нет. Тебя крепко держит в своих объятиях больной Дон. Спи, дорогой, спи.

 

—

 

Сходил сегодня в бассейн. Кругом — одни старики и старушки. Рыхлые тела, круглые животы, варикозные ноги. Oни уже не плавают, а просто медленно ходят по дну. Жалуются на больные суставы и вставные зубы. Ругают правительство.

 

—

 

Ты молодец. Признаюсь, я очень неохотно шёл на твой последний концерт. Я не верил в вечер Билла. Ни один человек не может быть таким интересным, думал я. Даже гений. Впрочем, эпоха гениев уже давно прошла. А ты танцевал. Целых полтора часа. И — ничего. Немножко старомодно, но смотрится. У меня бы так не получилось. Если ты, Билл, музей, то я, Билл, занудное арт-кино. Длинные паузы. Разбросанные фотографии. Цитаты из «Хагакуре». Спящие самураи. Падающие статуи предков.

 

—

 

В конце бассейной дорожки висит большой американский флаг. Играет музыка восьмидесятых. Би Джис. У-у-у. Стеинг элайв, стеинг элайв. Я тоже хожу по дну. Чуть-чуть подёргиваю плечами. Втягиваю в себя живот. Нахально улыбаюсь.

 

—

 

домик из спичек

не может не пахнуть серой

 

—

 

Смотри, как быстро меняются декорации. Сцена медленно уплывает. Теперь мы в какой-то тёмной комнатке, похожей на кладовку. Кажется, ты собираешься кого-то пытать. На столе — пассатижи, гвозди, молотки. Уходи, говоришь ты. Если в первом сне я испытывал стыд, то во втором я испытываю страх. Но пытают не меня. Кого же? Уж не Дона ли? Твой вечный ассистент Дон. Твой импотентный любовник Дон. Твой альтер эго, Дон. Твой верный и единственный. У любого Дон Кихота должен быть свой Санчо.

 

—

 

чёрные головы

 

—

 

С завтрашнего дня начну пить рыбий жир. Тогда не будет этой плесени в теле. Не будет этого ступора в голове. Не будет этой оглушающей тишины.

 

—

 

обугленные тела

 

—

 

У меня Санчо нет. Я всё делаю сам. Сам записываю музыку. Сам печатаю программы. Сам показываю движения. Но, в отличие от тебя, танцами не захлёбываюсь. Сагиттальная плоскость. Фронтальная плоскость. Таз. Хребет. Сухожилия. Ну и что? Механика. А поэтика — где, Билл?

 

—

 

верую

нет не верую

 

—

 

Нужно оставить дом. Нужно уйти в горы. Нужно стать профессором азиатских танцев, деканом факультета домашней любви. Домашняя любовь: варикозный старик ложится на толстую старушку. Старушка смеётся.

 

—

 

светится

 

—

 

После твоего сольного концерта я пригласил тебя в свой колледж. Выделил тебе очень мало денег (две тысячи долларов, включая бензин, еду и гостиницу). А ты всё равно приехал. То есть тебя привёз Дон. Пока ты ставил, Дон сидел рядом. Дон помогал. Дон поддерживал. Дон показывал движения. Вам понадобилось всего три часа, чтобы всё сделать. Шесть минут танца, придуманные за три часа. Я бы на эти шесть минут потратил бы весь семестр. 

 

—

 

пустота

 

—

 

Спокойные и мудрые. Мудрые и спокойные. И до гроба преданные друг другу. Дон то точно верный. А вот какой ты — я не знаю. Думаю — слишком тщеславный, чтобы блюсти верность. Не зря же ты красишь свои седые волосы. Да и не совсем спокойный. Вам не хватает веры, кричишь ты на студентов. 

 

—

 

Студенты молчат. Я улыбаюсь. Старая школа. У меня школы нет. У меня — пол, окна, тени на окнах, волосы, фотографии бывших учениц на пуантах, скомканные салфетки от насморка, колонки, балетные станки и старинные часы. Они часто останавливаются.

 

—

 

Мама шевелит губами. Смотрит не на меня, а куда-то мимо. Качает головой. «Кто это?» — спрашивает сестра и снимает маму на камеру. «Кто это?» — спрашивает папа и гладит её голову. «Не знаю», —отвечает она. И тихо плачет.

 

—

 

Репетиция заканчивается, мы идём в «Трес Амигос». Других ресторанов здесь нет. Деревня, Билл. Дерёвня, Билл. Сослали Меншикова в Сибирь. Написали с него картину и повесили её в «Третьяковке». И меня сослали. А картину не написали.

 

—

 

Старушка раздвигает ноги. Старичок стонет. На сморщенном животе — маленькая капля спермы.

 

—

 

Ты выглядишь усталым. Ешь молча, говоришь неохотно. Энчиладас с жареными креветками. Палочка, ковыряющая зубы. Дон всё время улыбается. Стареющий Дон. И уже постаревший — ты. Мемуарист. Чечёточник. Теребяльшик зубов. Держатель Дона. Обниматель Дона. Только не здесь. У нас — нельзя.

 

—

 

Где же ты? Сидишь на муже и трясёшься? На пляже? Под солнцем? Гладишь его спину? Садишься на корточки, чтобы мягко зашнуровать его ботинки? Целуешь его глаза? Рокки держит микрофон. Рокки говорит — я за мир. Президент аплодирует. Президиум аплодирует. Солдаты кричат «браво».

 

—

 

Сейчас ты мягко жмёшь мою руку. Смотришь мимо. Я тебе больше не нужен. Ничего. Я уже дома. Сижу на подушке у белой стены. Поза лотоса мне не подходит: от неё ломит в коленках. Поэтому я просто ставлю одну ногу (левую) перед правой. Очень важно, чтобы они были ниже таза. Закрываю глаза. И снова засыпаю. Прощай, Билл. Я ухожу к Дону. Но сначала я прочитаю тебе стихотворение и коротко расскажу тебе про ту, которая учила меня до тебя.

 

—

 

тоширо мифуне

поправляет касу

 

кейко цусимы

во время съёмок

 

семи самураев

на фоне какой-то

 

японской

горы

 

мягко стираются лица

с плёнки

 

так

умирают миры

 

—

 

Не как ты двигаешь, а что тобой движет. Так учила она меня и прислонялась к столу. Крепкие икры. Высокая грудь. Толстые ляжки. Я вхожу сзади. Мной движет ревность, страх и ярость. А что движет тобой?

 

—

 

Билл, а ты знаешь, что до встречи с тобой Дон был не профессиональным танцором, а  профессиональным пианистом? Он играл без партитуры, мыча под нос мелодии, за секунду до их появления на свет. У Дона была жена. Он ходил с ней в книжный магазин «Бордерс», она что-то долго искала, а он всё время вздыхал и скорбно смотрел в потолок.

 

—

 

бывает

 

пожарная машина

шериф вертолёт

 

напоминают

о смерти

 

жёлтая

полоса

 

перечёркивает

путь

 

—

 

Иногда он уезжал по своим турне. Звонил в разные массажные заведения, где работали парни из Восточной Европы, и тихо спрашивал: «Скажите, а в конце сервиса будет дополнительный релиз?» Будет, будет. Они за деньги ещё и не такое устроят. «Май нейм из Дон, шоу ми ёр динг-донг». Они трогали пухлое тело Дона, поворачивали его на спину, укрывали его полотенцем. Потом Дон приглашал их на ужин. 

 

—

 

ждём

своего часа

 

—

 

У Дона — длинные волосы. Они щекочут кожу. Свежие наволочки и подушки. Как только он выключит свет, я ударю его в грудь. «Пэй Мэй научил тебя этому?» Конечно, научил. Комплекс «пять пальцев смерти». Тонкая струйка крови, медленно вытекающая из плотно закрытого рта. «Как я выгляжу?» Хорошо, Дон, хорошо.

 

—

 

слушаем

пение птиц

 

—

 

Прости меня. Я больше не буду ни обвязываться чулками, ни обниматься с банкокскими девочками, ни баловаться героином. Всё это — крайности. А в моём возрасте уже нельзя впадать в крайности. Сегодня Китай разбомбит Тайвань. Америка разбомбит Китай. Россия разбомбит Америку. Тогда ватники и гопники начнут отбивать чечётку. А водители-дальнобойщики пойдут на баррикады прямо здесь, под окном моей дешёвой гостиницы. 

 

—

 

И нельзя уже лечь на спину и спокойно закрыть глаза. Поэтому я хватаюсь за деревянную дверцу в надежде, что она наконец-то откроется. И она открывается. Прозрачный коттедж. Горы. Море. Хор детских голосов. И твой последний шёпот: «Мы то, из чего сделаны наши сны». Ты прав, Билл, ты, как всегда, прав. Ведь любой сон — время. А время ни на кого не держит зла.

 

—

 

освенцим

 

аустерлиц

 

—

 

Мама смотрит в камеру и пытается мне что-то сказать. Мама смотрит в камеру и качает головой. Сестра сидит в палате. «Воды, воды, воды», — стонут умирающие пациенты. Сейчас. Сейчас. Сейчас. 

 

—

 

Сагиттальная плоскость. Фронтальная плоскость. Дыра.

 

—

 

Мама встаёт с койки и открывает окно. Папа выходит на балкон и долго курит. Сестра выключает камеру и пьёт пиво. Жена готовит мне перед отъездом спагетти. Ты мягко гладишь мою спину. А я надеваю маску. Спасибо вам, господин Президент. Я больше никогда никуда не уеду. Разлитый тайский суп с головой сухой рыбы. Открытый рот мёртвого Дэвида Кэррадайна. И Дон, медленно выходящий из воды и закрывающий слепые глаза.

 

—

 

дрожащим клювиком

стучать в темноту

 

с ладони

ещё не сжатой

 

мой добрый бог

мой старый провожатый

 

тю-тю

тю-тю

 

 

На этом стихотворении записки Антона Бельского внезапно обрываются. Умер он в канун Пасхи. Перед тем, как испустить дух, он прошептал: «Матушка». Кого же он всё-таки имел в виду?

 

«Я молчу. Я жду. Я не хочу. Бог хочет показать людям, что я такой же человек, как они. Поэтому я выхожу на сцену и сажусь, свесив ноги в оркестровую яму. Костюм Петрушки. Напудренное лицо. Потные подтёки балетного трико. А публика уже свистит. Ей хочется увидеть, как я прыгаю. Тогда я достаю из кармана ножницы и открываю рот. Ван Гог отрезал ухо. Я отрежу язык. Чтобы всё было по-настоящему. И кровь. И боль. И всхлип. И животный страх толпы, забрасывающей меня помидорами.

Лакримоза. Агнус Деи. Ин парадизум.

А меня уже уносят со сцены. Не поминайте лихом».

 

Аминь, Бельский, аминь.