Рассказы

Дед

 

—  А я ведь тут раньше жил. — Хриплый старческий голос выдернул меня из мыслей.  Рядом со мной, у широкого окна между сидениями, в потёртой дублёнке и кожаной шапке-ушанке стоял дед.

Автобус потряхивало, старик то и дело сжимал жёлтый поручень, от чего на побелевших пальцах, словно лампочки на новогодней гирлянде, танцевали красные пятна. Густые тяжёлые брови, водянистые бегающие глаза, ищущие, за кого бы ухватиться, на кого бы выплеснуть всё то, что накопилось. Можно было уткнуться в экран телефона, достать наушники, чтобы оградиться от разговора, но я ценю чужие воспоминания, как свои, поэтому вежливо улыбнулась. 

—  А сейчас к дочке еду, — с жаром продолжал попутчик, вдохновившись моим молчаливым приглашением. — Раньше внука водил то на плавание, то на футбол, теперь на футбол в воде, как его…

—  Водное поло?

—  Оно самое.

Автобус резко затормозил, и дедушка схватился за поручень второй рукой — на каждом пальце было по букве: К О Л Я. Мой интерес к татуировке вызвал новую волну историй.

— Эт хорошо я своё имя набил. Знал лихача, на одной руке у него было Слава, на другой Света — девчонка со двора. Влюбился и с дуру наколол, а она замуж за него не пошла. Думал перебить — был у нас художник, мог змеями, мог кинжалами. Но потом плюнул, так и оставил. Жену Ольгой звать, женщина не ревнивая оказалась, как дочку родили, так Светкой и окрестили.

Я прислушалась к объявленной остановке: пора пробираться к выходу сквозь толпу.

—  Интересно с вами, жаль, на следующей выхожу.

Моя фраза раззадорила деда, и он пошёл ва-банк, достав из рукава историю размером с туз.

— А моя то, моя бабка в психушке, — он стал продвигаться к выходу вместе со мной. — Уж не знаю, я так довёл али жисть постаралась. Потому что вот на семью выходит тысяч сорок, а дочка ещё ипотеку взяла.

Ближе к выходу речь его становилась обрывистой, язык стал заплетаться. Водопад фраз разбивался о камни времени, которого, как обычно, ни на что не хватало.

—  Бабке шестьдесят было, когда плохеть начало. Кидалась в меня картошкой, говорила, банки её украл. Какие такие банки? Утром захожу — она кашу овсяную на лицо, на лицо. Думал, крема, маски — что там мажут. А она, мол, вот твоя каша, я твоя тарелочка, ешь. Дочь куда-то водила, куда-то ходила. Раз прихожу — дома газом несёт, а бабка на полу, в точку смотрит.

—  Сочувствую, тяжело это, когда родной человек болеет, — я спешила выйти, пока двери не закрылись, но и попрощаться хотелось по-человечески, дед уже подсказал, что ему до конечной. —  Вам здоровья, всех благ, побегу.

Дедушка внезапно дотронулся до моих волнистых волос:

—  Это на газетках ты или химзавивка?

Я засмеялась и не успела ответить: толпа вынесла из автобуса. А он продолжал выкрикивать что-то вслед, даже после того, как двери закрылись. Отказывался верить в законы физики. Силуэт его грузной фигуры, запотевшее стекло, которое он протирал, стирая фальшивую границу между нами, пополнили сокровищницу моих воспоминаний. Его слова сложились в морозный узор в моём сердце, который до сих пор не растаял. 

До работы можно было дойти минут за пять, напрямик, а можно в обход за пятнадцать. Я выбрала путь подлиннее и достала телефон: дедушек у меня уже не осталось, а вот бабушек целых две.

 

Двести снежных слов

 

Тюрьма повторяющихся сценариев. Я брожу по ней годами, из камеры в камеру. Каждая — как две капли воды похожа на предыдущую: двухъярусная металлическая койка с блёклым матрасом, на которой я буду спать с очередным «сокамерником» — мужчиной, который мне не подходит; дыра в полу — в которую утекают все мои силы после очередного фиаско, умывальник, который разъедает ржавчина — так одиночество разъедает мою душу. Казалось бы, сколько можно наступать на одни и те же грабли? Вероятно, до бесконечности. Набитые шишки стали частью меня, даже не хочется их прятать. У каждого своя суперсила. Моя — принимать выдумку за реальность. Мозг коварно достраивает, дорисовывает, ретуширует, видит то, чего нет, погружая в сладкий морок.

Первым был Артур. Представительный и галантный, с массивным квадратным подбородком и широкими седыми бровями. Девчонки, хихикая, называли его Черномором, когда он приезжал за мной в универ на черном «лексусе», чтобы украсть с последней пары. Я рисовала наших будущих детей в своём воображении, отказываясь видеть потёртое обручальное кольцо и фото его семьи в прозрачном кармашке портмоне. Уговаривала себя, что это просто картинка, которую он просто забыл вытащить из кошелька. В моей голове всё было просто. Мне двадцать, ей — в два раза больше, выбор очевиден, будущее за мной. Светлое, вечно-юное, беззаботное. Свободное от типичного брюзжания типичной, карикатурной жены в бигуди и засаленном халате, с которой маешься десять лет в браке. Туман рассеялся, когда я встретила Артура на набережной: он сидел на лавочке и отрешённо смотрел в сторону, думал о чём-то своём, я села рядом и обняла.

— С ума сошла. — до сих помню, как резко он разорвал наше объятье и вскочил с лавочки. — Я не один. — три слова ударом под дых. Его жена и двое детей выбирали мороженое, внизу, у ротонды. Он не один. А я одна.

Шишка саднила несколько месяцев, пульсируя острой болью каждый раз, когда девчонки спрашивали, куда подевался Черномор. Спасибо учёбе: сессия вернула меня к жизни, а переводческая практика в торгово-промышленной палате подарила новую надежду. 

Медовый запах цветущей липы, ветер, целующий открытые плечи, пьянящее очарование летнего вечера… После целого дня в душном офисе, кипы никому не нужных бумаг, клишированных фраз, перевод которых вводил в сонный транс, я наконец почувствовала себя собой. Домой идти совсем не хотелось, и знакомый голос будто угадал моё желание:

— Может, прогуляемся?

Никита был секретарём председателя палаты. «Ответственным секретарём», — любил напоминать он, когда я, подтрунивая над ним, просила принести мне кофе. Он быстро втянул меня в свою вселенную, пресекая любые попытки сделать её нашей. Мне нравилось играть по его правилам: носить то, что он считал подходящим, укладывать волосы так, чтобы не раздражать его «торчащими во все стороны паклями», сменить «вульгарную» вишнёвую помаду на «приличный» розовый блеск. Мозг, накачанный эндорфинами, рисовал новую иллюзию: вот он, тот самый, видит меня своей первой леди, воспитывает во мне лучшее, старается для нас. То, что никаких «нас» нет, я поняла не сразу.

Начальник пригласил его на званный ужин — закрытую вечеринку для своих. Я трепетала, когда он предложил быть его «плюс один». В правильном платье и с безупречным макияжем я вызвала такси сильно заранее — опоздания легко выводили Никиту из себя.

Таксист — рыжий, полноватый мужчина средних лет — всю дорогу делал мне комплименты и развлекал байками про лихие девяностые. От него пахло луком и сырным соусом. Сколько не проветривай, запах оживал снова и снова, стоило ему открыть рот. Крошки на брюках, жирные пятна на рубашке, будто он только что вытирал ею руки, скомканная бумажка от сэндвича на панели — всё это вызывало отвращение, но я, как истинная леди, улыбалась и кивала.

Когда мы добрались до особняка председателя, за шлагбаум машину не пропустили — частная территория, нужно заказывать пропуск. Моя фамилия охраннику ничего не говорила, списка с гостями у него не было. Телефон Никиты не отвечал, стоять у шлагбаума в вечернем платье на шпильках казалось мне нелепым, и я попросила таксиста покатать меня по округе. Округой был лес. Широкая асфальтированная дорога быстро кончилась, видимо кроме леса у местных жителей хватало развлечений, а может, сохранили аутентичность, чтобы на досуге играть в охотников. Таксиста отсутствие дороги не смутило: он продолжал гоготать над своими же шутками, довольно похрюкивая, заезжая всё глубже, в самую чащу.

— А мож, мы это. — Машина остановилась, и мне сразу стало не по себе. — Чё время-то терять. Ты девка вона какая, я вроде тоже ничего. — Его потная ладонь уже была на моём колене, а всё, о чём я думала в тот момент, — не останется ли жирных пятен на голубом сатиновом платье.

Ком в горле мешал сказать «нет». Как в страшном сне, когда хочется кричать, а голоса нет, я пыталась выдавить из себя звук. Тошнотворный запах лука душил меня, я отпихивала рыжего толстяка руками и ногами, нащупывая спасительную дверную ручку. Щелчок, и я на свободе, вырываюсь, вырываю платье из жирных лап, бегу, оставив в такси сумочку с телефоном. Каблуки проваливаются в сырую землю, подол уже в грязи, ветки царапают руки и лицо, платье в затяжках, макияж плывёт под напором немых слёз.

«Никита приедет и отвезёт меня домой, обнимет, скажет, что всё в порядке. Всё хорошо, всё хорошо», — шепчу я снова и снова, прихрамывая. Босые ноги уже не мерзнут, туфли — в дрожащих руках. К шлагбауму подъезжает председательский чёрный вentley. Останавливается, хотя его должны пропустить без вопросов. Стекло опускается, на заднем сидении рядом с начальником — Никита.

— Девушка, вы в порядке? — встревоженно спрашивает председатель.

Никита стыдливо прячет глаза, я не понимаю, что происходит. Не узнал? Это сатиновое платье выбирал он. «Небесного цвета, как твои глаза», — ворковал мне на ухо, застёгивая молнию в примерочной.

«Ну же, выйди, обними меня, скажи, что я с тобой», — бросаю туфли на землю, сжимаю кулаки, но не могу выдавить из себя ни слова.

— Сейчас нас забросят и за вами вернутся, отвезут, куда скажете, — не унимается председатель.

Я киваю, размазываю остатки макияжа, шепчу «спасибо» и сажусь на обочину, обхватывая колени.

— Перепила, наверное, или чего потяжелее приняла, теперь кроет, — успеваю поймать холодные нотки родного голоса, пока поднимается стекло.

Водитель председателя вернулся через пять минут, спросил адрес, вручил бутылку воды и конверт с деньгами.

— От Никиты? — продолжаю убеждать себя, что в нём осталось ещё хоть что-то человеческое.

— Кого? От Павла Сергеича. Говорит, дочка у него вашего возраста, пропадает неделями по друзьям и кабакам. Эх, лёгкие деньги портят детей. Вот я своих приучаю зарабатывать честным трудом: полы — за двести, пыль — за сто. 

Час историй про его педагогические подвиги, улыбаться и кивать сил нет.

— Приехали, — перебиваю водителя, увидев родную пятиэтажку, и выхожу из машины. Мне хочется как можно скорее рухнуть в кровать, а на утро подумать, что всё это приснилось.

Практику мне проставили, хотя оставалась ещё неделя. Никита постарался. Прощальный подарок, вернее, компенсация за моральный ущерб. Эта шишка болела дольше первой, внутри меня что-то умерло: способность верить, а может, даже способность любить.

Подруги уверяли, что время лечит и клин вышибает клином, психологи ворошили детство, копались в «фигуре отца», психотерапевты выписывали таблетки, а я всё так же чувствовала себя заключённой. Попытки заполнить камеру случайными знакомствами, книгами, спортом, ночным обжорством помогали временно не сойти с ума, но, в сущности, ничего не менялось. Новые знакомые — старые грабли: в тех, кто приходил на одну ночь, я умудрялась увидеть любовь всей своей жизни, в карточном домике видела настоящий. И когда на мне уже почти не осталось живого места, я решила уехать. 

Помню, как проснулась в три часа ночи, в пространстве между снами: один закончился, второй не успел начаться. Ещё вчера была осень, поэтому глаза удивились непривычной белизне за окном. Первый снег, какая-то забытая детская радость. Я вышла во двор, думала слепить снеговика, но снег был слишком хрупким, не слушался, таял. Снежинки растворялись прямо в воздухе. Пока провожала их взглядом, мысль об отъезде вспыхивала то тут, то там. Забив в поисковую строку «переводчик» и выставив фильтр «по всей России», прямо там, на детской площадке, откликнулась на десяток вакансий. Всех их объединяло одно — холод. Хотелось туда, где зима длится вечно. Надеялась, что холод, как анестезия, отключит остатки чувств.

Через месяц, вернув хозяйке ключи от съёмной квартиры, и взяв только самое необходимое, я сидела в полупустом самолёте: Заполярье не самое популярное направление. Мне предложили работу в нефтегазовой компании, пункт назначения — Нарьян-Мар. Работа в полях — устные переводы на месторождениях — чередовалась с работой в офисе.

Надежды на анестезию не оправдались, но были и плюсы — холод активировал во мне скрытые резервы: ум был ясным, запросто заглатывал новые термины, реакция — быстрой. После формальной части, например, перевода тренинга по противовыбросовому оборудованию, всегда следовала неформальная, где моё присутствие тоже требовалось. Иногда это были задушевные разговоры в ресторанах, иногда — экскурсии на снегоходах. В этот раз гости из Канады захотели настоящей русской рыбалки. 

Ухабистая дорога, снежные барханы: снег здесь вывозили регулярно, иногда круглосуточно, но, видя это, он спешил выпасть в ещё большем количестве, напоминая, кто здесь главный. Ещё вчера обжигающая метель не давала высунуть нос на улицу, сегодня — приятные минус двадцать. Фёдор, наш заполярный проводник, был немногословен. Я видела, как его раздражали вопросы канадцев про зимник — им не верилось, что дорога из утрамбованного снега идёт по болотам и речушкам тундры. И что в тёплое время года продукты и грузы доставляют по воздуху.  

— Нарьян-Мар — город-остров, — неохотно отвечал Фёдор. —  Летом — паром по Печоре, зимой — зимник, ну или самолёт. 

В прошлом дальнобойщик, теперь рыболов, Фёдор выглядел на крепкие пятьдесят с хвостиком. Обваренное холодом лицо, натруженные руки рассказывали о нём больше, чем ему хотелось бы. Он привёз нас к притоку, пока ставил рыбацкую палатку прямо посреди реки, я любовалась слаженностью его движений: чёткие, без лишней суеты — он не терпел небрежности. Палатка с ледяным полом, под котором томится Печора, деревянный помост для буржуйки, труба, выводящая дым через специальное окошко — я попала в какой-то другой, неведомый мне мир. Мир простоты и ясности.

Пока Фёдор орудовал ледобуром — делал лунки прямо под куполом нашего рыбацкого дома, мы вышли ловить световой день, а то через пару часов уже не запечатлеть пейзажа. Передо мной была снежная пустыня с островками голых деревьев по бокам, простор, в котором тонут мысли. Я вспомнила ту ночь, благодаря которой здесь оказалась. Снежное полотно, как чистый холст, приглашало оставить свой след. Захотелось рисовать незатейливые фигуры: точки, линии, спирали. Очнулась, когда сама того не замечая, выписала имена своих возлюбленных «шишек». Так странно было видеть их со стороны, вне меня. Так странно выгрузить их всех разом.

Вспомнила, как в детстве, когда мне в палец вонзалась заноза, мама первым делом опускала его в раствор с солью. Горячая солёная вода вытягивала щепку, и мама аккуратно поддевала появившийся кончик пинцетом. Снег, как соль, вытащил из меня занозы: имена, истории, которые стояли за ними, остатки непрожитой боли. Сколько можно за них цепляться? Мысль — молния: то, что не осознаётся, — управляет жизнью. Всё это время в моей тюрьме не было надзирателей. Всё это время я вовлекалась в чужие игры из страха быть неудобной, ненужной, остаться одной. Выбирала не тех, доверяла не тем. Я отказалась от своей силы, отдала бразды правления марионетке, возложила всю ответственность за свою жизнь на хрупкие плечи психологов и друзей, а сама…

— Заплутала? Выход там же, где вход. — Голос Фёдора озвучил мои мысли. Выход из моей внутренней тюрьмы и правда был там же, где вход. — Пойдём внутрь, там балаболы твои не унимаются, а ты всё круги наворачиваешь. Мне, что ли, их развлекать? 

Палатка и правда осталась далеко позади. Пока мы шли к ней, Фёдор рассказал про первый улов, который не вызвал восторга, — сорогу размером с приманку.

— А вы знаете ненецкий? — спросила я почти у самой палатки, пока лингвист во мне не замёрз окончательно.

— Так, слова какие-то. Мать, бывало, снег по-разному называла. — ссуровое лицо Фёдора на миг стало мягче.

— Читала, что у народов севера есть целых двести снежных слов. Не помните?

— Двести не помню. Твёрдый снег зовут ябтий, а тот, что по берегам рек и озёр лежит в ложбинах, — сырад.  А снежинка — снежный глаз —  сыра'cэв.

Я почувствовала, как снег смотрит на нас отовсюду мириадами снежных глаз. Смогу ли я теперь смотреть на снег по-другому?

Канадцы окрестили меня талисманом. Стоило зайти в палатку, как из лунки вытащили окуня, из которого тут же сделали загудай: ломтики свежевыловленной рыбы, перец, соль, лимонный сок — и через полчаса закуска готова. А следом поймали увесистую щуку: почистили, обернули в фольгу, положили готовиться прямиком на раскалённую буржуйку. Опиши мне эту картину полгода назад, я бы покрутила пальцем у виска. Но сейчас та моя жизнь казалась сном, а эта — единственно верной реальностью. Неважно, какой срок годности у озарений. Даже если они растают вместе со снегом, когда я вернусь домой. Даже если всё, что подарил мне север, покажется сном, каждую зиму тысячи сыра'сэв будут смотреть на меня, напоминая о главном — той простоте и ясности, которую я увезу с собой.