Речи султанских дочерей

Предисловие: 

Мы — сообщество уйгурских художниц «Дочки султана», названные в честь песни падишаха дутара Абдуррейхима Хейита на стихи Махмута Заита. Наше имя — это дань памяти музыканту мирового уровня, который пропал несколько лет назад в Китае.

У нас четверых — разная судьба, разное прошлое и образ жизни. По причинам идеологическим, практическим и эстетическим каждая из нас взяла себе псевдоним, но об этом дальше. 

Мы жили и живём в разных странах, и есть моменты во взглядах наших, что мы не можем друг другу простить, но есть то, что нас объединяет — мы родились в Казахстане, мы мусульманки. Мы — уйгурки, и это сводит нас с ума.

Почему же мы именно уйгурские художницы, несмотря на то что у нас есть категории коллективных идентичностей, что нам гораздо дороже: род, умма, Центральная Азия и постсоветский мир?

Потому что если мы не будем уйгурскими художницами, то кто будет? Разве мы многим понадобились за эти 5 лет?

___________

Мы в первую очередь художницы, поэтому это стихи не поэтесс, но художниц. Тем не менее это не просьба о снисходительности — это концептуализация того, что наши слова работают в полную свою мощь только в связке с работами.

Поэзия для нас — или способ противостоять бескрайней девальвации слов, которую Гуттенберг и Цукерберг принесли нам, или ножи партизанской культурной гражданской войны.  

 

Дочь первая: Юлдус Садик

 

***

 

на Хэллоуин я мусульманка

бойтесь меня, разрешаю

 

а ещё на Рождество Курван ит

и даже на дне китайских истуканов я всё ещё мусульманка

 

да я снимаю покрывало когда моюсь

когда люблю мужа когда высыпаюсь

 

даже голая сплю из-за жары представляете

но подумала вдруг меня как женщину в Газе

 

разбомбит ракета и всему миру

каждой ущербной в мире собаке я предстану нагая!

 

решила всё: буду засыпать

и мужа любить не оголяясь

 

(даю слово, диванный муджахид,

это надо для композиции, о

мой главный читатель)

 

и мыться в буркини буду

за закрытыми дверями (ад —

 

другие, я не только хадисы

читала — я достойна не

 

погибнуть нагая?) но

подумала — лицемерно ведь

 

у меня вообще-то есть

где мыться и где оголяться

_____

 

Пока писала, голубь (эта лживая птица) смотрел на меня и не отрывался. Я пыталась подойти и спросить, сколько мне жить осталось. Он, механически испугавшись, улетел. Без ненависти, без злобы. Я пошла домой с любовью к этим машинам.

 

 

 Дочь вторая: Назугум Бахтиярова

 

Мои слова вместо предисловия: главная составляющая уйгурского искусство для меня сейчас — это его революционность и обречённость.

 

***

 

Завещание

 

Посвящается Athena Farrokhzad и РН-А

 

Мой отец сказал,

в мире не осталось места героям — всё заполонилили большие батальоны

 

Мой брат сказал:

Бог на стороне больших батальонов, но Аллах на нашей стороне

 

Моя старшая сестра сказала: 

не женское это дело — погибать на войне как собака

 

Моя младшая сестра сказала: 

женщина может всё — в том числе геноцид

 

Моя тётя сказал: 

мы дали тебе язык больших денег, а не кучки озлобленных крестьян

 

Мой дядя сказал: 

в паноптикуме твоей души вертухай — уйгур

 

Моя двоюродная сестра сказала: 

давайте говорить как женщины: оккупанткá, коллаборанткá, комбатанткá

 

Моя троюродная сестра сказала: 

меня не никогда существовало, и вы все меня за то проклянёте

 

Мой троюродный брат сказал:

меня не будет в этом мире —  а я бы хотел за него умереть

 

Моя четвероюродная сестра сказала:

я пыталась утонуть в шуме политических речей, но их воды слишком солёны

 

Мой дедушка сказал:

я клянусь, у меня нет ружья, чтобы пробурить нам окно, я клянусь, к сожалению, у меня нет ружья

 

Моя бабушка сказал: 

пока ты уйгурка — ты порочна

 

Я спросила у матери, где враг,

она сказала: «здесь» — и указала на член отца

 

Я спросила у матери, где враг,

она сказала: «здесь» — и указала на меня

 

неужели это всё моё наследство

 

неужели это всё моё наследство

 

 

Дочь третья: Рашида Дильшад

 

Мои слова вместо предисловия: Я бы ещё добавила в зелье т.н. «уйгурского искусства» его порочность, потому что сам факт моей свободы последние 6 лет мной воспринимается как проклятие, и только так.

 

***

 

Гвалт

 

Памяти героев, сгинувших в незамеченных войнах.

 

Я не видела свет своего поколения, голодавших истерически, обнажённых —

бредущих от молитвы иль дозы к блокпосту, кабаку и этапу;

смотрящих в проклятость белоснежной голодной звезды,

истерично нагих беспилотников,

саванного потолка или чернокровных свидетельств минных полей — мне было то не дано!

 

Мимо иль предо мной и меня прошли батальоны влюблённых торчков, расстилавших

бледносветлыми кривыми дорожками ковры, саваны и гробы, и простыни для средневековых всполохов любовниц,

чьими бронебойными ногтями заострённые ихние руки приглашали в рождение

высоко потолочных неверных зинданов нашеглазыми вертухаеподобно — мне было то не дано видеть тех:

 

полярными звёздами оперёнными стаями варакушек неразбомблённых времён выкормышей голодных,

задозойподобно наискосок заколдованных полей бегущих;

лежащих фейерверков в среди и буйных калёным швом трав внутри

холодной степи об девственно-развартно мечтавших, долженствовавших о

ненавистной корявой среброподобной душе неоторванной плоти, Аллахом

в коряво-криво-косоголазоподобной ногу обожённой; сказавших:

идите без, я перекачусь от себя, чтобы подорвать ещё одну мину.

Мне говорили: мы стояли и смотрели, как эта главная часть света своего поколения,

уже в виде человечьего плотского куса напичканного душой больше сотен городов-скал,

катилась вперёд, пока не подорвалась опять.

 

Другого света лучших умов моего поколения не хотела я знать и не видела, мне нечего вам рассказать.

 

 

Дочь четвёртая: Руқия Фархадова

 

***

 

Экскурсия по Дружбе[1]

 

Посвящаю Интизор

 

Сестра, чтобы попасть в «уйгурчатник», также известный как бывший посёлок имени Сталина, также известный как микрорайон Дружба или «Достық», сестра, не бойся — блокпосты, что преграждают вход в него, находятся в этот раз только в твоей голове. Проходя через постсоветский паноптикум, названный в честь великого офицера Красной армии, главное — не смотреть в окна, но и там услышишь лишь счастье: ведь уйгурки рады, что их бьют в животы свои, а не чужие, даже если свои в любой нормальной стране сгодились бы лишь на пушечное мясо — желающий, но не действующий, лишь плодит чуму, и её запах и вкус, вкус нашей смерти, кстати, тоже блокпост перед входом.  

Теперь, когда мы на соседней улице, названной в честь великого тюркского проповедника, принёсшего истину в степь, нам предстоит главный блокпост: вслушайся и внюхайся в ләңмән[2]-стрит — ты чувствуешь? Запах нашей еды, который должен нам напомнить о бренности тела; азан, который должен напомнить о сладости борьбы: помни, и мужья наши, и дети наши могут быть растопкой нашему огню, но сейчас мы можем раствориться в танце, как в единственно данной миром нам памяти.

Твои руки ещё нежны, но уже должны знать, как резать мясо. Я воспользуюсь привилегией мусульманки и обниму тебя: наши мальчики говорят, что мы дети Аттилы, Чингисхана и Тимура (так и поют в марше, смешные), а я знаю: чужие мальчики ненавидят нас, потому что мы умеем изящно резать мясо.

Пойдём в лагманхану и наедимся за сестёр, что жрут баланду в тюрьме прямо под небом, ведь таков уговор: кому везёт — та молится за невезучую. Таков уговор, подписанный давно, очень давно. Они не застали нас врасплох — мы были готовы, сестра.