Трамонтана приходит с моря

***

 

Привычно быть слепым, прилично быть убитым —

но мы-то здесь пока и сами водим счёт.

Что делает река при встрече с Гераклитом?

Уходит в облака, его не узнаёт.

 

И минимум прошёл, и не узнать пейзажа,

и в Винланде опять клубится виноград,

а наглая вода — возьми, глотни — всё та же,

и сто шагов назад как сто веков назад.

 

 

***

 

Небеса темны, холодны и непостоянны,

их обитатели, в большинстве своём, не желают людям добра,

зато в верхних слоях стратосферы водятся зелёные игуаны —

вот такого пера.

 

На земле им тесно, что далее — неизвестно,

а сверху, на мелководье, моря излучения, и небесных камней за восемь жизней не съесть.

В общем, древесные, океанские, отчего бы не быть небесным?

Вот они здесь и есть.

 

Космонавты в курсе: ещё в первый раз с орбиты на них глядели,

убедились: летают, кормятся, здороваются, не причиняют вреда.

А что никому не рассказывают — так зачем им нужна такая оказия в личном деле?

Даже если поверят, потом же не выпустят никуда.

 

А если вы спросите, куда делся тот вестник, ожидаемый, нежеланный,

который с чашей, печатями, концом историй, приговором судьбы,

то сообщаем: его на лету (и без удовольствия) поглотила зелёная игуана,

на верхнем краю стратосферы, ещё до первой трубы.

 

***

 

Реет багровое зарево

по краю материка,

просит у белого дерева

миндального молока.

Нет, отвечает дерево,

луна ещё высока.

Вот наступит осень

через четыре строки,

я уроню орехи

прямо в воду реки,

камни расколют косточку,

обдерут остатки плода,

ниже по течению

зелёной станет вода,

между вдохом и эхом

у дальнего пустыря

луна опустится в реку

окрасить свои моря,

и перемелет зёрна

всей разлукой ночей,

всем давленьем приливов —

тогда прилетай и пей,

потом полыхай неспешно

в своём полярном кругу…

а здесь… может, кто уцелевший

зацепится, уцелевший,

и чёрной порою вешней

проснётся на берегу.

 

 

***

 

Путник, пойдёшь гулять, не заходи в Лакедемон.

Даже не в том опасность, что тёплую кровь свою ты дыханьем выдашь.

А желающих много.

Лучше не видеть, с делом или без дела,

то, что ты там увидишь.

 

Отправляйся другой дорогой.

 

Там из земли театр скалит редкие зубы,

и до сих пор не может стать ни почвой, ни пеной —

туристы не отпускают,

но то, чем им, до романтики жадным, люб он,

враждебно его вселенной.

 

Для них он — тьфу ты — культура, древняя, щегольская.

 

Там над скалой (той самой) от заката и до рассвета

реют большие птицы, морщат детские лица.

Плохо быть старым кошмаром даже на прекрасных склонах Тайгета…

Некому сниться.

 

Лучше не приглашать их тебе присниться.

 

Развернись на Афины, не глядя на окрестности, по приборам,

Там всё тоже плохо, но луна ещё лежит над акрополем как пустое блюдце,

и олива ещё стоит, гудя, над белым горьким прибоем,

ждут: эти пижоны вставали и не из такой смерти. Эти — вернутся.

 

 

***

 

Воздух дрожит как вода, течет мимо лёгких словно река,

За ночь из камней не успевает выветриться жара,

И вероятность заново сплести себя из песка

Вполне равна вероятности дожить до утра.

Но если дотянуться до времени невозможного здесь,

До точки, где звезда опознаёт зарю,

Белый утренний глаз отметит на карте место, где ты всё-таки есть,

И скажет: спи, я смотрю.

Вечером встанешь тем, чем соберут

Память, песок, строка, причуды внешней среды,

А пока можно спать и рифмовать маршрут

До самой синей воды.

 

 

***

 

Библиотеку поэзии, уезжая,

Отдали в одесский литмузей —

Там пригодится

И точно не пропадёт.

Тридцать лет спустя

Этот оптимизм прощания

Кажется удивительным.

При советской власти

Про Преображенский собор

Говорили: «Красивый был.

Три дня взрывали».

Сейчас такие вещи

Происходят быстрее.

Как-то ночью

Приснилась резинка,

Стирающая прошлое

Бесповоротно,

До исходной пустоты.

Оказалось — не сон.

Тем более что во сне

Кто-то потом пришёл

И нарисовал на чёрном

Жёлтую лестницу

Из рыхлого песчаника,

Море, присутствующее только солью

И запахом йода,

И многослойное дерево.

На самом деле — лжеакацию,

Потому что белая акация юга —

Это американская робиния

Из бесконечного семейства бобовых.

(Единственная настоящая акация в городе —

Это так называемая мимоза.

А настоящая мимоза

В Одессе не растёт.

Да, собственно, и море

Остаётся морем до глубины

В 200 метров.

Дальше там начинаются

Совсем другие дела.)

В общем, подделка, интродуцент,

Агент мирового империализма.

Но бело-розовые, восковые

Цветочные гроздья

Полностью подчиняют зрение,

Оглушают запахом,

Невыносимо сладки на вкус.

Кормят пчёл…

И там, где встала неакация,

Меняется климат,

Перестаёт осыпаться берег,

Многое может вырасти

Под её защитой.

Вот и резинка застывает,

Уперевшись в этот бесстыжий запойный пластиковый китч —

И не может двигаться дальше.

Склон, лестница, дерево, вода,

Они ложные, ненастоящие,

Поверхностные,

Вымышленные

И потому

Никогда не умрут —

И других не пустят.

Если смогут.

 

 

***

 

…к объяснениям и теориям охладев,

— отчего оно так —

экономя калории даже окрестным летом,

проживаешь в истории словно рыба в воде —

рыбы очень интересно живут в воде,

интересней, чем евреи в шанхайском гетто,

а потом не в такт —

лишний хищник, или теченье, или в пустом

океане кто-то огромный махнёт хвостом,

что-то дрогнет такое, что нельзя находиться рядом,

и тогда ты взлетаешь пробив потолок винтом,

разеваешь рот и жадно вдыхаешь то,

что твои собратья по морю считают ядом,

потому что стихи —

это тоже ловушка с доставкой на дом.

 

 

***

 

В небесах ни белка, ни зрачка, ни клочка тумана,

Ядовитая синева заливает глаз,

Это с гор идёт горящая трамонтана

Со скоростью 125 километров в час.

 

Совершенно неважно, чем ты будешь размолот

На каких цифрах гнущийся телефон подобьёт результат игры,

Потому что на этой скорости и при этих температурах (в любую сторону) холод

Неотличим от жары.

 

Ну снимай себе, пока хватает линзы и батареек,

Рассыпайся вдоль волокна,

Всё равно никто не знает, ветер здесь или берег —

Плотность одна.

 

А наутро, деловит, нехрестоматиен,

Ядовит — поскольку помнит всё наперёд —

Дохромает с пинцетом и кисточкой левантиец.

Он давно здесь старьёвщик: расчистит и соберёт,

 

Все растения, балконы, кошек, минуты,

Все цепочки лунных фаз, полуночных фраз,

А что стар, подслеповат и всё, что мог, перепутал,

Так он ведь и в прошлый раз.

 

Так проснёшься, помня, что камбала ходит боком,

Трамонтана приходит с моря, процесс энтропии — неотменим,

Только ближе к полудню — из-за забора — подмигнёт ненароком

Переживший и этот ветер чумной жасмин.

 

 

***

 

Погода приходит нагая,

бросая под сосны грибы,

дождём, как налогом, подряд облагая

и шифер, и тёс, и горбыль,

и бешеную черепицу,

торчащую в небо хребтом,

и море, что пьёт и не может напиться,

и рыб, что мокры как последние птицы,

и птиц, что в торговые центры гнездиться

приходят пешком и гуртом.

И длинные звуки гобоя

пугают форель и плотву,

мол, я остаюся с тобою,

поскольку уже не всплыву.

 

 

***

 

Не обойти — ни прямо, ни по кривой,

Не посадить на мель, не забиться в щель —

В море выходит строго по часовой

Группа флотов «Апрель».

 

Сложен маршрут, а приказ по-прежнему прост:

Выйти к Луне, встать на той стороне

И навести весну как понтонный мост

Туда, где положено быть весне.

Где всё равно положено быть весне.