семейный альбом

***

Смотри, смотри, на сонное селенье

садится сизый сумрак изумленья,

кристаллизуя каждое звено.

в пространстве между домом и калиткой,

улыбкой детской, шерстяною ниткой,

само забвенье, знание само.

 

всё замерло, не дышит, но искрится.

и только воробьи или синицы

густое вдруг в деревьях сторожат.

на выглаженном галочки, пометки.

из ниоткуда вырастают ветки,

что на снегу невидимом лежат.

 

кристалликами влаги запорошен,

как мухомор в неправильный горошек,

стоит малыш на голой наледи.

он светится звенящей немотою,

как яблоко, любовью налитое,

и тычет пальцем: мамочка гляди!

 

 

***

 

То, как мама полдничает, напоминает деда,

когда он пил крепкий чай:

позвякивал подстаканник, цедра скручивалась пружиной,

кусок сахара плавился медовым воском.

пятивечерний свет резал комнату наискосок,

проходил сквозь гранёное стекло, и долька лимона горела,

обжигая язык предвкушением патоки —

остатков на дне дедушкиного стакана —

указательным,

украдкой.

То, как мама смотрит телевизор, напоминает бабушку:

она опускает подбородок всё ниже и ниже,

и вот, уже исподлобья,

глядит на экран, как телец 

перед броском.

«Новости», «Международная панорама», программа «Время»

— поезд летит.

Сижу с чашкой чая

совершенно одна.

Бессмертие искрится в стакане.

 

 

***

 

Будет ли она идеальной вдовой

знакомясь спрашивает

какого цвета жидкость в стакане

чем пахнет кухонное полотенце

поручень вагона метро

всегда говорила Праздник Праздник

и улыбалась удлинялась в послезавтра

длинными длинными ногами

полтора моих метра

оранжевая голова

у правой ступни

только вздрагивали соски

сутки короче ног

суки дети суки

сукровица сукно

смелое белым

 

 

***

 

Размеры моей надежды уменьшаются с каждым летом,

как детство в рассказе Борхеса — как я его любила,

когда была девочкой длинноногой,

с ободранными коленками, вся в зелёнке.

мне снилась горячая, пыльная Аргентина,

раскачанная гамаками широкой шляпы.

диск гордой луны зажигался в окне напротив

и бил сквозь ресницы белым тяжёлым светом.

шипящие звуки жили в сплетении слуха.

теперь восхваляю тени, и чистый образ

незнания, кладу на землю себя, как в землю.

и сонные блёклые ласточки самолётов

плывут надо мной в Буэнос-Айрес за долгим словом.

 

 

***

 

Одиночество — время для счастья, когда

ты существуешь ради себя, когда ты не вещь,

истраченная партнёром,

не помощи, отторгнутые ребёнком,

не стакан воды, отодвинутый рукою родителя.

 

когда нет взгляда со стороны, ты всё, чего xочешь.

ты то, чем можешь стать в будущем.

придумай себя заново, и тогда 

достаточно взять ножницы и обрезать прошлое,

будто клок волос.

 

быть собственной мечтой невозможно

рядом с кем-то, кто видит тебя по-своему.

чтобы сбыться, собрать себя из лучшего,

нужна точность одиночества и нелюбви.

 

и ещё нужна тёплая пижама,

потому что каждую ночь 

уходить одному очень xолодно.

 

 

***

 

Самое сложное в жизни

оказалось самым простым,

будто выронил себя в детстве,

когда играл во дворе.

кто-то упал на асфальт — ты поднял,

кто-то поранился — вылизал ранку,

подул, поревел за него.

 

мир состоит

из бесконечного множества маленьких жизней,

каждая больше твоей —

пухнет чужая внутри.

 

все эти люди родные с их жгучим желаньем,

с вязкой любовью к тебе,

превращающих в вещь,

принадлежащую их бесконечному «нужно».

 

самое сложное было понять,

что твоя жизнь

со стыдом быть слабее и меньше

принадлежит

только тебе одному.

 

вот она — тощий ребёнок-тихоня,

в корочках на угловатых коленках

жмётся и хнычет в углу,

ждёт, пока ты спохватишься.

 

сколько нелепых, чужих, неопознанных лет!

выйди меня из угла, положи за подкладку!

 

 

***

 

Жить без малого сорок лет, спотыкаясь оземь,

бесконечно деля круги не на семь, на восемь,

где восьмое всегда зима и такая осень,

что пустырь-трава прорастает сквозь снежный мох,

как сквозь лён матраца скрученные пружины.

где врастает глина в резной отпечаток шины,

и трава замирает в слепящем луче машины,

будто пойманная врасплох.

 

это пауза смысла. тебя обманули. что есть

хлорофилл? лист в ладони взгляда шершав и порист.

прорастает лес — так слова переходят в повесть —

если книга закрыта, то лес пересохнет весь.

но нежнее листьев загнутая страница,

где в зелёном слове будущий день xранится.

мы могли бы видеть, как буквы растут сквозь лица,

но боимся себя прочесть.

 

***

 

                                                Диме Данилову

 

Каждое утро, в десять или одиннадцать,

просыпаюсь от колокольного звона.

бессонница одолевает.

 

с тех пор, как я вернулась

в асфальтовый город,

ржавая техника всю ночь грузит снег,

люди ссорятся и дерутся,

устраивают гонки легковушек —

и всё под моими окнами.

с моим приездом

участились случаи нападений

на девятой улице.

я притягиваю неприятности,

и хорошее тоже притягиваю —

лакмусовая бумажка.

по мне можно проверять

скрытую суть организма

живого и неживого,

особенно по утрам.

 

когда колокольный звон

усиливается в переливах

и заполняет собой

весь квартал инфекционной больницы,

всю Соколиную гору,

до самого железнодорожного моста,

тяжелобольные выглядывают из окон,

и в них начинает расти

что-то совершенно иное,

терпкое и тягучее,

такие низкие ноты,

что они, кажется,

поднимут над действительностью

и округлят стоны.

и вот уже в ночном скрежете

слышишь альт колокольного звона,

нежного, но настойчивого.