Роли:

Автор. Его мёртвая душа четырёхлетней давности, возрождённая для спектакля – «"Рамиль"».
Tilek.

 

Акт I

 

Сцена полупустая, на ней только стол с пепельницей, книгами и ноутбуком. Выходит молодая женщина в роскошном платье. Томно и пошло закуривает дешёвую сигарету, трогает себя за шею и дёргает невидимую бороду.

 

«Рамиль». Добрый вечер, құрметті көрермендер! Я — «Рамиль», автор этой пьесы. 

Нет, я не транс-персона, и нет, я, [имя актрисы], не играю его. Я — это его мёртвая душа четырёхлетней давности, которую он возродил ради этой пьесы; мальчик, живший в его теле до него и всё ещё закованный с ним в одно имя. По крайней мере, начнём с этого. Вы спросите: почему я женщина? Потому что эта пьеса о двух вещах: о желании и власти — по крайней мере, начнём с этого. Потому что хоть в искусстве хочется быть лучшей версией себя, а женщины, конечно же, намного лучше мужчин, но не потому, что так сказали безбожные феминистки (готовьтесь, сарказма будет много), а потому что, как говорила суфийская святая Рабиа аль-Адавия аль-Басри: «Тщеславие, самомнение, самодовольство и "Я — ваш Владыка Высочайший" никогда не произрастали в женской груди». 

 

На актрису находит наваждение.

 

А что сейчас произрастает в этой женской груди, дорогая я? Играешь ли ты меня или просто воспринимаешь мой голос (ты его слышала когда-нибудь? он тебе нравится?) как наваждение? Кто я тебе, дорогая я? — можно я буду звать тебя по-свойски «рассия»? В этом нет политических аллюзий, не переживайте, просто любовь — это как совок для народов третьего сорта, лишённых своих стран в мире национальных государств. Безвозмездный фантазм. Кто я тебе: иноверец, басурман, татарин, магометанин, агарянин, инородец, сарацин, мавр, киргиз-кайсак, незваный гость? Я — имярек, и это единственная истина, разделённая между нами. 

 

Садится за стол.

 

Так вот, желание и власть: пьеса, конечно, о любви, потому что многое мы можем простить падишаху, но очень малое мы можем простить любимым. В жизни ничего не идеально и не праведно, но в искусстве-то — там же хочется сделать как должно. Поэтому здесь и я всё поправлю, я всё исправлю. Я обязательно сделаю мир, где всё поправимо, где всё чинится, где ВСЁ ИДЕТ ХОРОШО. ВЫ ЖЕ ПОНИМАЕТЕ МЕНЯ, ГДЕ ВСЁ ТАК, КАК ДОЛЖНО БЫЛО БЫТЬ, ПОНИМАЕТЕ? 

Это моё шоу и моя вечеринка, и здесь мы переделаем прошлое, переиграем его. Для этого мы возьмём пьесу, КНИГУ БЫТИЯ, и переделаем её. Вот она.

 

Разворачивает ноутбук к зрителям. Там видео, где автор читает этот текст:

 

Письмо из оцепленного города.

 

Докладываю от 28 января 2021 года н.э. Найдено письмо. Там было написано:

 

«Пришёл апрель. Чужой город оцеплен чумой; бабушка умерла, а я читал книги.

В одной книжонке, название которой я не запомнил, потому что выкинул сразу после прочтения этой фразы, было сказано: "Я поцеловал её и позабыл про смерть". Это не так работает.

Я позвонил ей. Сказал: "Давай договоримся пока не умирать, а то ведь мы не сможем приехать друг к другу в случае этого. Ты же понимаешь".

Ничерта она не хотела понимать. Я не злюсь — она наверняка однажды окажется правой со своими теориями заговора (именно из-за этого я и полюбил её). Не уверен, что она до сих пор любила меня, но я даже не грущу. Она смертна, и ей нужно тепло, а не надежда.

Я вышел выкинуть мусор. В ближайшем киоске говорилось, что очередного оппозиционера под шумок забрали в казармы, а очередной сошедший с ума священник совершил самоубийство в храме. "Не от бога этот мир и эта чума, не от бога", — сказал он. "Нет, — сказал я себе, — она и есть бог". Это моя давняя гипотеза: я никому о ней не говорил, но сейчас самое время. Но не сразу.

Мы встретились у мусорки и оказались соседями. Я пытаюсь сдержать жар нежности, в который никогда до этих пор не верил, но это не так работает. Я не хочу себя жалеть, но как тут не пожалеть или взмолиться за такое. Будто бы её тело движется беспрекословно бесконечной энергией, но не насильно, а будто только так оно может существовать. У неё грустные голубые глаза и нос такой (нет, она не еврейка, слушайте меня), будто я смотрю на него, и мне больше ничего не нужно на всём глупом свете. Я знаю, что мне нужно дышать, есть и спать, но разве это важно? РАЗВЕ ЭТО ВАЖНО? Ну правда...

Мы виделись каждый день, потому что оказались одни во всём городе. Она тоже была не отсюда, но не успела уехать. "Слава богу", — сказал я про себя, и чуть не задохнулся то ли от стыда, то ли от радости (завтра я, может быть, умру, неужели вы бы не радовались? Мир стал гипер-гетто, а в гетто другие правила и другие чести. Надеюсь, вы не понимаете, о чём я. ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПОНИМАЙТЕ).

Она рассказывала о своей первой любви, а я о своей. Говорит, что, к сожалению, понимает эти слова о совершенстве, о движении рук, которое неотличимо от манеры движения, когда любое движение — это стиль. Наверное, она понимала, что я говорил о ней, но я этого не видел.

Был мой день рождения: у нас были только мы, бутылка коньяка и пустая набережная. Уже не помню, о чём мы говорили, но мы держались за ручки, как в красивых фильмах. Кажется, мы тоже были красивые. Мы вроде были так живы. Мы встали возле перекрёстка, где расходились по домам. Я сказал: "Можно я поцелую тебя?" Она сказала: "Да".

Тогда я действительно забыл, что такое смерть — не верьте умникам и умницам, что скажут, что это — поэзия. Я ненавижу ёбанную поэзию. Это было только тогда и было только там. ВЫ ЖЕ ВЕРИТЕ МНЕ, ДА? ВЕРЬТЕ МНЕ, ПОЖАЛУЙСТА.

Я сказал: "Я всю жизнь мечтал сказать: "Давай закупимся продуктами и презервативами, и переживём Апокалипсис вместе — ты будешь лежать на диване и читать Одиссею вслух, а я безвылазно лежать в ванной часами, и всё кончится". "Спасибо тебе, — сказала она, — но я ничего не чувствую. Однажды это закончится, и вернётся суета. Ты хороший, но я хочу любить тебя, а не чуму. А тебя я не люблю". Хотелось убежать далеко и больше ни за какие деньги не видеть себя в зеркале, но всё тело собралось в один сухой рот. Не знаю, что на тебя находит в такие моменты, но я уже не помню то, что было после, кроме слов сказанных, будто из одной пустоты в другую. "Ты мой Иерусалим, я тебя завоюю и у всех времён отобью. Я здесь не для твоего одобрения, я здесь для свидетельствования тебя на Страшном суде, ведь ты прекрасна, а я — твой поэт, даже если ты будешь ебаться рядом с кем-то, как Лиля Брик перед Маяковским, я буду любить тебя". Она ответила, что я ничего не знаю о ней, и это только посланный образ в моей голове. Я сказал, что возле неё я действительно чувствую, кто посылает ветры благовестниками своей милости (я всё ещё надеюсь, что вы не понимаете меня). Я еле стою на ногах, но это приносит мне радость. Она лишь обмолвилась, чтобы я не использовал её в своём духовном пути, и ушла. Я стоял один. Если бы я умел красиво вопить, как арабы в нашидах, я бы это сделал. Наверное, из ощущений отцеплённости и состоит моё тело во времени, которое только убивает меня, но это было просто задыханием. Ты действительно оказываешься в открытом космосе без скафандра. Я вспомнил всё, что не надо было вспоминать.

Границы открыли совсем скоро, и я вернулся домой первым делом. По приезду меня увезли в больницу и сказали, что я заражён. Мне оставалось недолго. Умереть последним — это же так красиво.

Скоро медсестра, в глазах которой нет ничего, кроме моего отражения, которое мне хочется разбить, уйдёт, и я сбегу. Я слышу  гудочек — он зовёт меня. Я пойду к бабушке на могилу, сяду подле и больше не встану. Она не знала слово "отношения": она просто жила и просто умерла. Она не любила эту жизнь: она любила меня и остальных своих потомков (гораздо более лучших продолжателей рода, нежели я).

Так вот, самое главное: Чума — это Бог, который хочет существовать, потому что только это Это умеет. Восславим же царствие Чумы, и если не любить кого-то во время чумы (вся наша жизнь — это чума, в которой мы пируем) — это богохульство, то я его не совершу. Я только надеюсь, что она простит меня за это письмо, потому что у неё есть она, а у меня только бумага и ручка.

Удачи вам и, пожалуйста, не болейте».

 

Реальность, в которой это было, давно утеряна.

Не уверен, что мы сможем что-то понять.

 

Закрывает ноутбук.

Понимаете, да? 

 

Щёлкает пальцами. Достаёт сценарий.

 

И вот постановка начинается. Апрель на дворе, а пир — в чуме. Я сижу в Петербурге, а бабушка мертва, да, хотя и на пару лет раньше, но она будто бы всегда умерла вчера. Я читаю книги.

 

Убирает сценарий, достаёт любую книгу.

 

«Я поцеловал её и позабыл про смерть». Враньё, я никогда не забываю о смерти, поэтому я не вижу сны.

(Бросает за спину.) Всё идёт по плану. 

 

Достаёт телефон, звонит. Говорит в трубку.

 

Давай договоримся пока не умирать, а то мы не сможем приехать друг к другу на похороны. Ты же понимаешь.

(В зал.) Вы же следите, да? А сейчас тайное станет явным.

(В трубку.) Ладно, я же знаю, что ты не хочешь понимать. Не уверен, что тебе есть дело до меня, но я не печалюсь. Ты жива, и тебе нужно тепло, а не надежда. А ещё хотел сказать тебе, что я люблю тебя и я… Скучаю, и слова лишь собираются в огромный комок растерянности, и я всё пытаюсь выхаркать его, но он только глубже встревает в меня.

Алло? Ты слышишь меня? 

Почему ты молчишь?

(Кладёт трубку на стол. С искренним удивлением и немного ужасом). Странно.

 

Акт II

 

В центре сцены стоит мусорка и стол с газетами. Выходит «Рамиль» в том же платье с пакетом мусора. После неё заходит Tilek, в костюме, туфлях и галстуке. 

«Рамиль» выбрасывает мусор и берёт газету. Заходит Tilek.

 

Tilek. Что там пишут?

«Рамиль». Вы, я думаю, и без меня всё знаете. 

Tilek. Когда же это закончится? 

«Рамиль». Сегодня не кончится никогда одного, а для второго — завтра. (Щёлкает пальцами. Tilek замирает). Я бы оставил её женщиной, но разве в нашей стране две девушки смогут целоваться на сцене? (Целует Tilek в лоб. Нежно прижимает Tilek к себе, а потом смотрит в глаза). Её грустные голубые глаза. Я бы вырвал их с корнем, но даже это не избавит меня от их взгляда. (Ходит вокруг Tilek). Тілек — это желание. Бесконечное ледяное желание. Я всё ещё пытаюсь сдержать жар нежности и жажду тепла, в которые до этих пор плохо верил, но ничего не получается. Мои пальцы всё так же дрожат, когда я пишу это. Я не могу себя не жалеть, вы видите её? Обычно её тело будто бы движется беспрекословно бесконечной энергией, но не насильно, а будто только так оно может существовать! Но сейчас… Сейчас оно молчит, словно холодная степь, а я не могу ничего сделать, ничего, иначе ход веков просто затопчет меня. (Берёт его ладонь. Целует её. Кладёт себе на горло и вздыхает). Как вы помните, мы оказались соседями. Мы виделись каждый день, потому что оказались одни во всём городе. Она тоже была не отсюда, но не успела уехать. Я немного перемотаю события, потому что вспоминать мелочи спокойствия ещё больнее. 

 

Щёлкает. Берёт его за руку, и они ходят по сцене.

 

Tilek. Когда ты говорил о совершенстве, о движении рук. Когда только стиль, и ничего напускного. Я всё понимаю. 

«Рамиль». Я знаю. Спасибо тебе.

Tilek. Хорошо, что ты есть. Это заставляет меня чувствовать себя кем-то.

«Рамиль». Я, я… Я сейчас. (Отходит. Возвращается с бутылкой коньяка). У меня же день рождения сегодня. Хочешь? 

Tilek. Да.

 

Отпивают немного по очереди.

 

Tilek. Всё, пора?

«Рамиль». Да. Но, перед тем, как я уйду. 

Tilek. Да?

«Рамиль». Я могу поцеловать тебя?

Tilek. Да.

 

Долгий поцелуй. Не отрываясь, «Рамиль» щёлкает пальцами. Отходит в зал, поворачиваясь спиной к Tilekу. Tilek не замирает.

 

«Рамиль». Но тогда я действительно забыл, что такое смерть, и это была ошибка. Я забыл, что такое смерть — не верьте умникам и умницам, что скажут, что это — поэзия. Я ненавижу поэзию. Это было только тогда и только там. Я сказал Tilek...

Tilek (с закрытыми глазами). Что ты сказал?

«Рамиль». Что?! Что, что, но как?

Tilek (открывая глаза). Что «как?» Стой, что?! Что со мной, что с тобой — почему я… Мужчина? А ты, ты… Ты женщина?

«Рамиль». Что? Стой, но как ты… 

Tilek. Как ты меня назвал? Тилек?! Это не моё имя. И это не моё тело, какого чёрта? 

«Рамиль». Я, я… Я не…

Tilek. И где мы, чёрт возьми? Почему я закрыла глаза в Петербурге женщиной, а открыла МУЖЧИНОЙ в… ГДЕ МЫ?

«Рамиль». Это сцена (название театра), мы в (имя города).

Tilek. Сцена? Ты хочешь сказать, что это всё — игра?

«Рамиль». Нет, ты действительно дорога мне, но… Да. Это всё пьеса. И тебя сейчас играет актёр.

Tilek. То есть, я — иллюзия?

«Рамиль». Нет, ты абсолютно реальна! Ты, ты… Ты здесь, во мне, в моей памяти! Это ты заставила меня написать это всё, это ты заставила меня… Создать тебя.

Tilek. Я, я… Я не знаю, что сказать.

«Рамиль». И, кажется, когда мы закончим играть, ты…

Tilek. Я умру? 

«Рамиль». Только до следующей постановки, если она будет! А потом…

Tilek. Всё сначала, ведь так?

«Рамиль». Да, но… Я не знаю, чем кончится эта пьеса.

Tilek. Как это?

«Рамиль». Вот, давай посмотрим сценарий. 

Tilek. Что? Ты сказал «сценарий»?

«Рамиль». Да… Всё же уже случилось. 

Tilek. Ого… Давно?

«Рамиль». Как три года.

Tilek. И ты всё ещё помнишь это?

«Рамиль». Да.

Tilek. А мне, настоящей мне, есть до этого дело?

«Рамиль». Нет. Я для тебя так и остался странным парнем из далёкой страны. Вряд ли ты вспоминала обо мне столько же, сколько я о тебе.

Tilek. Читай.

«Рамиль». Я сказал: «Я всю жизнь мечтал сказать: "Давай закупимся продуктами и презервативами и переживём Апокалипсис вместе — ты будешь лежать на диване и читать Одиссею вслух, а я безвылазно лежать в ванной часами, и мир наконец-то закончится"».

Tilek. А что ответила я?

«Рамиль». «Спасибо тебе, — сказала она, то есть ты, — но я ничего не чувствую. Не извиняйся, дело не в тебе, мне просто это не нужно. Однажды это закончится, и вернётся суета. Ты хороший, но я хочу любить тебя, а не чуму. Ты хороший, но тебя я не люблю». 

Tilek. А дальше?

«Рамиль». А что было и будет дальше, лучше не знай. Давай останемся в твоём мире, где моя подруга и сотни тысяч ещё живы. 

 

Tilek вздыхает и достаёт сигарету.

 

«Рамиль». Но ты же не куришь!

Tilek. Я — это ты, а ты — это я, ха-ха-ха. (Закуривает).

«Рамиль». И что ты скажешь? 

Tilek. Зачем я тебе? Зачем тебе эта постановка? Чтобы изнасиловать меня воображаемо, раз физически не вышло?

«Рамиль». Хотя бы попытаться сказать…

Tilek. Что сказать?!

«Рамиль». Что я всё ещё скучаю по тебе.

Tilek. А сублимация помогает?

«Рамиль». Да какая это сублимация. Это грёзы.

Tilek. Но они полны боли, ещё большей непрекращающейся боли.

«Рамиль». А сон разума рождает…

Tilek. Лабиринт Минотавра.

«Рамиль». Я тебя никогда не найду, моя Ариадна.

Tilek. Я уже здесь. Раз мне некого больше любить, то и не влюбиться в тебя я не могу, тем более, может быть, я и раньше хотела.  

«Рамиль». И что нам делать? Играть так, будто бы ничего не случилось?

Tilek. А что будет в конце?

«Рамиль». В конце я умру. 

Tilek. Тогда зачем?

«Рамиль». Разве шоу не должно продолжаться?

Tilek. У нашей вечеринки одна и та же пластинка. Кстати, о ней. Перед тем, как всё кончится. Ты должен сказать мне: должна ли я уйти или должна я остаться? 

«Рамиль». Я хочу, чтобы ты осталась. 

Tilek. Тогда я буду целовать тебя, пока последний зритель не уйдёт из зала. 

«Рамиль». Но они же знают, что это игра. 

Tilek. А мы — нет. Для нас эта пьеса не кончится никогда. Диджей!

 

Включается «Для тех, кто влюблён» группы «Аквариум».

 

«Рамиль». Это же…

Tilek. Песня, которую показала тебя я. Настоящая я.

 

Поцелуй начинается и не заканчивается, пока последний зритель не уйдёт.

 

ЭТА ПЬЕСА НЕ КОНЧИТСЯ НИКОГДА