В комнате с видом на сирень

— Лови, лови её! — кричала соседка, размахивая веником. — Всю ночь орала на чердаке! Немедленно выселю в пруд!

Галка, подпрыгивая, металась под кустом сирени. А я подходил, собрав всю смелость в бабушкины садовые рукавицы. Поймать птицу — страшно. Ты боишься её страха, чужой жизни в руках.

— Глупая галка, у-у-у-х я тебе покажу, — взлетал за спиной веник. А по бокам канавы топорщились сорняки.

— Ты могла бы угомониться? — шепнул я галке. — Я тебя поймаю, вынесу на дорогу и отпущу.

— Ты-то отпустишь. Но мне хотелось бы ещё полетать — я не очень хорошо плаваю.

Косится на веник. Скачет. И правда, глупая птица.

— Успокойся, птиц не топят. Нельзя утопить воздух, а ты создана из воздуха.

Наконец я изловчился и схватил её — сверху, прижимая крылья, чувствуя, как бьются лапки. Бежит по воздуху, но уже вслед за моими руками.

— Ну а теперь в мешок, — бросает соседка веник.

А я ослабляю хватку, и галка вылетает из гнезда рук.

— Простите-простите, она напугала меня, — шепчу, а в груди бухает маленький обман.

Соседка хмыкает и уходит. Дедушка палисадник ей починил, пока она не «расплатится» с ним урожаем, не будет ругать меня. А галка скоро вернётся. И соседка её впустит. Они уже второй год ссорятся-мирятся. Но до пруда ещё не доходило.

 

И вот я один, одной ногой в кювете, второй — на дороге. Шепчется сама с собой сирень. Трава поднимает притоптанные головы. И тут я замечаю — там, где металась галка, что-то пискнуло. И пошевелилось.

Серый растрёпанный комочек. Маленькая птичка. Воробей. Вот почему ты забралась туда, галка. Что ты хотела с ним сделать? Заклевать? Защитить?

Подхожу ближе и протягиваю руку. Лапка цепляется за палец — хлоп! — и вот он в лодочке ладони, затих. И я бегу домой — на сарай. Там моё царство под открытым небом с досками и книжками. Ящиком самых главных игрушек. И садовыми мечтами. 

А главное, там меня не видно из кухни.

 

Забыл сказать, мне где-то между шестью и двенадцатью. Это сложно объяснить. Я иногда представляю, что улетел на воздушном шаре маленьким, а вернулся взрослым. И мне чуть-чуть тесно в ещё не подросшем теле.

 

Дедушка не только палисадник починил. Он построил наш дом. А говорят, и всю улицу. Прикатил из леса длинные брёвна, положил друг на друга и распилил на дома. И соседей пригласил — только хороших людей, у кого в глазах солнышко, а в груди — тёплый плед. И каждый, приезжая, жал ему руки. Сильно жал, поэтому они такие большие.

Мозолистые и ласковые.

Дедушку все любят, и он, перед тем как лечь спать, выходит на крыльцо, желает доброй ночи каждому дому и включает звёзды, чтобы домам было нестрашно спать. А потом идёт к нам.

И ночь всегда проходит хорошо.

 

***

 

— Ты зачем На́йду доишь? — спросил кот следующим утром. Сидя на коленях, я пытался выдавить немного молока из собачьих сосков. Найда дремала стоя. У неё было пятеро щенков, ей было всё равно.

— Мне нужно молоко, — ответил я. — Птицу поить.

— Да-а? — спросил кот. И подумал, что это идеальный полдник: птица с молоком. Внутри у кота. — Ты нас познакомишь? Не хочу показаться невежливым…

— Но ты очень голоден, — ответил с порога пёс (его звали Пушок).

— Вовсе нет, — заметил кот. — Просто вежливость велит здороваться и снаружи, и изнутри.

Отошёл в сторону и начал умываться, закручивая усы в непослушные спиральки. Найда во сне зачесалась и чуть не опрокинула блюдце.

 

Галка, судя по всему, ранила воробья. У него болела лапка и не раскрывалось крыло. Я оставил его вчера в ящике на сарае. На одеяле из ваты и травы. Он был так перепутан, что сразу уснул и проспал весь вечер.

А утром я решил добыть для него молока. Мама говорит, что молоко помогает при любых болезнях, а самое полезное у него — пеночка. Я её не любил, но глотал.

И всегда поправлялся.

Никогда не болел навсегда.

 

— Спасибо тебе за заботу, — сказал воробей, — но воробьи не пьют молока. Мы не млекопитающие. А вот червячка я бы заморил. Ночью было ветрено, и несколько яблок спрыгнули на землю. Ты мог бы их принести?

 

Воробей поел: напился яблочного сока, а я помог ему достать червячков, расковыряв яблоко грибным ножиком — и у него стали глазки-соловушки.

— Я, пожалуй, немного встрепену… то есть вздремну… ням-ням, — сказал воробей, и на внутренней стороне воробьиных век начался сторожкий птичий сон. В нём он готовил утренник с участием жуков, и глотал каждого, кто отказывался петь песенку «Два весёлых гуся».

 

А я достал тетрадку и взялся за письмо.

 

милая N.!

ты ещё совсем маленькая и родишься через шесть лет. не удивляйся, что я пишу, пока ты ещё не появилась на свет. ты была всегда — с тех пор, как я открыл глаза, с тех пор как моё сердце встрепенулось в первый раз в мамином животе

и я живу в направлении тебя и буду жить до твоего рождения. у меня два возраста: дотебяшный и послетебяшный, и мы всегда будем ровесниками…

 

Мальчик ещё какое-то время сидел с дневником, а потом снова стал маленьким и читал — и солнце касалось его волос. Вило в них гнёзда и выводило веснушки, которые летали по лицу. А потом кто-то набросил на небо невод туч, и ветер надул паруса книжных страниц.

И мальчик спрыгнул с сарая и побежал в дом.

Он фантазировал и увлекался — и сейчас собирался составить из машинок автобусный парк и ездить разными маршрутами по крашеным доскам комнат.

Он забыл о воробье.

Но это, в конечном счёте, помогло.

 

— Кузя, сиди смирно, — говорила мама, наливая коту рыбный суп.

Он извёлся от несправедливости. Псу положили обед первому — и Пушок деловито и радостно жевал варёную картошку. Пушку было всё равно, что есть. Он был вегетарианцем, когда его кормили овощами, и хищником, когда ему перепадало мясо или аппетитные косточки. «Кошачьи», — любовно облизывая их, приговаривал Пушок, исподтишка поглядывая на Кузю.

Но сегодня он лопал ещё горячую картошку, шумными выдохами остужая рассыпные кусочки. (Если бы бабушка в это время проходила мимо и принюхалась, она поняла бы, куда пропали два пирожка с мясом.)

 

— А это отнеси дяде Игорю. Пусть сиамскую морду кормит, — сказала мама, протягивая мне кастрюльку с остатками супа.

Уфф, какие же это остатки? Полкастрюли минимум!

Дядя Игорь жил с облезлым сиамским котом в доме напротив. Он переехал сюда недавно. «Вернулся с моря», — говорили родители. Но это потому, что он вечно в тельняшке. И наколки у него на плечах не морские — ни корабля, ни якоря.

Мама подождала, пока я натяну плащ, и открыла дверь.

 

Дождь бросал камушки капель, и из луж разлетались прозрачные осколки. Я быстро-быстро перебежал дорогу и постучал.

— Опфф, заходи-заходи, — попыхивая сигаретой, улыбнулся дядя Игорь. Он напоминал пенёк — когда-то раньше он точно был выше, но каждую зиму экономил на дровах и спиливал с макушки досочки-полешки, и грелся самим собой. А потом завёл кота, и тот мурчал ему в лысину, и на пеньке вырастали маленькие седые веточки.

— Кыс-кыс-пыщ, — сказал дядя Игорь, и кот обвил его ногу хвостом. — Ну вот и поедим. — Он налил коту немного бульона, а остальное поместил в полулитровую банку и поставил в холодильник. — Передавай спасибо. Ты глянь, как ливанул, — он посмотрел на борозды дождя, вспахавшие стекло. — Беги быстрей домой, а то ниточкой станешь!

 

И тут я вспомнил о забытом на сарае воробье.

Время превратилось в канат, который я перетягивал у дождя. Я бежал, перепрыгивая через лужи, с размаху врезался в калитку (к счастью, она оказалось незапертой), ракетой пролетел по двору, оставляя за собой ворох брызг.

Схватился за лестницу, сделал несколько прыжков вверх и сорвался в лужу. Мох на ступеньках выдавил на себя зелёный шампунь. Вот чистюля! Соскребу утром, слово даю, соскребу!

Второй раз лез аккуратно, утаптывая ботинками каждую ступеньку.

Ящик был накрыт фанеркой, но внутрь натекло.

— Прости, прости, пожалуйста! Я забыл… — я чуть не плакал, доставая влажное тельце из ящика.

Воробей кашлянул и сжался в луковке ладони. Даже глаз на открыл.

Двадцать грамм жизни, может быть, тридцать. И тяжеленный поток воды, падающий с неба. Говорят, вас в мире миллиард, по одному на шесть человек. Не умирай, пожалуйста, я твоя одна шестая, но буду любить за шестерых!

Не помню, как я спрыгнул с сарая и забежал в дом.

 

***

 

Пушок потянулся и зевнул. В миске оставались полторы картофелины, но в собачьем желудке уже не было места.

И когда у пса закрылись глаза, на кошачьей морде появились щёлочки — и зрачки уставились на оставленную миску. Аккуратно, стараясь не разбудить пыль, кот двинулся к вожделенной, отвратительно невкусной картошке.

Вот он переступил через ухо Пушка.

Вот чуть не надавил задней лапой на собачий нос.

Ещё никогда Кузин коготь не подцеплял картошку (себе он сказал: это будет картошка «a la мышь») — ещё никогда «жертва» кота не пребывала в такой бессловесной печали.

На вкус картошка напоминала старую гусеницу, но перспектива лишить врага еды была слаще перспективы жирных боков (надо сказать, кот следил за фигурой и старался не переедать). И Кузя откусывал от картофелины со смирением, задумчиво глядя, как клубень уменьшается на вилке кошачьей лапы.

 

— Ёрш тебя подери! — воскликнул отец, выходя из кухни. — Третий раз за неделю! После сытного обеда съем второе у соседа? Немедленно вон из дома!

— Наверное, и пирожки он сожрал, — согласился голос бабушки.

Кот, которого в этот момент поднимали за шкирку, затаил обиду.

Пушок спал.

 

Кузя уже высчитывал траекторию полёта в сени, когда в дверях появился я. Запыхавшийся. Грязный. С птицей в руках.

 

— Та-а-а-а-ак, — протянул отец, отпуская кота.

— Фы-ы-ы-ы-ыр, — протянул кот, перетекая на пол и превращаясь в упитанный пушистый пуфик (честно скажем, за фигурой он следил нерегулярно).

— Ты откуда это взял? — спросил отец, глядя на воробья. Из кухни подтянулась бабушка, а из комнаты вышла мама.

— Я-я-я-я-я-я-я-а-а-а-а-а, — произнёс я растерянно. Мне показалось, что слова остались в луже, высыпавшись изо рта, когда я упал. Я пытался что-то сказать, но не мог.

— У нас что, зоопарк? — Я как будто физически стал меньше. — Верни, откуда взял!

— Но там… он… вода… — несколько слов, отряхнувшись от дождя, вернулись ко мне.

Пока не те, что нужно.

— Ну, пожалуйста… Дождь… пройдёт… Он высохнет, а то… а там… он умрёт, — я произнёс слова, до которых мне предстояло расти ещё несколько лет.

Снова не те.

— Я буду за ним ухаживать. Сам-сам! Обещаю! Я ещё вчера начал…

Снова.

И снова.

Правильных слов я тогда не нашёл. Когда родители старше детей, они не всегда воспринимают их всерьёз. И мои желания становились настоящими, когда папа и мама ненадолго превращались в мальчика и девочку.

А в остальное время они меня просто любили.

 

— Слушайте, а давайте я его съем? — вдруг сказал Кузя.

Это всё и спасло.

Отец побагровел и какое-то время силился что-то сказать. А потом у него на лбу разошлись тучи и в глазах выглянуло солнышко (именно за это дедушка и разрешил ему жить на его улице):

— А знаешь, сыночек, пусть он остаётся. И не до утра, а пока хочешь ты и хочет он.

— А ты, — обратился он к коту. — Если хоть когтем тронешь птицу…

— …то миски моего дома для тебя навсегда будут пусты, — закончила бабушка. — И хвоста твоего тут больше не будет! Понял?

— Мяу, — согласился из-под шкафа кот.

 

Так воробей стал жить с нами. В комнате с видом на сирень. На жёрдочке детства. Он поселился в старой хлебнице. И по ночам вдыхал запах хлеба. И играл на нём воробьиные трели. На запахе можно играть, особенно на запахе хлеба. Только ноты называются по-другому.

Не до, а до-бро.

Не ре, а иск-ре-нность.

Не ми, а мир.

Не фа, а фантазии.

Не соль, а хлебосольный.

Не ля, а воля.

Не си, а согласие (а иногда сила).

Из старой хлебницы всегда пахло свежим хлебом.

Я точно знал, почему.

 

***

 

Яблоня говорит с тобой, и ты слушаешь её наливные речи. Кладёт ветви на плечи, перебирает пальцами листьев. «Где было моё наливное яблочко?» — спросит мальчик через двадцать твоих цветений. «Оно проросло в твоём сердце», — ответит срубленным шепотом. И уснёт.