Рассказы

В этот момент я заметил полицейских с автоматами. Приземистые, плечистые, с ног до головы в чёрных комбинезонах, они проворно шагали по платформе. Я заворожённо следил, как пружинисто, неукротимо они надвигаются, — прямо не мог оторвать глаз. Казалось: секунда, другая, один из них не выдержит, сорвётся, откроет огонь. Ноги в чёрном — на ширину плеч, кустистые брови — насуплено сдвинуты. Сосредоточенно, хладнокровно веером расстреляет всех подряд, без разбора. И непременно ранит меня. Поезд тягостно выдохнул, это прервало видение и отвлекло от раздумий. 

Среди бледных фигур платформы — сестра с маленькой театральной сумочкой через плечо. Отбиваясь от осы, искоса следит за худощавым парнем, который грызёт семечки и плюёт шелуху прямо на асфальт. Сестра смущена. Она всегда смущена, потому что прыщики манной крупой осыпают её лоб.

Мама пьёт воду, обмахиваясь вместо веера шляпой. Отец, мечтая купить пиво, думает, как бы совершить это безболезненно, избежав пристального взгляда маминых глаз, похожих на две яростные маслины. Он нерешительно вздыхает в сторону киоска и очень хочет, чтобы проводы поскорей закончились: объятия, слёзы, напутствия — для него лишь томительная отсрочка холодного горлышка, горьковатой шипящей пены, леденящего глотка. 

Мама одета, на мой взгляд, кричаще: в своё любимое платье из чёрных кружев, длинное, с корсетом и узкими рукавами. Чёрная шляпа делает её совсем уж дамой со страниц сентиментальных романов. Все прохожие оборачиваются. Это платье она однажды принесла из театральной костюмерной, где работает уборщицей. Принесла и повесила в гардероб. Мама часто мерила его, поправляя рюши, разглаживая шершавую кружевную ткань. Не знаю, украла она его или купила у костюмерши за бутылку водки. Вскоре она нетерпеливо потащила нас с сестрой по магазинам — подобрать к новому платью шляпу. Она хотела непременно шляпу из птичьих перьев, с вуалью. Но во всех магазинах городка, от дешёвых до самых дорогих, нас уверяли, что шляпы из птичьих перьев да ещё с вуалью — большая редкость. Вообще-то, мы с сестрой считали шляпу из птичьих перьев воплощением дурного вкуса. Сестра осуждала сам стиль. Я жалел ощипанных, убитых ради этого птиц. Но мама всё равно не сдалась и неделю спустя отыскала и купила свою мечту в антикварной лавке. С тех пор по особым случаям она облачается в чёрное платье, надевает шляпу и шествует по улицам, снисходительно кивая знакомым.

Поезд второй раз тяжело вздохнул, сокрушаясь о предстоящих расставаниях. Я должен был заскочить в пятый вагон уже на ходу, потом быстро, по возможности незаметно пройти в седьмой. К нам подошёл проводник и, напевая себе под нос, проверил папку с моими документами. Я позволил сестре в последний раз всхлипнуть. Мама, причитая, повисла у меня на плече, отец жал руку, поглядывая при этом куда-то вбок. Наконец проводник ухватил меня под локоть, потянул за собой. И мы пошли. Я несколько раз оборачивался и махал своим, сдерживая в горле неловкий комок расставания.

Мы долго блуждали по улицам городка и   наступлением сумерек оказались на окраине. В центре —  особняки двух- и трёхэтажные, пыльно-розовые с колоннами, балконами и чугунными изгородями. Постепенно кварталы переходят в ряды серо-зелёных высоток, которые тают в кирпичные пятиэтажные ночлежки рабочих, с трубами котельных и вкраплениями покосившихся деревянных хибарок.

Невысокий человек в чёрной униформе под локоть вёл меня по тёмной улочке. Дождь всхлипывал о карнизы домов и козырьки забегаловок. От быстрой ходьбы становилось душно. Мы свернули в узкий проулок и прошли в двери тёмного здания: многоэтажную коробку с большими окнами, с виду — не то офис, не то гостиницу. 

Проводнику — около пятидесяти. Грузный, седеющий, он постоянно еле слышно напевает, ворчит, рычит. Его униформа с потёртой алюминиевой бляхой уже не первой свежести — мятая, с белёсыми разводами внизу штанин, с двумя-тремя заплатами. За всё время проводник лишь раз глянул на меня и буркнул нырнуть под шлагбаум.

В тёмном вестибюле освещалась стеклянная будка, издали она казалась пустой. Когда мы приблизились к турникету, из куба-аквариума послышалось шуршание, возникло бледное лицо с тусклыми волосами. Бесцветные рыбьи глаза вытаращены, словно вот-вот выпрыгнут и повиснут на проводках. В следующее мгновение женщина-рыба поднесла настольную лампу к нашим лицам и узнала проводника. Жмурясь от яркого света, кивнув вахтерше, он пропустил меня вперёд, миновал турникет и теперь шагал рядом по сипло освещённому коридору.

Мы петляли около трёх минут, и я с ужасом понял, что вряд ли сумею найти дорогу назад. Коридоры были длинные, с множеством ответвлений. При каждом новом повороте проход становится уже, освещение — слабее. Вскоре коридор стал настолько узким, что мы пошли друг за другом, впереди — проводник, следом — я. Где-то впереди горела единственная встроенная в потолок лампочка. В полумраке тёмная фигура проводника и его пляшущая тень на стенах казались зловещими. К этому моменту я так устал, что через силу передвигал ноги. Мерещилось, что кто-то неуловимо и медленно идёт за нами. Я резко оборачивался, но позади был лишь пустой коридор и наши крючковатые тени.

Наконец проводник остановился, зазвенел ключами. Клацнул дверной замок. Мы вошли в темноту. Двигаясь наощупь, я вдруг подумал: сейчас проводник выскочит за дверь и запрёт меня здесь. Одного в темноте. Я окрикнул, и он тут же включил тусклую лампу. Мы оказались в середине большого зала с серо-фиолетовыми стенами, добрую половину которого занимали громоздкие пульты. Проводник мельтешил вокруг них, нажимал кнопки, перемещал движки. В центре залы на рельсах возвышалось ржавое сооружение, платформа с отполированным поручнем, за который, видимо, держалось немало рук.

Почему-то сразу захотелось залезть туда. Оказалось, вагонетка поломана — левого заднего колеса у неё не было. Чтобы забраться, пришлось сначала сесть на холодное днище, потом перенести ноги, балансируя от тряски трехколёсной вагонетки, только тогда получилось встать в полный рост, ухватившись за поручень. От беспокойства махина с шумом и скрежетом проехала вперёд, накренилась в сторону отсутствующего колеса. Я постарался удержать равновесие. Рельсы, устилавшие центр залы, уходили под серый байковый занавес, теперь вагонетка стояла вплотную к нему; от пыли я чихнул. Позади проводник суетился вокруг пульта, он тяжело дышал, даже расстегнул пуговицы форменной куртки и верхнюю — грязно-голубой рубашки. За его спиной гудел компьютер, по экрану сновал курсор. Проводник тихо ругнулся, что-то пробормотал и недовольно смахнул со лба волосы. 

Вдруг заскрежетало, вагонетка со всей силы рванулась вперёд. Я даже не успел обернуться, толком не понял, в чём дело, только вцепился сильнее в скользкий поручень. В следующее мгновение уже нёсся на бешеной скорости, сам не зная куда. Дороги я не видел, так как был закутан с головы до ног в пыльный занавес, который не смог сдержать бешеный порыв движения. Зала осталась позади, я нёсся, укутанный в ткань, пахнущую мёртвыми бабочками и пылью, ветер свистел в ушах, сердце колотилось, было холодно и тревожно. Немного придя в себя, я высвободил от тяжёлой ткани правую руку, потом лицо. Холодный ветер разметал волосы. Вторая рука, влажная от волнения, чуть не соскользнула с поручня. Я крепко вцепился в него, прижался к холодному металлу. Вагонетка неслась по узким рельсам, впереди виднелся одиночный путь. 

Хромая вагонетка всё время норовила завалиться в сторону отсутствующего колеса, меня болтало и трясло, как тряпичную куклу. Стараясь перемещаться как можно осторожней, я сжался в переднем правом углу, ухватившись за поручень. Равновесие постепенно восстанавливалось, вагонетка переставала крениться. Скоро я приноровился, нашёл удобное положение: присел, изогнулся, уцепился одной рукой за основание поручня, другой — за ржавый железный бордюр платформы.

Единственная мысль крутилась в голове: если проводник действительно должен был отправить меня, почему он не проверил вагонетку, неужели он сделал это умышленно, чтобы я трясся из стороны в сторону, получал нескончаемые удары поручнем, засветил себе под глаз собственной рукой. Или ему было всё равно, он даже не осмотрел захудалое средство передвижения и нечаянно стартовал программу. Может быть, это была такая особенная уловка: дождаться, когда я заберусь на сломанную вагонетку, и поскорее избавиться от меня. 

Пришлось пригнуться, чтобы въехать в туннель. Вагонетка угрожающе накренилась, в висках застучало от очередной попытки уравновесить её. В туннеле вагонетка ехала не так быстро, зато шаталась сильнее. Я забился в передний угол, лежал, поджав колени. Пахло гарью. Какая-то птица вдруг возникла из ниоткуда, сорвалась с места, исхлестала крыльями по щекам, накричала тревожное «киа-киа», эхом разносящееся по тёмному туннелю. Послышался удар, что-то рухнуло рядом. Попытавшись выпрямиться, больно полоснул плечом по стене, исцарапанная кожа горела. Туннель становился ниже, я лёг на днище, пахнущее ржавчиной и гарью. Пошарив рукой по шершавому холодному железу, наконец нащупал мокрые перья. Осторожно отползая, придвинул сбитую птицу поближе. Некрупная. С острым прямым клювом. Ворона или галка? Приложил ухо к жёстким перьям — там внутри был покой. Горячее, вязкое разливалось по моей щеке, а внутри птицы была тишина. Но мне почему-то казалось, что она ещё жива. Я чувствовал присутствие. Мы теперь были вдвоём. Раненые, беспомощные, мы неслись в неизвестность. Пытаясь отогреть птицу, я сдвинулся на середину площадки, совсем забыл об отсутствии колеса. Вагонетка зловеще дёрнулась, зашаталась, угрожая перевернуться. Цепляясь ногтями за швы, я отполз вперёд, ухватился за поручень. Было душно. Я не решался лишний раз шевельнуться и боялся уснуть. Мысли путались. Больше не понимал, где я, кто я. Вокруг была темнота, пахнущая гарью. Я нёсся вперёд, ощущая коленями неровности днища, которое тряслось и дрыгалось во все стороны. Где-то здесь, рядом со мной, притихла полумёртвая птица.

Вскоре туннель стал настолько узким, что поручень со скрежетом чертил по каменной стене, в лицо сыпался песок. Я потерял надежду выбраться из темноты и покорно ждал, что будет дальше. Не замедляясь, вагонетка летела вперёд. Вдали мерещился луч — капля молока на дне чёрного кувшина. Выехав из туннеля, долго жмурился от яркого света; когда наконец сумел открыть глаза, оказалось, я весь чёрный от копоти. Рядом со мной тяжело, натужно заглатывала воздух раненая сорока. Мятая, мокрая, беспомощная. Я прикрыл её ладонью. Я ничем не мог ей помочь и никак не мог защитить. 

Вагонетка неслась мимо пограничного поста — небольшого тёмно-зелёного строения, похожего на узел металлической сетки, что тянулась через поля и наперерез рельсам. Выскочили двое в униформе, что-то кричали вослед — из-за ветра и грохота слова облетели. К этому моменту я точно знал: у вагонетки отсутствуют рычаги управления и тормоза. Те двое пограничников, догадавшись, что я не собираюсь прислушиваться к командам, угрожающе прицелились из автоматов. Затараторили приглушённые очереди. Я заслонил птицу и прикрыл голову руками. Вагонетка зловеще качнулась, тогда я передвинулся немного левее. Одна пуля попала в основание поручня, возле моей макушки. Расплющенное железо жалобно простонало, пуля отскочила и бессильно блеснула на днище. Вагонетка врезалась в железную сетку, некоторое время неслась вперёд, будто большая хищная рыба, рвущаяся на волю, сетку разодрало в клочья, железные обрывки царапнули по спине. Где-то позади продолжали дуэт пулемётные очереди. Прикрыв голову, я пытался понять, цел ли. По руке ползли ниточки крови, спину щипало. Я ощупал сороку, она вроде бы не пострадала. От испуга птица жалобно, жадно дышала. Глотала воздух, не в силах пошевелиться.

Вагонетка неслась мимо полей, высоких заборов, мелькавших за ними чёрных тяжёлых крыш, разбросанных на пустыре столбов высоковольтной линии. Провода зловеще гудели и искрили вослед. Мимо проносились и тут же забывались деревья, шоссе с ночной иллюминацией и машинами, освещённые киоски и рекламные щиты, надписи на которых я не успевал прочесть.

Весь день я ожидал погони, звука вертолёта или сирены, но ничего не последовало. Я лежал на холодном днище, завернувшись в обрывок занавеса, не позволяя железной зверюге хромать и крениться в сторону отсутствующего колеса. Раненая сорока, нахохлившись, сжалась рядом. По всей видимости, у неё было перебито крыло. Наступила ночь. Я лежал на спине и наблюдал небо, которое выскальзывало из-под меня безграничной атласной лентой. Вагонетка тряслась, вместе с ней тряслись летящие мимо деревья и луна. Было холодно, я боялся нечаянно уснуть, упасть и угодить под колёса. 

Утром тряска стала невыносимой. Рёбра болели. Я сжался, ухватившись за поручень, закутался в лохмотья от сквозняка. Впереди путь преградил многоэтажный дом, уходящий под самые облака. Я с ужасом различил, что рельсы идут прямо туда, без туннеля, без арки. Не в силах что-либо сделать, покорно нёсся в тупик, готовясь к столкновению и неминуемой гибели. Дом надвигался белой неукротимой скалой. 

Глупо, но я заметил граффити, ярко-синей краской — над окном второго этажа. Большая буква «О» смотрела на меня кошачьим глазом, так пристально, что я зажмурился, уверенный, что это взгляд самой смерти. И замер, ожидая удара, содрогаясь от предчувствия боли и неизвестности вечного забытья.

Вагонетка не остановилась. Отчаяние охватило меня, я почувствовал зуд в каждой мышце, в каждой клеточке тела. Стал камнем. Увидел стену того же дома, только изнутри. И уже нёсся на вагонетке через комнату, чью-то спальню. Женщина в платке вскочила с постели, в ужасе зарыдала, её плач переходил в визг. Я не успел разглядеть лица, вполне возможно, это была моя сестра, только чуть старше и полнее. Мои руки, вросшие в поручень, были уже и не моими — кожу содрало, кровоточащая рана была сплошь усеяна песчинками стены, сквозь которую я только что продрался на бешеной скорости. Женщина кричала, а меня несло на неё через спальню, в следующий миг я проехал сквозь женское тело. Это произошло мгновенно, на долю секунды моё тело и тело этой пышной, тёплой женщины смешались в нечто однородное. Миг — и она поняла, что это всего лишь ночной кошмар, выдохнула, схватилась ладонью за щёку. А я нёсся и трясся дальше. 

Следующую стену я проехал с открытыми глазами. На долю секунды глаза, наполненные цементом, глина кирпичей стала моим внутренним зрением, смешалась с кровью, остановила сердце. Это было за гранью боли и смерти. На долю секунды я стал равен минус себе, слился с кирпичной стеной, перемешался с ней каждой частичкой. И вот я вновь пересекаю чью-то комнату, моргая, пытаюсь смахнуть с лица песок. В глазах продолжает рябить пористый холод кирпича, у окна угадывается детский диванчик с сидящими на спинке медведями, цвет которых я не могу различить и уже несусь сквозь следующую стену. 

Там была кухня. В темноте старичок в пижаме стоял ко мне спиной и пил из маленькой кружки. Я проехал сквозь него. Когда наши тела совпали, моё сердце вросло в его, общее сердце сократилось, кровь закружила — моя и его, вязкая, как клей, наша общая кровь. Всё это произошло в неуловимый промежуток времени, я уже отделился, оставил старичка с кружкой позади, у подоконника, а сам врезался в стену. Старичок так ничего и не понял, только икал и удивлённо тряс головой.

К несчастью, я не потерял сознание. В полузабытьи нёсся через лестничные площадки, обклеенные старыми газетами уборные, гостиные с голубыми и жёлтыми обоями. Журнальные столики, диваны, подушки, ковры чужих жизней. Не чувствовал собственного тела, ежесекундно прорывавшегося сквозь царапающие стены, массивные бетонные заборы, чёрные кованные створки ворот. Частички меня служили решетом для целого города. Моя кровь отчасти состояла из крови тех, сквозь кого я проносился. Капли моей слюны, кусочки кожи теперь были размётаны по улицам, растёрты между стенами. Мои волосы, ресницы, эпителий сыпались на ковры чьих-то гостиных, на пододеяльники чьих-то спален, на скатерти чьих-то кухонь. Вместо них на мне и внутри меня мёртвым грузом налипли, укоренились и вросли песчинки, крупицы извести, хлопья краски стен и оград, лак шкафов и комодов, занозы, опилки дверей этого сумеречного города.

Не ощущая тела, не ощущая боли, я думал: «Почему вагонетка несётся именно сюда? Почему рельсы идут сквозь киоск с шоколадками, жестянками пива и дремлющей над раскрытым журналом продавщицей? А вон там, за фонарём, рельсы сворачивают в переулок... Какой смысл в этих петлях и поворотах? Зачем их так старательно выводит хромая ржавая вагонетка?»

Изнемогая от усталости и озноба, я гадал, в чём тайный смысл этих беспорядочных передвижений? Никак не мог поверить, что всё это не имеет никакого смысла, что пользы в этом путешествии — ни на грош. Птица рядом со мной тяжело дышала, она снова завалилась набок от слабости и дурноты. 

Вечером, сотрясаясь и без конца теряя жалкое трехколёсное равновесие, вагонетка прорвалась сквозь особняк школы, в коридоре несколько старшеклассников курили одну сигарету по кругу. Во дворе сторож кормил голубей и покрикивал на крадущегося к ним щенка. Вагонетка нарисовала петлю, дребезжа и скрипя, рассекла овальную площадь перед мэрией, похожей на пишущую машинку. Стараясь противостоять тряске, я взмок, а вагонетка скрипела и грохотала сквозь улочку, небо над которой казалось фиалковым, ветер метался в проёме-проулке и трепал на балконах рубашки. Мысли путались, стремительно сменяя одна другую. Я не знал, за какую из них ухватиться, отчаялся. И, наконец, вспомнил.

Ветреным летним днём, в старом детском парке, аттракционы которого были ржавыми, выцвели от дождей и заморозков, затерялись среди сосен с толстыми чешуйчатыми стволами, я качался на скамейке-люльке, подвешенной на цепях, а мама разговаривала с продавщицей мороженного. Мама всегда разговаривает с продавщицами, уборщицами, контролёрами автобусов, мойщиками окон, носильщиками, малярами. Ей нравится, когда люди с искренним интересом слушают её, не посмеиваясь над длинным кружевным платьем, шляпой из перьев, не хмыкая в ответ на истории из жизни и сплетни из бульварных газет. Родителей моего лучшего друга, отец которого коммерсант, а мать — археолог, мама считает снобами с сомнительным прошлым. Маме скучно слушать о том, как женщина-археолог во время раскопок пьёт пиво в компании четырёх мужчин, один из которых впоследствии становится её любовником. Маме намного интереснее рассказывать продавщице мороженого о театральной костюмерной и рождении моей сестры. При этом ей льстит, что продавщица принимает её за актрису центрального и единственного театра нашего городка. Мама не спешит убеждать её в обратном и с удовольствием угощается бесплатным пломбиром. В честь именитой гостьи администратор велит запустить карусель, три вагончика, гремящих один за другим по ржавым железным рельсам, причудливо изогнутым в воздухе, но это не американские горки, скорее холмики нашего городка.

Я уселся в первый вагончик, ухватившись руками за поручень, полированный множеством детских рук. От поручня пахло металлом — льдистым и лязгающим. Позади уселась очкастая девочка с чёрными косичками. Поезд пустился по кругу мимо пахнущих дождём сосен, красных лавочек-люлек, отца девочки, махавшего нам рукой, моей мамы, продолжавшей самозабвенно рассказывать мороженщице и администратору парка. От удовольствия я прикрыл глаза, наслаждаясь дребезжанием вагончика, его медленным, плавным ходом. Потом снова холодный ветер засвистел у меня в ушах, порезы и царапины на теле заныли. Вагончик карусели сорвался со своих узких рельсов и на бешеной скорости пролетел сквозь изумлённого администратора, смолистые клейкие сосны, мою маму, стоявшую спиной и не успевшую ничего понять. Вагончик скрипнул, грохнул, что-то металлическое зазвенело позади. Я оглянулся — отвалившееся колесо кружилось, как юла, на чёрном мокром асфальте, а мама стояла спиной, не переставая объяснять что-то внимательной седой мороженщице. В следующий момент я затрясся от рывков: потерявшая равновесие вагонетка угрожала перевернуться. 

Проезжая сквозь стену городского суда, я отпрянул, не желая снова продираться сквозь толщи цемента, прожилки проводов, вены водопроводов. Тут же ударился виском, вагонетка зашаталась, я закричал от боли и бессилия, пропускающий сквозь себя здание и пропускаемый сквозь стену. Мелькнул зал с чёрными скамьями, судейский стол, устланный зелёным сукном.

На столе в судейской столовой, на бледно-голубой клеёнке лежало что-то красное. Вагонетка со скрежетом и скрипом неслась мимо, я протянул руку. И всё же сумел схватить. Это был сухой красный перец. Корочка размякла, наполнив рот жжением. В ответ голодный желудок взвыл. 

А я уже пересекал второй зал, где шло заседание. Так быстро проносился сквозь застывших зрителей, что они ничего не заметили, только некоторые мужчины почёсывали затылки, поправляли галстуки, а женщины одёргивали юбки. Прорываясь сквозь них, успевал разглядеть происходящее чужими глазами. Зал суда расплылся: у женщины, на коленях которой хныкала маленькая девочка, — сильная близорукость. На мгновение всё стало сине-зелёным — коренастый юнец, скорее всего, дальтоник. 

Вдруг я узнал того старичка с кружкой: сейчас он сидел в первом ряду, в коричневом пиджаке. Проносясь сквозь него, дальнозорким слезящимся взором я увидел подсудимого, чьё серое лицо напоминало восковую маску. Кажется, это был тот парень с платформы, на которого поглядывала моя сестра. Подсудимый отнекивался, а старичок то и дело вытирал клетчатым платком пот со лба. Видимо, подсудимый приходится ему сыном или внуком. Вагонетка в своём репертуаре: не дала ничего толком разобрать. Я уловил несколько слов, кажется, парня судили за незаконное пересечение границы. Значит, он всё же попал в тот поезд, запрыгнул в вагон в последний момент. Видимо, его перехватили уже в пути. В голове вспыхнуло: на его месте мог оказаться я.

Пролетая мимо стола, за которым сидели судьи, заметил журнал с кроссвордом, в клеточке которого прокурор украдкой чертил синюю букву «о» с кошачьим глазом. Клетки кроссворда показались мне неизбежными клетками каждого дня. В порах стены суда таились тараканы. Сорока лежала на боку, отвернув от меня голову. Я не улавливал, не чувствовал её дыхания. Но всё же птица была со мной, я был не один.

Когда наконец очнулся, долго не мог понять, кто я. Было ясно, что продолжаю нестись куда-то, лежу на спине. Пока я спал, город остался позади. Мимо мелькали окутанные туманом очертания столбов, деревьев и редкие крыши двухэтажных особняков. Возможно, никакого тумана и деревьев на самом деле не было. Возможно, я грезил проносящимися мимо посёлками и полями. Видимо, на этом участке путей было много мелких камешков, они пулями разлетались в разные стороны. Защипало в глазах. Боль прошила голову насквозь. Несколько осколков ранили ноги и спину. Ветер, холодный и влажный, пронизывал моё израненное, исцарапанное тело. Потом стал сгущаться дым, горло запершило. И я уже не видел собственных рук. От кашля вагонетка зашаталась, тогда я, не выдержав, ругнулся. Свернулся в клубок, задрожал и вдруг сквозь лязг и грохот вагонетки услышал человеческий хрип. Кто-то откашлялся совсем рядом, почти над ухом. А потом тихо сказал:

— Слышь, ругается наш раненый! 

— Ну, значит, дотянет. Здесь в объезд ещё минут десять. Дотянет. Сколько мы сегодня с утра-то мечемся? — отозвался приглушённый, насупленный голос.

— Да, наверное, уже десятый час. Это будет восьмая больница? Или девятая?

— Восьмая будет.

— Там, когда мы курили, санитар сказал, что отстреливать начали три или четыре дня назад. Поступил приказ. И вот, пожалуйста. Уже все больницы и все морги по горлышко заполнены. Ни одного свободного места нет, нигде.

— Такой качественный отстрел, значит, — захлёбываясь смехом, прохрипел водитель.

Теперь я начал различать голоса. У медбрата был звонкий, серебристый голос, укутанный крошащимся целлофаном усталости. Водитель отзывался из сиплой неохотной ямы. Видимо, он всё время курил, от этого в кабине и внутри было не продохнуть. В глазах щипало. Я снова закашлялся. От тряски чувствовал слабость, почти обморок. Но голоса в кабине продолжали тихо переговариваться. Слова путались, пролетали мимо, не сразу доходили. Потом я всё-таки сумел собрать из выкриков и смешков объяснение: около недели назад начался отстрел всех, кто решил осуществить переход. Отстреливали прямо на платформах. Остальных ловили по вагонам, хватали в тамбуре, вытаскивали из багажных отсеков, снимали с поезда и тут же расстреливали без суда и следствия. Каждый должен был оставаться на месте, никаких переходов, никаких перемен больше не разрешалось. Такие теперь правила. Или пуля в лоб и сырой сумрачный морг пригодной больницы. А потом — братская могила преступников. Вот и все перемены. Вот и весь дозволенный теперь переход. А кому повезёт чуть больше — пуля в бок, койка в коридоре отделения физиотерапии или на лестнице бывшего отделения нервных болезней. Койка в коридоре на сквозняке и в случае выздоровления — суд. Теперь все больницы работали только на приём отстреленных. Койки стояли в коридорах, в операционных, на лестницах. Вот почему с утра меня возили по городу, а потом трясли из одной пригородной больницы в другую. Нигде не было мест. Никто не хотел оставаться, все хотели осуществить переход, сбежать, впрыгнуть в набирающий ход поезд. Раненых и убитых было примерно поровну. Оказалось, у меня совсем нет сил, голос не слушался, всё внутри трепетало и рвалось от незнакомой сизой боли. Так хотелось спросить: хоть кому-нибудь повезло? Хоть кто-нибудь сумел сбежать, пересёк границу? Сколько их таких — десять, тридцать, сто человек? Получается, ради них, ради осуществления их плана и был затеян весь этот отстрел. Значит, каждый раненый лишь умножал ценность перехода. И каждый убитый делал всех, кто сумел пересечь границу, героями. Думать мешали камешки, разлетавшиеся из-под колёс. Скорую трясло, мы ехали по просёлочной дороге, где вместо асфальта насыпан щебень. Водитель курил и курил не переставая. Потом машина резко остановилась. Двери распахнулись, внутрь ворвался свежий холод, я успел ухватить клочок голубого неба и растопыренные лапы деревьев. Хмурый запертый голос монотонно оповестил, что сейчас свободно одно место, на подвальной лестнице. Медбрат сразу оживился. Он что-то пошутил про подвалы и чердаки, но я не понял, не сумел ухватить. Кажется, медбрат запрыгнул внутрь. Кто-то склонился надо мной. Я не видел, не различал лица. Только чувствовал горячее обжигающее дыхание на щеке и на шее. 

— Артист, как тебя, приехали! Лечиться. Говорят, есть место, на подвальной лестнице. Темно, спокойно, никто не будет ходить мимо. Практически отдельная палата с кондиционером из всех щелей. Красота!

Он что-то ещё говорил-говорил. Без привычного движения и тряски по рукам и ногам разливалась невыносимая тишина. Я почувствовал себя отяжелевшим утопленником. Сумел украдкой поймать ещё один клочок высокого голубого неба, такого прохладного и пронзительного: неужели за это время наступила осень? Оно дало мне сил собрать, кое-как склеить слова. Я всё же сумел вымолвить, прошептал в потолок скорой: «Оставьте меня в покое, возьмите птицу, птицу лечите!»

Я видел, как медбрат осторожно подбирает сороку. Зачерпывает бездыханную ручищей, а другой рукой бестрепетно придерживает птичью голову. Я видел, как медбрат, пригнувшись, пятится и кое-как, боком, выбирается из скорой. Успел заметить на прощанье сложенный чёрный веер птичьего хвоста. И тогда меня осенило: она же сумела сбежать. Раненная в туннеле сорока — она всё-таки смогла пересечь границу. Вырвалась. Воплотилась. И значит, сорока была главной в этой истории. А я оказался рядом. Молчаливым свидетелем, беспомощным попутчиком на хромой трёхногой вагонетке. 

Я был равновесием. Я был переходом. И я выпустил птицу.