Титикараби

Рассказ

 

Перевод с французского Сергея Катукова

 

Долгое время я была уверена, что в мире нет других книг, кроме Библии моего отца и учебника чтения «Утро Африки». Его наш учитель Фелисьен весьма скупо раздавал в классе — двум-трём ученикам полагался всего один, — и то с большой неохотой, боясь, как бы мы не попортили драгоценные тома, вверяемые нам.

Но Библию отца нельзя было брать. Когда он уходил — а так было чаще всего: в Руанде нехорошо, чтобы мужчина сидел дома, — то запирал книгу в маленький чемодан, а ключ всегда уносил с собой. Чемодан прятался под большую родительскую кровать, к которой из уважения мы не могли подходить. Не знаю, когда отец читал свою Библию, не покидавшую чемодан, ибо она — конечно, после молочных кувшинов — была самой драгоценной вещью, пожалованной ему отцами-миссионерами как главному в приходе Легиона Марии в Гитагате. Но иногда вечерами, после общей молитвы, он всё-таки зачитывал небольшие фрагменты священного текста, переведённого миссионерами на наш язык киньяруанда. Выбранные наугад библейские истории звучали как рассказы без начала и конца. Для меня Библия отца была не совсем книга, не такая, как, например, «Утро Африки» с красивыми картинками и увлекательными историями, столь же прекрасными, как мамины сказки, хотя, чтобы добиться их от мамы, надо было поработать локтями и потолкаться, и уж тогда она удобно устраивалась и начинала рассказывать.

Да, «Утро Африки» — вот была настоящая книга, в которой истории с началом и концом происходили в такой Африке, которая была как бы и не Африка, в Руанде, которая не была Руандой, в загадочных странах, где, должно быть, жили белые люди.

 

Однажды, после чтения «Козочки господина Сегена», Фелисьен сказал нам:

— Посмотрите-ка внимательнее, что подписано под рассказом?

— Альфонс Доде, — ответили мы хором.

— Разве? А ну-ка, смотрите ещё ниже.

— «Письма с мельницы»!

— А знаете, что это за «Письма с мельницы»? О нет, только не такие невежды, как вы. Тогда я вам скажу: «Письма с мельницы» — так называется книга, в которой есть история о козе, а ещё другие истории, которых нет в книге «Утро Африки». В ней напечатана всего одна история, взятая из «Писем с мельницы». Поняли? А эта книга, «Письма с мельницы», она есть у меня. Мне подарил её белый человек, известный профессор. Будете себя хорошо вести, я вам её как-нибудь покажу.

Фелисьен не сдержал обещание: знаменитую книгу, которой он гордился, мы так и не увидели, зато эта обмолвка стала откровением для меня: теперь-то я знала, что истории из «Утра Африки» и подписи к ним были доказательством существования других книг, кроме Библии моего отца и учебника Фелисьена. У нас была только книга «Утро Африки», а у других детей их было множество, и я решила, что непременно прочту их все и, кто знает, может быть, прибавлю к ним и свою историю.

Если мы хорошо себя вели, Фелисьен говорил:

— Сейчас я вам раздам «Утро Африки», будьте с ней поаккуратнее! Какую хотите чтобы мы почитали историю?

Хор был единодушен:

— «Титикараби»! «Титикараби»!

Была такая забавная история — про Титикараби. Произошла она где-то в Африке, но не в Руанде — там были озёра, баобабы, марабу, гриоты — Фелисьен насилу мог объяснить все эти слова, постоянно путаясь в них, и иной раз мужчины в этой истории собирались в тени озера, а девочки шли за водой к баобабу. Была в этой Африке, что не Руанда, одна деревня, где жили счастливые люди. Их поля давали щедрый урожай, а в языке не было слова «голод», или даже «нужда». Дожди всегда случались вовремя. Ямса и колоказии, а также проса (это что-то вроде сорго, пояснял Фелисьен) было в избытке. Излишки сбывались ради красивых набедренных повязок из хлопка, называемых «бубу», и разноцветных ожерелий из жемчуга, который цокал на женщинах, когда они танцевали. Про щедрость этих людей ходили легенды: путешественников, паломников и нищих они встречали с добрым сердцем, кормили досыта, а в дорогу провожали, обильно снабдив припасами.

— Но бананы, — возражала Альфонсина, — у них же не было бананов!

— Какая разница, — раздражённо говорил Фелисьен, — может, они не любили бананы!

И всё шло к лучшему в этой лучшей из деревень: козы паслись на чертополохе, дети, если не разучивали марабу (это что-то вроде нашего катехизиса, пояснял Фелисьен), то безобразничали на уроках, женщины день-деньской мололи в ступе зерно, мудрецы — а все мужчины у них были мудрецы — сидели под раскидистым деревом и пререкались пословицами, а когда всходила луна, вся деревня собиралась послушать бесконечные поэмы гриотов про героев давних времён, когда все только и делали, что воевали.

Но вот объявилась Титикараби. Так звали собаку. Но не ту бродячую оголодавшую собаку, которую можно запросто выгнать вон. Нет, Титикараби была невероятно красивой собакой. Можно было влюбиться, посмотрев на неё всего лишь раз. И вот Титикараби медленно пошла по деревне и, пока шла, козы забыли про чертополох, дети — про марабу, женщины — про молотьбу, а мужчины закончили пререкаться. И вся деревня, и стар, и млад, следила за Титикараби. Удивительная собака подошла к дереву мудрецов и улеглась под ним. Она подняла свою остренькую мордочку и заговорила. Надо сказать, в этом не было ничего необычного: в руандийских сказках все животные разговаривают. Но, начав говорить, Титикараби больше не переставала. Она говорила день, и говорила ночь, день за днём и ночь за ночью. Неизвестно, что именно она говорила, но для слушателей не было большей услады, чем её слова. Уловленные в золотую сеть слов, они забыли про коз, залезших в поля с просом, забыли про маленьких детей возле ступ, забитых песком, и вместо еды у них были слёзы. Бесконечная болтовня Титикараби так очаровала жителей, что они забыли про мудрость древних и поэмы гриотов. Забытьё сошло на деревню. Но в один прекрасный день Титикараби закончила свою речь, сказав: «Я, Титикараби, покидаю вас, есть и другие деревни, где ждут моих слов, но вы, жители, не забывайте их».

И Титикараби торжественно удалилась. По тропинке она пошла к реке. Юноши, последовавшие за ней до границы полей, рассказали, что там, за кустарником, они видели только тощего шелудивого пса, который, захромав, побежал прочь.

Тем же вечером морок слов обернулся катастрофой: дома обрушились, прежде разграбленные обезьянами, козы сбежали, а позже их съели гиены, а вместо детей были обтянутые кожей скелеты с огромными пустыми глазницами. Деревня стала сборищем жалких лачуг, заметаемых песчаным ветром. Жители прокляли Титикараби, но в мечтах всё ещё слышали её удивительные слова, а некоторые в глубине души ждали её возвращения.

 

Своим успехом Титикараби за пределами школы была обязана нам, девочкам. Мальчики стеснялись говорить про неё: будущим мужчинам не пристало обсуждать такую чепуху. Когда мы возвращались домой, младшие или кому не посчастливилось учиться в школе спрашивали: «Что было сегодня? Что рассказал Фелисьен?» Мы хвастали про удивительные истории Фелисьена из «Утра Африки». «Расскажи нам, расскажи нам!» — умоляли младшие. Не надо было долго упрашивать себя — любая из нас, как умела, пересказывала прочитанное на уроке. Каждая из нас передавала его по-своему, сообразно своему пониманию, темпераменту, фантазии и таланту, и за всем этим разнообразием, уходившим в народ, уже почти нельзя было узнать оригинальную историю. Среди моих слушателей бывала и мама. Сама талантливая рассказчица, она никогда не упускала случай, чтобы, пока я рассказывала, незаметно подойти поближе — будто бы к мешку с нелущённой фасолью, а несколько вечеров спустя в известной мне сказке появлялся новый, ловко вставленный эпизод, несомненно, перебравшийся из «Утра Африки» через мой пересказ.

Мало-помалу сюжет о чудесной собаке, попав в репертуар сказительниц, забылся, но само имя Титикараби уцелело и разошлось по всей Гитагате. Тут и там по разному поводу звучало это «Титикараби». Оно подворачивалось на язык при каждом удобном случае, будь это похвала, насмешка или даже крепкое словцо. Те, кто никогда не ходил в школу, а их было большинство, произносил «Титикараби» с таким апломбом, с каким, по их мнению, всякий просвещённый человек должен говорить с неграмотным. «Титикараби!» — вспыльчиво кричала мама, когда я со своего термитника вмешивалась в беседу взрослых. «Титикараби!» — кричали на Кагабо, который своими вечными шуточками докучал работающим в поле. «Титикараби» называли мы старшеклассницу Сюзанну, приезжавшую на время каникул и снова и снова повторявшую, пока мы шли за водой, что за прелесть эта её школа в Кигали. Титикараби был преподаватель катехизиса Теонест, измышлявший новые евангельские эпизоды, в которых Иисус умножал не хлеба и рыб, а коров и ящики с пивом. Даже Жан-Дамасен, лучший ученик в классе, был Титикараби; и злые дети, преследуя на приличном расстоянии сумасшедшую Серафину, тоже кричали на неё: «Титикараби! Титикараби!»

 

— Титикараби! Титикараби! — торжествующе закричал мне сын, вернувшись из школы. — Говоришь, что я — Титикараби, а даже не знаешь, что это такое!

— Так звали собаку, я тебе рассказывала эту историю, — ответила я.

— Это не собака, а песенка, и в ней нет никакой собаки.

— Песенка?

— Ага, училка включала нам диск. И там были слова: «Титикараби, Тотокарабо, Дружок Гильери...»

Я не нашлась, что сказать.

— Но у нас, в Руанде, в школе так называли собаку...

— Может, так звали собаку Гильери? — дипломатично предложил старший сын.

— Не-не, — завёлся младший, — училка ставила диск, это песенка!

Надо было проверить. Мы стали искать в интернете. Там же всё есть. Там даже был Титикараби. Действительно, так называлась песня.

— Ладно, — примирительно сказал младший, — пусть в Руанде это собака, но во Франции — это песня, и больше не называй меня Титикараби.

— Обещаю, — сказала я, — больше не буду называть тебя Титикараби.

Но вряд ли я могла сдержать обещание.