Свет мой, зеркальце, скажи…

Зеркало Катерине подарила бабуля по материнской линии. Получилось это весьма неожиданно. Последние полста лет Меликки не выезжала из И́льме, то посёлок в Лахденпохском районе Карелии. Жила себе в обветшалом срубе на краю деревни, что рассыпалась горохом вдоль леса, с роднёй почти не общалась. 

В Питер бабуля заявилась в начале сентября. Дело было с утра, в окно стучал мелкий дождь, серым покрывалом висели над городом тучи. Катерина, раскрасневшаяся, в халатике после душа и с кружкой горячего кофе в руке, залипла в планшете на кухне: готовилась к свадьбе. Два месяца бурных отношений с Кириллом привели Катерину к мысли, что успех пора бы и закрепить: двадцать семь — не тот возраст, чтобы разбрасываться роскошными мужиками. Владелец бизнеса по ремонту и продаже подержанных автомобилей, рослый Кирилл подходил по всем параметрам. Почти по всем. Она точных не задавала, просто чувствовала, что норм. Ну и решила: вперёд, труба зовёт, пришла пора действий бескомпромиссных и окончательных. Чего ждать? С Кириллом всё обсудили, проговорили, бюджет прикинули. Две недели назад подали заявление в ЗАГС. 

Жених инициативу проявлял исключительно в постели, все предсвадебные хлопоты возложил на узкие плечи заботливой Катерины. Правда, выдал невесте кредитную карту с обговорённым бюджетом на счёте. Ни больше, ни меньше. И теперь, когда столь важная дата закрепилась на её жизненном горизонте, Катерина убегала с основной работы пораньше, моталась по магазинам в поисках свадебного платья, которое бы повергло в восторг гостей и вписалось в графу расходов. Оказалось, это невероятно сложная задача: что нравилось ей — грозило оставить гостей без закусок и спиртного, то, что было по карману, — не вызывало желания даже примерить. 

Она встречалась вечерами с ведущими. Рассыпалась в извинениях и закусывала обсуждения салатиками, попутно листая меню и вздрагивая от цен на горячее. Прихлёбывая на ходу кофе, осматривала банкетные залы. Слушала восторженные объяснения управляющих менеджеров и понимала, что половина из сказанного — сладкая ложь. Вечером, усталая, но окрылённая, что первый личный проект «свадьба» в принципе идёт по плану и ничто не способно его изменить, заваливалась в кровать, задирала ноги на стену — разгрузить кровеносную систему — и поправляла списки гостей.

Кирилл ночевал не каждый день — так они условились: бурный секс забирал много сил, Катерина сложно восстанавливалась, в отличие от жениха, что с утра бодрячком уезжал по делам. После свадьбы Катерина планировала переехать к мужу, двушку в аренду сдать, а там видно будет.  В свои роскошные апартаменты жених Катерину не приглашал ни разу, она знала только район и видела дом с высокими колоннами, арочные окна на четвёртом этаже. Место ей нравилось, дом крутой, в дорогом месте.  Кирилл пообещал завершить к свадьбе ремонт, что создавало для него ведущее дизайнерское агентство города.    

Полистав список гостей, Катерина кемарила час-другой и за полночь присаживалась за ноутбук — просмотреть и поправить второй личный проект под названием «Салон красоты».

 

Звонок в прихожей прокурлыкал дважды, и Катерина всё не могла понять, кому там с утра не спится.  На пороге улыбалась невысокая, широкая в кости женщина с грубыми чертами лица, будто выбитыми из камня неумелым скульптором. Мокрая панама болотного цвета, футболка с волчьим оскалом на груди, серый взбитый дождём рюкзак возле ног.

— Ну привет, внучка! — уверенно шагнула в проём Меликки, дыша влажностью питерской осени, банькой, ёлкой и непривычным собачьим духом.

— Привет, бабуля, — удивлённая Катерина отступила вглубь коридора. — Какими судьбами, что не позвонила, я бы встретила.

В деревню Катерина приезжала последний раз лет десять тому назад, а вот когда в школе училась, так ездила почти каждое лето. Местечко ей нравилось, вот бы и комарья поменьше. Изба из тёмных в обхват ноги брёвен, заросших мхом до окон, окружённая крапивой, крыжовником, чертополохом да забором из гнутых облезлых жердей выглядела неприветливо-мрачно. Они спали обычно с матерью валетом на узкой скрипучей кровати, возле засиженного мухами окна. Вдыхали терпкий запах полыни, подвязанной к потолку для сушки, слушали песнь сверчка за печкой да бормотание ветра за окном. По детской наивности Катерина звала вечно нечёсаную бабку «Ягой»: та частенько дремала днём на печи, которую подтапливала даже летом. Мать наказывала дочь чтением, заставляя по вечерам читать биографии именитых художников. Меликки на прозвище не обижалась, щурила узкие глаза, улыбалась, собирая вокруг рта паутинку морщин. Годы не изменили облик Меликки: 

— А что тут идти, милая, от вокзала рукой подать. Да и беспокоить лишний раз не хотела.

— А если мне на работу?

— Да я знала, что дома. Отдохни сегодня от дел, я гость редкий. Давай уже обнимемся. 

Катерина прижалась к прохладной щеке Меликки, пахло от неё грибами, дождём и будто бы высохшим сеном. Бабуля скинула стоптанные кроссовки, прошла в кухню, оставляя влажные следы на полу, огляделась.

Катерина жила в квартире деда по отцовской линии. Ветеран войны держал квадратные метры в чистоте и опрятности, Катерина присматривала за старичком по мере сил, но пару лет назад сердечный приступ сразил старого солдата мгновенно, как пуля. Здесь Катерина провела своё детство, ютилась с родителями в узкой комнате, пока матери не выделили квартиру в новомодной башне неподалёку. Катерина организовала косметический ремонт на скорую руку, зарплаты стилиста хватило на покраску потолков, французские обои и недорогой ламинат. Мать, к тому времени художник с именем и собственной мастерской, посмотрев на преображения, резюмировала: «На первых порах и это неплохо, мы с отцом вообще начинали с общаги». Потом, не скупясь, добавила на кухню и добротную испанскую мебель, чтобы и друзей привести не стыдно было. Кириллу квартирка нравилась. Катерина и вовсе была на седьмом небе от счастья.   

Бабуля прошла в кухню, постояла, уткнув руки в широкие бёдра, одобрительно поцокала языком;

— Уютно, внучка, ничего не скажешь. Приятно душе и глазу. Молодец, есть у тебя вкус к жизни. 

Кухня из «Икеи» встала Катерине в весьма приличную сумму, но и выглядела стильно: серая, с набором золотых ручек и множеством удобных ящиков, незаменимой встроенной техникой. 

— Один раз в этой квартире была, когда мать твою замуж отдавала. Будто вчера. А ведь снаружи ничего не сменилось; подъезд, качели, голуби. Асфальт вот свежий, деревья вымахали, света не видно, но вернёмся к тебе. Готовишь еду на чём? Огонь где жжёшь?

Меликки присела на стул, достала из кармана необъятных штанов трубку тёмного дерева, кисет с табаком. Она и раньше курила по старинке, не признавала новомодных сигарет.

— В смысле «огонь»? — переспросила Катерина и показательно включила конфорку.  — Газ вот есть.

— Это хорошо. Нужен нам будет, огонь-то. Да ты присядь, милая, не торопись, присядь, — Меликки пристукнула по изогнутой спинке стула широкой, словно лопата, ладонью. — Разговор у меня к тебе, непросто же я прикатила из такой дали.

— Случилось что? — Катерина поправила мелкие свои кудряшки и приоткрыла форточку.

Бабуля закурила, подхватила крепкой морщинистой ладонью трубку, кухню окутал пряный аромат табака. 

— Чаю поставить? — Катерина припомнила, что кофе Меликки не признавала.

— Погоди чаёвничать, успеем. Знаю, замуж ты собралась. Не спрашивай, откуда известно, не от матери, но вопросы не хочу задавать, без надобности мне это, но кое-что скажу.

Зазвонил телефон и, посмотрев на экран, Катерина сбросила вызов очередного претендента на роль ведущего. Меликки пытливо смотрела на внучку: 

— Хорошие кудри у тебя, котёнок, но больно худа ты в теле, где запасы свои растеряла? Не серчай, сил в тебе мало, вот я к чему: энергия в человеке — как сок в дереве, нет его — и корни сохнут. Куда силушка твоя уходит, а, котёнок, не думала? Не гадай, не в работу и не в заботы житейские. Кожа-то, посмотри, будто ветром иссушенная, румянца нет, серость под глазами — непорядок.     

Катерина придирчиво взглянула на тонкие пальцы с аккуратным маникюром и облезшим лаком на мизинце, присела напротив бабули, сунула руки под стол. А ведь и правда, крем надо сменить, пользоваться увлажняющим, ладони сухие, и волос последнее время сыпется.   

— Бабуль, объясни уже, что ходишь вокруг да около, загадками говоришь. Прости, конечно, что тороплю, у меня дел невпроворот, бежать надо. Ты к матери не собиралась? Можем вечером вместе сгонять, там всё и обсудим. Я тортик куплю.  

Катерину уже раздражал табачный дым, заполонивший кухню, туманные намёки про худобу и серость. Она не любила темы про своё здоровье и списывала мелкие недочёты — типа мешки под глазами и боли в спине — на сложный период в жизни. Свадьба впереди, и бизнес готовилась запустить, и, собственно, работа, которую никто не отменял. Голова кипит, времени не хватает. Поесть — перекусами, рывками, весь день на ногах. Думала, вот свадьбу отпляшет, салон откроет — и в Сочи, погреться под южным солнцем, прокатиться по Абхазии, к озеру Рица, и каньон сфоткать, по пещерам пройтись, говорят, красиво. Отдохнуть, поесть шашлыка да рыбки, вина местного выпить. За границу Кирилл не может выехать, что-то у него с паспортом приключилось, она не вникала. Но когда нюансы уладятся, то первым делом — Париж.

Катерина смотрела мимо Меликки, в окно, где на крыше соседнего дома вышагивали важно голуби. Планы на день расползались в сизом мареве неба, медленно и неотвратимо.

— Нетерпеливая ты, внучка, с детства не изменилась. — Меликки размеренно выдала густую струю дыма в потолок. — Зажигай огонь. Есть сообщение для тебя.

Меликки, не выпуская трубки из губ, принесла из прихожей рюкзак, вывернула содержимое на пластиковую поверхность стола: кусок рябинового дерева с коричневой сердцевиной, три пучка подсохшей травы, камень малахита размером с яйцо и бутыли стеклянные с маслом. Неожиданно замерла, будто задумалась, затянулась крепко и ткнула трубкой в сторону коридора:

— Подарок вроде как мой привезли, иди, дверь открой. Слышу вона шаги на лестнице.

И вправду, два длинных перелива ворвались из коридора. 

— Это что ещё?

— Иди, иди, открывай, сама увидишь.

В прихожей Катерина включила камеру. На площадке два небритых мужика в синих спецовках с хмурыми лицами удерживали что-то узкое в рост человека, завёрнутое в мешковину.

— Кого вам? — распахнула дверь Катерина.

— Доставка. Ерошенкова здесь проживает?

— Я это.

— Куда занести?

В коридор вынырнула Меликки: 

— Давайте, сынки, вот к стеночке ставьте, да мешковину с собой заберите, пригодится ещё.

Мужики проворно распаковали высокое зеркало в массивной, резной, местами  облупившейся деревянной раме. Установили у стены.  Зеркальная поверхность словно налётом пыли покрыта, холодом отдавала.   

Катерина расписалась в квитанции дрожащей от волнения рукой, вручила тысячу за доставку и закрыла дверь.

— Бабуль, это зачем мне?

 Меликки провела нежно по деревянным завитушкам рамы:

— Пойдём, сейчас объясню, и у меня времени-то в обрез, милая, совсем мало, по мирским понятиям, так что приступим. Ты мне кастрюльку дай, что не жалко.

Катерина включила конфорку, вытащила алюминиевый ковшик с высоким бортом, который так и не смогла отчистить от подгоревшего сахара. Посмотрела на Меликки, на её взъерошенный волос. Эх, поправить бы ей причёску, мелькнула привычная мысль. Волосы было главное, по чему Катерина оценивала людей. Шоколадные пряди бабушки, с лёгким, будто снегом присыпало, налётом седины, говорили, что собиралась их хозяйка в явной спешке.  У шатенок стихия — земля, направление — запад. Волосы лесной нимфы, загадочной и неотразимой. Вот и Меликки на природе живёт, руку протяни через мост — чаща непроходимая, если перескочить, а тропок не знать — враз заблудишься. Речка и та лес огибает, словно побаивается заглядывать стремительным течением в набухший среди ветвей сумрак. У шатенок обычно мягкий характер... На этом теория Катерины разбивалась о жёсткий нрав Меликки. За словом бабуля в карман не лезла, шутить не любила, а скорее всего, не умела, но и в помощи никому не отказывала. Потому и летом вокруг избы просители светлячками вились. К зиме завьюжит — к деревне не подобраться, а к дому Меликки и вовсе тропу не сыскать. Как она выживает в мороз, никому не известно. Зато летом, завидев разноцветные палатки за рекой, машины в ряд у кустов можжевельника, что опутал дорогу к мостку, старух в тёмных платках, молодых с испитыми лицами, Катерина интересовалась у матери: что за люди, зачем? Рыбаки? Или за грибами приехали? Мать махала рукой: к бабуле просители помощи, у каждого своё. Не забивай голову — мала ещё. 

Деревенские на незваных гостей не ругались, делали мелкий бизнес: сдавали комнаты, обеды готовили.  Просили палаточников высоких костров не жечь да мусор за собой убирать. 

Бабуля между тем, отложив трубку, отстрогала ножиком от деревяшки рябиновой три длинные стружки, подожгла и закинула в кастрюльку, туда же опустила камень, выдернула с каждого пучка травы по щепотке, опустила сверху. Заструился в потолок лёгкий дым. Попросила Катерину пересесть к зеркалу, а сама зашептала под нос непонятное. От её слов и запаха полыни и мяты голова у Катерины закружилась, сил встать не было, интуитивно схватилась за стол, вздохнула поглубже и ухнулась, будто с горки, в туман. 

Катерина увидела вдруг спальню, забрызганные кровью обои, растерзанную ураганом постель и себя, сжавшуюся в клубок в углу. Подобрав ноги, в мятой майке, она визжит, скрюченная, закрывает локтями голову. Кирилл завис в расстёгнутой рубахе, пупок торчит тёмным пятном. Лицо опухшее, в пятнах от гнева, и глаза мутные, будто чужие. Смотрит в сторону и брызжет пьяной слюной: 

— С-сука.

И бьёт наотмашь не глядя. Голова Катерины отскакивает мячиком от стены. Вспышка и тьма. В чувство Катерину привели холодные брызги. 

— Хрен да полынь, плюнь да покинь.       

Меликки держала наготове стакан с водой. Катерину подташнивало, зубы стучали, барабанили о стекло, прохладные капли запрыгали по губам.

— Sekä. Пей, котёнок, не спеши, в первый раз всегда не по себе, знаю. Подыши, подыши. Вот удивила ты меня, не впервой такое встречаю: к зеркалу не пересела, а всё углядела. Вроде как чудеса — со стороны посмотреть, а я-то знаю: способности у тебя.  Время пришло, котёнок, дар передать полностью.

Не отрывая пляшущих губ от стакана, Катерина прошептала:

— Что это было, бабуль?

Голова отяжелела, тёмные пятна ещё кружили перед глазами. 

Меликки словно не слышала, говорила сама с собой, взгляд её затуманился: 

— Я матери твоей твержу: не могу дар не оставить, либо тебе, либо котёнку — выбирай. Мать твоя ни в какую. Не желаю, говорит, чужой жизни, у меня и своя не прожита, муж, дочь, работа, от которой сердце не оторвать. Ну нет так нет. А вот тебе, котёнок, без меня уж совсем никак. Не выдюжишь. Я только почуяла, что жизненный сок твой уходит, ну и давай подпитывать тебя нужным. Оберег помогал до времени, да мирской дрянью забился, как ведро помойное. Ты, котёнок, не сомневайся, гони раздумья. Помогать буду на первых порах, ты девка смышлёная, быстро одолеешь науку. Начнём с зеркала, предмет простой, как в той сказке, помнишь: «Свет мой, зеркальце, скажи...»

— Бабуля! — вскакивая со стула, заорала в голос перепуганная Катерина, и капелька пота скатилась на переносицу.  Она дёрнула за рукав Меликки, топнула грозно: — Прекрати! Хватит! Что за сказки, какой оберег, какое зеркало? Объясни, что я видела?  Кирилл, спальня, кровь — что это? Что?

Меликки словно очнулась, вскинула удивлённо глаза из-под седых бровей, зелёные, блестящие, кошачьи: 

— Будущее своё ты видела, что орать-то. Неужто не поняла. Думаешь, просто так я примчалась в трудный час бог знает откуда. Какие тут сказки, котёнок. Ну так его может и не быть, будущего этого, если не оглупела ты от любви своей. Через неё, как через трубочку, силы твои этот вурдалак высасывает. А оберег на груди носишь с детства раннего, да износился, видать, не помогает, значит, вовремя я успела.

Катерина опустилась на стул, зашептала, вцепившись в пластик стола ногтями: 

— Да не может быть этого, чушь какая. Какой вурдалак, бабуля, Кирилл — жених мой.  Ты в своём уме, он любит меня… Кирилл милый, он, он, он...

— Выплёскивай горечь, котёнок, говори. Вылей, что на сердце скопила, — продолжила вещать Меликки, покачиваясь, подобно метроному.  — Полегчает, как от таблетки.

— Любит он меня, а я его, причём здесь горечь? Мы заявление подали, роспись в... в... — Катерина хватала воздух пересохшими от волненья губами.  — Во... во вторник.

— Да так-то оно так, котёнок, конечно, ему бы и не любить. А насчёт заявления — так передумаешь, не сумневайся. На вот ещё водички испей.

Бабуля подлила из чайника свежей воды, протянула стакан, но Катерина посмотрела на жест с подозрением, будто бабуля зелья в чайнике замешала. Отстранила руку. Меликки не удивилась, восприняла отказ спокойно, выпила воду до последней капли, облизнула губы:

— Ну не хочешь, воля твоя. Давай уже с зеркалом закончим. Как у вас говорят: последний опыт покажу. Тут, как в телеке вашем, только без пульта, рукавом всё делается. Возьми стульчик, присядь-ка напротив.

Колени у Катерины тряслись, ступни замёрзли, точно северный ветер гнал позёмку по полу. В голове стучало: «Насильник, вурдалак — суженый-ряженый твой».  Она прикрыла глаза, прижала ладони к губам, задумалась. Успокоилась. Мозг анализировал, сравнивал и вычленял, разбирал нюансы, обстоятельства и недочёты в отношениях с Кириллом, начиная с момента встречи. И чем напряжённее грохотали извилины, тем чётче вырисовывался неприятный по своей сути вывод. Но принять его она не могла, несмотря на то что сделала его самолично. Вспомнилась неожиданная, грубая несдержанность Кирилла в постели, после которой тело охватывала усталость, словно не наиприятнейшим делом она занималась, а картошку выпахивала с десяти соток. Катерина списывала это на темперамент Кирилла и надеялась, что со временем процесс как-то урегулируется. А ещё вспоминала затяжные до одури поцелуи, от которых шла кругом голова, и она потом долго не могла прийти в себя. И ему всегда мешал её оберег, он просил снимать его на ночь. «Да ну, — кричало сердце, — какая-то хрень, не верю, сама себя накручиваю, я люблю его, а он меня...»    

— Угомонись уже, котёнок, — удовлетворённо отметила Меликки, наблюдая, как Катерина хмурится, морщит лоб и растирает вспотевшие ладони. — Sekä. Сильная ты, у другой бы с одного заговора страсть отлетела бы, как пылинка ненужная, а ты всё не отпускаешь. Не ошиблась я. Это хорошо. Не вурдалак, говоришь, не веришь? Ну давай тогда с истоков начнём. Где ты познакомилась с красавцем своим, вспоминай-ка, милая, покопайся в памяти.

Катерина усмехнулась, точно неудобное вспомнила:

— Странно прозвучит, бабуль, на похоронах...

 

То был солнечный, удивительно тёплый майский день, совершенно не подходивший для столь скорбного мероприятия. Марина, подруга со школьных лет, с кем просидели долгие годы за партой, бесились на дискотеках и делили парней, хоронила мать. Сердечный приступ или что ещё там, Катерина в расспросы не лезла. Марину трясло, приходилось подавать то пузырёк с валерьянкой, то фляжку с коньяком. И в какой-то момент Катерина обратила внимание на задумчивый взгляд шатена в тёмной рубахе. Он сопровождал двоюродную сестру Марины, полноватую Свету с нелепой укладкой под чёрным платком. Молодой человек смотрел на Катерину и улыбался. Её пробила дрожь от его роскошной шевелюры, небрежно зачёсанной в хвост, лёгкой небритости. Какой типаж — шепнул тогда разум, такие шедевры можно создать из этого волосяного богатства. В то время она готовила альбомы мужских стрижек, прониклась насквозь творчеством, ну и свободна была, в поисках отношений. С парнями не везло, ходила расстроенная, укрывшись грустью, точно платком. И тут будто искорка пробежала, и ведь Катерина тогда подумала, что неподходящий момент для знакомства, неправильный.  Он подошёл на поминальном вечере в ресторане, будто ненароком положил визитку на край стола. Но позвонил сам спустя неделю — выудил у Маринки номер. Пригласил прогуляться. Цветы, учтивые шутки, ни капли хамства или нагловатости, обаятельный, читал нараспев Есенина божественным баритоном. Мара, узнав, что подруга увела у сестры парня, лишь пожала плечами: «Без проблем, сама думала замутить, такой красавец». 

— Ага, ну вот, всё сходится.

— Что сходится, бабуль? Не терзай уже, трясёт меня от таких откровений.

— Он тебя подманил, как почувствовал твою неустроенность. Вампиры энергетические, как тараканы, ищут в людях щели в душевной оболочке, залезут и высасывают по глоточку. Ну а когда почувствуют, что жертва ослабла, вот тогда и начнётся сущий кошмар. Могут и до дна испить. До смерти. Естественно, существуют и натуралы, — бабуля подняла указательный палец, — во какие слова знаю, а ведь всего раз телевизор у соседки глянула.  

Бабуля рассмеялась, и морщины затанцевали на широких скулах, побежали волнами ко лбу и вернулись.

— Разных вурдалаков я повидала, только таких, что крови насосутся, а тело в болото скинут, в этом мире не встретишь, а в зазеркалье сколько хошь, но каждый на особой примете. Хотя вот чем они отличаются, подлецы, сказать не могу. И те, и другие схожи. Энергия в человеке — та же кровь, как без неё. Вот повезло тебе, котёнок, я у тебя есть, подпитывала как могла, да ведь сколь можно.

Катерину пробило мурашками, она медленно достала с груди маленький жёлтый кругляшок на серебряной цепочке. Так вот про какой оберег бабуля вещает. Сколько Катерина себя помнит — он на шее болтался, жёлтый камешек этот, мать просила никогда не снимать, а вот Кириллу не нравился, спрашивал, что за камень, а Катерина и не знала толком, думала, янтарь.

— Это, котёнок, смола священного можжевельника, хорошо тебе послужила. Сними, почищу в ночь от набравшейся скверны, ещё деткам своим передашь по наследству.    

Про деток Катерине понравилось, подняла глаза на Меликки, в зрачках плеснулось любопытство:

— Что там с зеркалом, бабуль?

— Вот и чудненько. Созрела, моя ягодка. Вот, смотри, травку в миску кладёшь, камень-змеевик туда же и щепку рябины, произносишь вслух строки, я тебе запишу. Потом загадывай, чего увидеть желаешь, поверхность зеркала протираешь пучком полыни справа налево и словом sekä, что в переводе «да будет так», в конце закрепляешь. Это первая часть, Катерин, самая простая, с неё и начнём.

 

Катрина понимала мистичность происходящего с момента появления бабули. В семье про неё старались не говорить, и причин Катерина не знала. Нет, её всё домашние, бесспорно, любили, по-особому, молчаливо. Кате казалось, что Меликки боялись. Мать напрямую не рассказывала — кто бабушка, кем работала, почему почти в лесу живёт, даже вслух эти вопросы не обсуждали. Когда Катерина первый раз в деревню попала, ей и спрашивать надобности не было — Яга, и все дела. Катерине нравилась простота бабкиной избы, кладка печи в трещинках, изогнутые ухваты в углу, ведро колодезной, всегда холодной воды возле окна, крепко сбитый стол, короткие деревянные лавки вдоль стен. Помнится, ей интересно было узнать, почему бабушка не купит стулья, как у них на квартире, и что варит она там такое пахучее, в печи да в пяти горшках одновременно. По детской наивности искала она ступу, помело и обязательно кота, желательно говорящего, чтоб подружиться.  

Метла стояла в пристройке — дровнице, куда же без помела в деревне, а вот животинку Меликки, кроме петуха, не держала: времени на неё не было. Катерина интересовалась, зачем петух, а бабуля смеялась, дескать, это будильник. Оно и вправду так было, это Катерина наивно считала — живность чокнутая, раз орёт с утра и до вечера без перерыва.

И, в общем, только после происшествия с Жанной пришло в голову понимание — бабуля у неё колдунья. А что, не зря она дни напролёт людей принимает — знахарь местный. Тянулись люди, задавленные горем, молчаливые, в своих слезах, а уезжали с просветлённым лицом. А ещё Катерина помнила, как ближе к ночи уплывала Меликки за реку, не любила мостком пользоваться, лодку с коротким веслом держала. Катерина подглядывала в оконце, как скользит бабуля пятном меж кустов. Куда, зачем — тайна.  

Спустя много лет мать, художница-экспрессионистка, страстная последовательница солнечной школы Лорана Парселье, чей стиль странно выглядел на фоне хмурых видов «мокрого» Санкт-Петербурга, втолковывала Катерине:

— Ведунья наша бабушка, знахарка, это сильно отличается от того, что ты нарисовала в своей голове, так что языком не трепи, не наговаривай попусту.  

Катерина соглашалась и вспоминала про существование Меликки, лишь попав в мастерскую матери.  Та редко писала родных, Катерину раз всего, а бабулю часто набрасывала на эскизах.  Катерине нравилась картина, где Меликки в искрящемся жёлтом платье, похожем на подвенечное, с распущенными пушистыми волосами, раскинув руки, сидит на чёрном пне на фоне сочно-зелёных елей. И на вид Меликки словно двадцать, и глаза брызжут радостно зеленью.

Уже в зрелом возрасте Катерина прояснила: бабуля к творчеству матери относилась снисходительно, считала пустой забавой и тратой времени. Хотя жизнь матери в представлении Катерины являла собой великолепный образец единения увлечённости и высокооплачиваемой работы.

Отец держался от тёщи подальше, не ездил в деревню, умело отгораживаясь делами. Вечный инженер запоем читал детективы, не различая имён писателей, и постоянно носил во внутреннем кармане пиджака сканворд для поездки в метро. Катерина не была уверена, знает ли отец адрес мастерской матери. В галерею на «обязательные», как говорила мама, и наиболее значимые выставки он приходил просто потому, что мать приглашала чету Виткиных. Главврач крупнейшей в городе больницы, где отец служил инженером-энергетиком, дородный дядька в годах, с седой бородкой а-ля Троцкий, питал искреннюю любовь к творчеству матери, часто и не торгуясь покупал работы. Вывешивал в огромном холле больницы. Для отрады глаз пациентов — так любил поговаривать. Мать его обожала. Но по службе Виткин отца не двигал. Тот не расстраивался, тянул работу с удовольствием, лишь мать недовольно сжимала губы. И как-то случилось удивительное: буквально за год отец стремительно добрался до позиции зама главврача по административной части.  И с удовольствием взвалил на свои худые плечи заботы о гаражах, складах, охране, пищеблоке и прочем. Отец на глазах расцвёл, заиграл на щеках румянец, заблестели глаза. Теперь работа занимала всё его свободное время. 

Катерина как-то услышала фразу матери, брошенную лёгким упрёком отцу: «Если бы не Меликки, так и сидеть тебе инженером, мог бы и поехать на недельку, поблагодарить тёщу. Заодно рыбку половишь, воздухом подышишь и здоровье поправишь, а то кряхтишь по утрам, как раненый, со своим ревматизмом. Она уж поверь — восстановит, козликом примешься бегать».  Отец не желал становиться козликом, отмахивался, улыбаясь, бурчал, что, мол, не просил никого за должность. Тогда смысла материной фразы Катерина не уловила, а сейчас поняла: бабуля отцу помогла пробиться.

 

Меликки попросила принести тетрадь и ручку для записи нужных фраз, кои необходимо выучить. Катерина принесла её блокнот. Навалившись грудью на стол, бабуля старательно выводила слова, закончив, подвинула исписанные листы внучке. 

— Ну вот тебе заговор на зеркало, давай, пробуй, котёнок.

В конце концов, чем я рискую, подумала Катерина, раз пришло время, почему не проверить, как подарок работает. Они перенесли стулья в коридор, Катерина уселась, упёрлась взглядом в отражение. Зеркало как зеркало, ничего необычного, отражение жёлтых светильников прихожей и её задумчивый взгляд.

Взяв пучок травы, Катерина зачитала фразу с блокнота, показавшуюся запутанной и нелепой, зажмурилась и провела ладонью справа налево.

— Sekä.

Подождала чуток и открыла глаза. Откинулась в шоке на спинку стула. На неё исподлобья взирало бледное, осунувшееся лицо, тёмные круги под глазами, кровоподтёк на скуле, искусанные губы и сожжённые перекисью волосы. Невесёлый портрет.

— Вот блин. — Она загадала увидеть себя после трёх лет брака с Кириллом.

— Peili on sinun alaisesi, — всплеснула руками Меликки. — Сильна ты, котёнок, и слова неправильно произнесла, а всё одно получилось. Ну вот, убедилась. Теперь веришь?  Вот и размышляй тогда, готова ли принять мою силу. Только учти — это на всю жизнь, и поверь: станут крайне интересными твои дни. А я помогу — не сомневайся. Думай, котёнок, думай, шевели, как у вас говорят, полушариями.

Катерина заёрзала, поджала тонкие губы, лоб вдруг покрыла испарина. Сложный выбор, ведь то, что предлагала внезапно свалившаяся на голову бабуля, не просто мистический дар — это бремя, некая миссия, которую несла Меликки, а теперь тащить ей, Катерине, а ведь она даже смысла её не знает. К чему ей готовиться?

Катерина вздрогнула, будто укололась, в голове заметались образы один другого мрачнее, на языке крутилось слово, от которого поползли по спине мурашки, — «ведьма». Теперь и ей предстоит? Лес, горшочки, корешки. И как этим даром распоряжаться?  И нафига оно ей?

Меликки ждала, наблюдая противоборство на лице внучки. Подобрала в резинку выбившиеся седоватые волосы, раскурила по новой трубку, и дымок лениво потянулся в окно, оставляя на сей раз более лёгкий запах.

— Типа моё наследство, так я понимаю, — усмехнулась Катерина, поднимая глаза.

— Можно и так сказать, кому, как не тебе, — кивнула благодушно бабуля. — Такое на сторону не отдашь. 

Предложение шло вразрез с личными планами Катерины: расстаться с давней мечтой о собственном салоне красоты было неимоверно сложно. Да и потом, у неё есть соучредитель — партнёр Марина. Бросить её?  Помимо внесённых в проект денег, Мара помогала с бизнес-планом, научила рассчитывать прибыль, расходы, налоги и зарплаты сотрудникам. Катерина буквально по ночам составляла альбом женских причёсок и мужских стрижек, планировала выйти на рынок с ошеломляющим предложением. И теперь от всего отказаться? Четыре года учиться парикмахерскому искусству, войти в полуфинал национального конкурса, терпеть много лет прозвище Стриж — она знала, под каким именем забит в телефонах подруг её номер. Всё псу под хвост? Стать непонятно кем, ведь и профессии такой нет: подсматривать в зеркале чужие жизни. Её терзала потеря времени: только концепцию прайс-листа она разрабатывала более месяца. Объездила с десяток салонов, сравнивала, сопоставляла, анализировала. Ощутила радостный трепет, когда Мара нашла через мужа подходящее помещение на Московском. Остановиться на полпути? Нет…Никогда. Она не согласна скинуть в корзину времени свои амбиции, цели и планы. Она не готова...

Хотя с другой стороны. Если подумать рационально… Предложение Меликки лежит настолько в ином горизонте, что сложно представить открывающиеся перспективы — это ж она такое сможет. Эго, замаскировавшись под червя сомнений, усердно подкидывало новые аргументы за.  

Бабуля пыхтела трубкой, словно заправский моряк, растягивая в улыбке широкие скулы:

— Что тебя тревожит, котёнок, с чем не можешь расстаться?

Смотрела при этом строго.

— Да бизнес хочу открыть, бабуль, — выдохнула Катерина горестно, рассматривая поверхность стола.

— Чего открыть, прости, не поняла?

— Салон красоты, парикмахерскую по-простому. Работать на себя хотела, а не на дядю. Людей стричь, причёски там, завивки, укладки, колорирование, ламинирование волос. Ну и маникюры, педикюры, то есть ногти в порядок приводить. Массажи параллельно, эпиляцию…

Меликки взглянула на когтистые морщинистые пальцы, длинные ногти, желтоватые и блестящие, точно слюда, с каймой серости. Усмехнулась, поджав кончики пальцев.

— Ну и прочее разное, маски омолаживающие... — тут Катерина запнулась, замолчала растерянно.

— И что мешает, котёнок? Дело твоё только в пользу: скольким людям помочь сможешь, а?  

Бабуля со вздохом откинулась на спинку стула, и та возмущённо хрустнула.

— Помню, тоже работала. В большом городе. Думала, ведь взрослая теперь, умная. Давно это было, в богатом доме жила, почти дворце. Золотые канделябры, лакеи на изломе. Молода была, горяча да своенравна, либо по-моему, либо никак, ну прям как ты сейчас. Знала — непросто так сила дана, а пользовалась неумело, глупо, дров наломала. Потом война вроде как исправила, но...

— Это какая же война, бабуль, — не удержавшись, улыбнулась Катерина. По её расчётам, Меликки около восьмидесяти, если считать от матери, которой в прошлом году пятьдесят два справили. Хотя бабуля и выглядит на шестьдесят, ну это можно списать на мистическую составляющую.

Меликки не обиделась:

— Здрасьте! С немцем наши вступили, не учила будто историю. В августе, помню, дело началось, лето холодное выдалось, дождливое. Я уже в деревне жила, с города съехала, тогда во всеуслышание царь-то объявил: вступает, мол, Россия в войну с немцами…

Меликки замерла, рот прикрыла рукой, поняла, что сболтнула лишнего. Катерину слова в ступор вогнали, сердце бешено застучало — это ж сколько бабуле лет-то… Вот дела. Ну или старческий маразм.

— Сколько ж тебе было? Выкладывай про истоки. Если наследство мистическое, то я предысторию его знать обязана. Как получилось, что тебя выбрали, почему?

— Больно ты прыткая, котёнок, ни к чему тебе это, рано. Молодая я была, говорю же. 

Меликки помолчала, грубые черты дрогнули, уголки губ подтянулись. 

— Ну хорошо, расскажу, коли просишь. Не всё так просто, как думаешь. Первые заговоры, помнится, я услышала в три года от бабы Локки, что с карельского будет «чайка». Во дворе пурга хороводы водит, за слюдяным оконцем тень налегла, намело снега по пояс. Просителей у Локки нет: не добрались в непогоду, а обычно два-три ходока на крыльце от ненастья трясутся. На столе огарок свечи расплылся, огонь дрова лижет, песню тянет, печь берёзовым духом исходит. От стен лесным разнотравьем парит, веники подсыхают, что заготовлены для отваров. Локки их водицей в полдень сбрызгивала — от пересушки. Бабка старая, беззубая уж почти, на лавку заберётся, хлеб в водице горячей размочит и сосёт вместо ужина. Глаза её к тому времени дневного света не видели, зато душу просителя просвечивали насквозь, в будущем блуждали, высматривали опасности.

И вот сидим мы на лавке, я ногами босыми болтаю, Локки мне молитвы да заговоры шепчет, то на русском, то на финском бубнит, то мешает с карельским. Требует запоминать. А я, глупая, не пойму, к чему это мне, зачем, да и скучно. Прямо как ты, котёнок, засомневалась я. Смотрю в оконце, как мороз узоры выкладывает, — интересно. Тогда Локки другое придумала. Прошла на ощупь к печи, накидала трав в горшок, заварила отвар, заставила до капли испить. Тепло от печи, на полу шкуры оленьи, слышно, как об оконце бьются снежинки, словно мотыльки на свету. Я и задремала. 

И вот, котёнок, снится мне, как сижу на поляне, лунным светом залитой. Трава жёсткая, что медвежья шерсть, вокруг ели мохнатые — просвета не видно. Небо серого круг и луна как лампа, ну тогда электричества, понятное дело, не знали, но сравнение хорошее. И запах густой, хвойный, терпкий — нос сводит и в горле першит. Тут как вдарит гром, и враз покрылось небо разводами, молнии во все стороны побежали, и дед на поляну вышел. В зелёной рубахе, борода седая по грудь, в волосе искорки пляшут, скулы от взгляда сводит. И запах. Будто дождь летний прошёл — свежо и на сердце радостно. Потом узнала, что Укко в родном обличье приходит к провидицам, а мне и не страшно было вовсе, ждала, может, чем угостит. 

Он, как услыхал мою просьбу, вытащил из шаровар чудо неземное — петушка красного на палочке, края белые, серебром сахарным обсыпаны. Сунул мне в руку и говорит:  

— Дам тебе, девонька, две судьбы на выбор, ты хоть и мала ишшо, но сообразишь, что выбрать надобно. Перва судьба твоя...

А я уж леденец зализала, язык онемел, невтерпёж на укус испробовать, да зубов ряд нестройный; подобного вкуса не испытывала — матушка только корень лакричный давала по праздникам, а тут — неизведанное. Все мысли о петушке осели в голове сахарной пенкой. Дед рукой леденец от моих губ отвёл:

— Обожди, милая, успеешь налакомиться, слушай судьбу перву.

Я спохватилась от слова незнакомого, листом вздрогнула, спрашиваю:

— Что такое судьба, дедушка?

— Жизнь твоя будуща, покажу как на ладони.

Я кивнула, не сильно уразумея, о чем говорит старик. Ладно, думаю, пусть гундосит. Леденец вкусный, сил нет, то и дело язычок к нему вскидываю.

— Первая жизнь твоя, девонька, протянется на сорок шагов, на сорок первом оскользнёшься. Бабой станешь обычной, как все соседи твои в деревне. Двадцать два шага с мужем проживёшь, четырнадцать деток в свет принесёшь, десять земле отдашь. Горести и тяготы людские познаешь: голод, что брюхо выворачивает; болезни, что нутро вытряхивают половиком; обиды жгучие да незаслуженную неверность; труд с утра до ночи, от которого кости, как опосля бани ломит; смерть родных, что душу иссушат, как травку на солнце палящем. Всё пройдёшь.

Он говорит, а у меня картинки перед глазами прыгают, резкие, неприятные до тошноты. Точь-в-точь по его словам. А дед всё вещает, голос ровный, но аж внутренности от него вздрагивают: 

— Но и радости чуток жизнь плеснёт, с любовью — как без этого, немного да будет: когда первенец криком зайдётся, ласточка на рассвете песню споёт, когда наешься досыта, да после трудов вечерней свежести на крылечки вдохнёшь, когда муж приголубит. Радости, они в малом проявляются, как дуновенья ветра: раз — и снесло их, будто и не было вовсе.

Я вздрагиваю, мурашки по спине ползут муравьями, щекочут, половину слов не поняла, но схватила одно, ясное, как солнце в зените: хорошего мало предвидится. Молчу, жду продолженья, с петушка глаз не спускаю: как бы не исчез, не растворился в синеве воздуха.  

— Вторая судьба покрасивше, с виду как твой леденец: царское угощенье, да на вкус перемешана с солью, человеческой болью разбавлена. Долго идтить придётся, шагов не посчитано, пока не народится та, что силой подобной напитана, только ей уменья передать сможешь, тогда и отдохнуть смогёшь.

— А что ж там интересного в другой жизни, дедушка? — спрашиваю, а сама думаю, когда уж сказки закончит сказывать, страсть как леденец охота в рот сунуть.

— Много чего проживётся, не перечесть, всё вперемежку:; во дворцах царских гостить да в лесу ночевать; любимой быть да самой не любить; детишек нянчить да со зверьём беседовать. Но главное — шаги других видеть да подсказывать правильные, от болезней предупреждать да от бед. Нелегко придётся, душа пополам порваться захочет, одной ногой в людском мире, другой в моём, но так небом подсказано, мной лишь поведано. Ну? 

Тут он косматые брови вскинул, искорки вспыхнули, в небе железом звякнуло. Я леденец едва не выронила со страха, показалось, в глазах его молнии пляшут. 

— Выбирай, Меликки, судьбу, да не прогадай, иного раза не будет.

Я слюну сглотнула, говорю ему: 

— Не Меликки я, дедушка, прогадали вы, Акилинкой кличут, Андреева дочь я.

Вот, думаю, сказки мастер рассказывать, а имени маво не знает, попутал, старый, сейчас и леденец отнимет. 

— Акилинкой до встречи со мной звалась, Меликки станешь, коль правильный выбор будет.

А что выбирать-то девоньке лет трёх от роду, мож, постарше, но я и разговаривала-то с немалым трудом, а тут такое. Понравилось про «чужие жизни высматривать» да про дворцы, хоть и не знала, что оно значит, вот головкой чернявой кивнула. 

— Не желаю, дедушка, сорок шагов жить, хочу во дворцах.

То ли гром в клочке серого неба грянул, то ли бабуля по щекам в избе обходила — очнулась я. Темно уже, лучина едва теплится, пурга пуще прежнего о стены бьётся, Локки склонила лицо сморщенное, улыбнулась беззубым ртом:

— Ну что, родненькая, как звать-то тебя?

Я вздрогнула телом, сейчас бы сказала — током ударило, тогда судорогой изошла в коромысло, а руки липкие, расцепить не могу, взглянула: бог ты мой, леденец держу, расчудесное чудо.  

— Меликки теперича звать, — говорю, а сама дрожу от радости, язык к петушку тянется.

— Вот и случилось знаменье, — выдохнула старая Локки, воды из снега натопленного отпила и спать легла как ни в чём не бывало. 

Вот так, котёнок, бабушка Локки передала мне свои полномочия, выражаясь на сегодняшний лад.  Ученичество катилось, как колесо смазанное, от малого к большему. Обряды осваивала: пастушеский «обход» зарывать около воды; снимать землю с копыт коровы купленой; втыкать грамотно можжевеловую ветку за притолоку двери; выносить больного ребёнка к окну; сливать воду через дверную скобу; гасить пожар молоком чёрной коровы и много другое, что исполнялось только «знающими».

Локки ту науку играючи передавала, а может, я готова была, подошла к тайным знаниям с рожденья. Всё у меня получалось. Сколько воды утекло, а первый заговор до сих пор помню. У пастуха Тапани корова по лету пропала, на лугу паслась в стаде. Пока он водицы из ручья испил, глядь — корова исчезла.  Полдня искал — без толку, хоть волком вой. Прибежал к вечеру к Локки, в дверь барабанит, руки трясутся, с носа сопли летят.

— Помогай, — говорит, — Локки, что делать, не знаю.

Локки хмурится, в душегрейку овчинную кутается:, мёрзла в любую погоду и накидку не снимала, спала в ней и народ в ней принимала, кожей срослась. В ней и в лес, за черту ушла. Так вот, баба Локка и говорит: вот тебе, Тапани, помощница моя малая, Меликки зовут, враз корову твою найдёт, дай время. Пастух так и замер, усы плетью обвисли.

— Не смышлёна, — чешет он усы, — девка твоя, разве по силам ей такое?

Бабуля цыкнула, и он согласился. 

Шептала я трижды заговор, в ночи у шестка печи: «Лога раннашша оне кюлю, кюлюшша мушта кюуга, мушошша кюугошша истух валги тюттё, пюхку и пухаштах нечести, кайкишта паганушто золатухах шюхюштах грызистех вилух кужой вилуй куйвай харакка».

Вот ведь, до сих пор от зубов отскакивает. Всё чихнуть, помню, боялась, дым от печи нос щекотал. Тапани пастух у дверей ждёт, едва не плачет. Так я белую коровёнку в бурых пятнах как наяву разглядела — та у болота в тине увязла, морда едва торчит. Вовремя успели, вытащили.  

Понравилось мне. Радостно, когда получается, мураши до макушки бегут да обратно гурьбой валятся. Говорю Локки:

— До сильных дел пора, баба, видишь — справилась.

Поинтересней пошло, училась уже на просителях: грыжу кусать разными способами; останавливать и пускать «чёрную кровь»; сводить семьи; искать людей и скот попавших на «худой след»; лечить от призора да «полуночницы» и другое, разное. Завертелась, закружилась веретеном жизнь; года смутные настали — в Олонце егерский полк формировался, ополчение по деревням собирали, француз на Москву ступил. Годы праведные, времена военные да голодные, разно было, всего не перевспомнишь.  И звали меня по-разному, в каждый период времени свой слог имело: «книжница», «знающая», «провидица». Кто и колдуньей кликал, а кто и ведьмой. Со многими шаги мои пересекались: со знатью, в чьих домах судьба пристанище уготовила, с крестьянами без роду и племени, с убийцами, ростовщиками, со святыми да некрещёнными. Все судьбы просматривала, как открытую книгу, но это уж потом, когда в силу вошла.

Меликки улыбнулась:

— Это ты у меня «небесами рождённая», дар твой в нашем роду — первый подобной силы, в народе человек, кому без обучения всё даётся, «талант называется», поправь, коли неправа. 

— Не знаю, бабуль, — разволновалась Катерина, краснея и пряча руки в карманы джинс, — не мне решать про способности.    

Но от рассказа бабули мураши и у Катерины по спине побежали, отбросила она последние сомнения, втянула воздуха, словно готовилась в прорубь сигануть. Спину выпрямила. Раз суждено невероятному в судьбе сотвориться, так и быть тому. 

— Ну хорошо, бабуль, выкладывай свои подробности, готова я к посвящению...