Зимопись известного временим

Поэма

 

Всюду камеры плещутся в лужах, как воробьи режима…

М. Б.

 

1.

 

Раньше я встречала таких мужчин только во снах, 

где на мне не было очков, а они вели автобус, из которого не выбраться.

 

Они смотрят из каждого пломбированного воздушного куска вертикальных существ (экзистенций).

Как ипотека, я беру их на двадцать лет стыда, влажных кошмаров

от гусиного пуха. 

Часто они обрезаны на фото по плечи — может, как Анна Бунина, они носят фигу в холщовом кармане?

 

Иногда — кувшинчик, как в детском саду на бордовой шторке, заменён двуногим прислушивающимся автоматом. 

У ламы голова загибается к раме себя же разбухшей от годовой шерсти. 

Вырванные с земли, многоголовые — череп и шляпка гриба — белёсые обманщики, держащиеся лишь на честном слове плаката. Поддержишь другого провода обваленный в электричестве длин — этот упадёт, и тогда ливень героев страны, выдуманной, как и все другие, найдёт прибежище в шивороте сточных дорог, и несколько милосердных жён приютят их в головах фарфоровых собачек. 

  

2.

 

Игра размерами, всё — игра размерами. Надо учиться представлять один, тысячу, десять тысяч. Но даже три раза прочесать насквозь брюшко замершей птицы с клювом, выжженным от песен ложной надежды, — чересчур. 

 

Будто рубильник охотится за верхним регистром весенних температур.

Сначала замерзают, вязнут, абсолемы курят замельный пар, прижимаясь к следам от трасс. На привале они задают вопросы измельчённым комьям ясеней. Наехав на гриб, они откусывают по дулам кальяна или подзорной трубы цирка в шкатулке: танки размером не больше дюйма. Заводная машинка, стрекочущая у улья в текстурах. 

 

И сверху: жирные монументы победы, скошенные по ветру полевые стелы, бронзовые от засухи гречки и пшёнки, простреленные в затылок высоколобые клеверы. 

 

Велик, как всякое имя с корнем из ткани неизвестного происхождения. 

 

3.

 

В ситечко не влезает несколько человек:

По прошествии лет, грядущей глупости 

или камней в сандалиях,

не получается просочиться. 

 

Зато как хорош янтарный сок, 

издавленный в розоватую от помады кружку:

мясная горечь, нежный цветок 

подушечек пальцев лучших людей

этих испытанных мест. 

 

4.

 

Это стихотворение не внушает торжество 

всяческого спасения:

оно не мстит за невинных и сомневается,

будто само является таковым. Слабый мак,

третьяк в подземном помёте, склеенные глаза. 

 

Всё это несравнимо с текстом, где есть

понятия стран, смерти, географического

изгиба к реке, где раньше крестили рыб.

 

Вообще ничего не пропадает следом —

мягкая поступь неразрешённого завремени.

 

Зачем тогда? Ради фонарных столбцов,

каждое льё облеплявших себя монетками ночных бабочек

с молями серебра в челюстях.

 

5. Газовый свет

 

Один раз электричество вырубилось, и я вспомнила гул,

который сопровождал нас всегда, а ныне не будет. 

Как ночью трудно нащупать подслеповатой от сна 

рукой смеситель сторон света.

 

Я не могу забыть шум напряжённого света,

приметающий к спине рубашку. 

 

Но никто не верит мне,

а тёплые рожки предательски

срываются вниз, дрожа и разбиваясь, стоит

указать на на них двупалым кивком и рукой.

 

Он всегда молчаливо горел.

Я — помешавшаяся 

на справедливости волн

и частиц слышала писк

кислорода во рту лампочки — 

не вытаскивает и не даёт играть.

 

Остаётся доверие к холодному свету

лаборантских гостиных и бедных шоссе — 

полярные ветры качают кривлённые 

шеи, и только звук — мы есть — остаётся

на местности томографии. 

 

6.

 

Конечно, не все,

есть люди-пассажиры мандариновой травы,

не открывающие с нужных сторон сахар и перец. 

Их оставляем.

 

Но режущих по картонной линии, 

соскабливающих помидорные шкурки,

как обваренные чехлы;

животные, чьи лапы вмещаются в их же след;

не наступающие на линии плит и роста ресниц

лугов; их рассмотрим с подозрением истопника. 

 

Они не хранят динозавра внутри себя и едва закусали 

щёку волнистой пургой мороженого. 

А строительство будущего без охлаждённого языка

решительно невозможно.

 

7.

 

Давно не писалось. Как 

будто два спутника (непереводимое слово, делающее каждый вечер — январским, звезду — красной, победу коммунизма — скорейшей) 

двигали письмо, как границу берегов, в безымянную топкость. 

Только по их резким графическим смаргиваниям

сравнивая захоронение и распространение 

чумных пролежней мятой шины. 

 

У меня было несколько ниточек

от спутниковых шаров, но они перестали дублировать 

названия вод на украинском — отпустила. 

 

Есть немецкое слово — umkrissen — так 

они клонились и возвращались, пока 

не сформировали орбиты 

из нитей того, что слышали.

 

Так и переговаривались — 

глобальность, европа, мужчины и женщины, 

северный циклон, горы.

 

Глазные яблоки с увеличенными зрачками —

Земля, как во всякой линзе, вертелась у них

что по оси, что против.

И прищура хватило бы, чтобы схлопнуть 

в величайшей узости хлопчатый лес.

 

Теперь трескучее: 

заявление, ветви, гнездо потерянной частоты

белый шум вымянных облаков

немигающая усталость передатчика

линия раздела двигается

за одним глазом

известия одевают медузу

в холодный корпус

оголённая кость крыла

чешет материк в сне перигея

семена в пашне не знают

теменного предназначения

но я тут

чтобы верно 

подписать карандашом землю