Гори в аду. Люблю тебя

Валерия Крутова. Наверность: рассказы. — Алматы: Дактиль, 2023. — 200 с.

 

Знакомя читателей с книгой и её автором, редактор Ирина Гумыркина говорит в предисловии о том, что рассказы пишущей по-русски казахстанской писательницы Валерии Крутовой, вошедшие в её дебютный сборник, — «вне времени и пространства». Это не совсем так — а иногда и совсем не так. В некоторых текстах попросту указаны точные географические координаты — например, улица Дзержинского (пусть даже и давно переименованная), а в сочетании с упомянутыми мимоходом горами она уже даёт внимательному читателю возможность догадаться, что это за город. Да, это Алматы. (И, конечно, время — глубоко постсоветское, не зря Дзержинского переименовали, да ещё и давно. И вообще указаний на время тут множество — ну хотя бы смартфоны, «деньги через мобильный банкинг», социальные сети, сайты знакомств, — без переписки в них, например, была бы немыслима история, о которой — первый же рассказ «Бестолочи». Кстати, герои его, Вара и Костя, живут «в небольшом казахстанском городке», и только интернет позволяет Косте долгое время успешно притворяться перед Варой, будто он живёт в Петербурге.)

В некоторых рассказах — «Один счастливый день», «Макет человека» — место обитания героев называется впрямую: Алматы, «самый активный город Казахстана». Но и ещё того более — описываются особенности именно местной психологии, невозможной в таком виде более нигде. То, как алматинцы видят и чувствуют свой город, окружающее его пространство, себя в нём и что это всё для них значит — притом в разных вариантах и глазами разных человеческих типов.

Для героя «Макета человека», например, его город таков: «В Алматы три стороны света — верх, низ и дом. Верх города — это горы. Словно нарисованные, остро наточенные зубы, хранящие “во рту” стремительно разрастающийся город. Он наступает высотками на самое подножье — подзубье, пытаясь подпихнуть природу, указать её место в мире людей. А низ — это торжество бытовухи. Барахолки, рынки, старые халупы, покрытые саваном выхлопных газов. Сверху видно, как тонет в смоге низ. И где-то, среди этого великолепия, — дом. Чей-то дом. Почему-то считается, что чем ты выше, тем ты дороже. А по сути, чем ты выше, тем быстрее тебя завалит камнями, если сойдёт сель.

Но люди в Алматы — бессмертные».

А вот глазами героини «Одного счастливого дня» совсем неожиданное — равнинному человеку, пожалуй, и незнакомое: «Горы преследуют алматинца, окружают его, даже там, где нет ничего, кроме воздуха, он видит горы и понимает, где находится. Они как якорь для него. Как нечто, за что можно ухватиться в минуты отчаяния и страха. Когда алматинец теряет ориентиры, заснеженные вершины успокаивают его: мы стоим, и ты выстоишь. Когда его сносит порывами ветра, склоны шепчут ему: на нас ломаются деревья, но мы растим новые. Когда он чувствует себя одиноким, недоступные ущелья уверенно заявляют: до нас трудно добраться, но мы сохраняем свою безупречность и первозданную красоту. Алматинец успокаивается».

Даже и не знаю, есть ли у москвичей что-то сопоставимое с этими горами алматинцев… вряд ли.

Эта книга полна казахстанского воздуха (в том числе — горного воздуха южной казахстанской столицы) — да и воздуха времени, на самом деле, тоже, а говорит она голосами казахстанцев (по большей части — явно русских, но не только) и видит мир их глазами.

Но что правда, то правда: тексты Валерии никоим образом не этнографичны (для нас, жителей «материковой» России в свою очередь — нисколько не экзотичны). К местной жизни, к её, как выразился автор второго предисловия к сборнику Михаил Земсков, «плотному веществу» Крутова внимательна вне всяких сомнений (читатель, если поставит перед собой задачу всмотреться, найдёт немало примет здешнего быта, а, пожалуй что, и нравов). Только вряд ли это принципиально: именно в локальной своей специфике эта жизнь не представляет для Крутовой художественного, что ли, исследовательского интереса. Интересно же ей общечеловеческое. Она работает с универсалиями — просто в том их виде, в каком они осуществляются на материале, хорошо известном автору на собственном опыте (и не так чтобы материал их искажает — он всего лишь делает их видимыми). А вообще-то они способны осуществиться где угодно. И в этом смысле, конечно, — сколько местных особенностей ни обнаружь — всё это вне времени и пространства. Универсалии их не знают.

Каковы же эти универсалии? Прежде всего, как совершенно не удивительно, любовь в устойчивой паре со своей вечной, навязчивой спутницей — с её невозможностью. Спутница же навязчива настолько, что — как случилось, например, с героями тех же «Бестолочей» — люди готовы буквально создавать себе эту невозможность собственными руками. И успешно создают, делая для этого всё возможное: оскорбляют любимых, обманывают их, унижают, изменяют им со случайными и ненужными, уходят от откровенных разговоров с ними, бросают их, отказываются, наконец, признаваться — да что там любимым! даже самим себе, вопреки всем очевидностям! — в том, что любят. Ну разве что в письмах (скорее, пожалуй, сообразно духу времени, в sms-сообщениях) — которых, впрочем, ни за что не отправят: «Из неотправленного: “Гори в аду. Люблю тебя”».

Одна из ведущих мыслей автора на этот счёт состоит в том, что самые сильные из всех мыслимых невозможностей — внутренние: растущие из собственного душевного и умственного устройства человека. Остальные препятствия он, вполне вероятно, и преодолеет, — а этих, пожалуй, даже и не заметит. А может быть, и заметит, и сам себе в этом не признается, и с готовностью повинуется этим препятствиям, чтобы — став освобождённо-несчастным, несчастно-освобождённым — не видеть любимого уже никогда.

(С другой стороны, показывает нам автор, одной невозможности человеку мало: ему при этом непременно нужна и любовь, по крайней мере, устойчивая её иллюзия, которую человек тоже будет наговаривать себе вопреки всем очевидностям. Так поступает героиня одного из рассказов, — кстати, наименее удачного, поскольку совсем уж прямолинейного: жертва несомненного и жестокого бытового насилия со стороны мужа и матери, она всё повторяет: «Они меня любят. Любят». Так рассказ и называется.)

И вот ещё одна универсалия, даже две: человеческая слепота к самому себе и к другим — и страх. Тоже, должно быть, вечные нерасторжимые спутники. («Страх появляется там, где нет любви», — говорит героиня вышеупомянутого рассказа — и заблуждается точно так же, как и во всём остальном.)

Так бегут друг от друга и от несомненной своей любви и герои рассказа, давшего название сборнику, — «Наверность» (хорошее слово, кстати: очень точно отражающее видение автором амбивалентности человеческой натуры, перепутанности, сращенности в одно целое слишком разных её сторон: то одно проступит, то другое, но никак не разделить), — едва только становится ясно, что это именно любовь, а не что бы то ни было другое. Бегут, сами не поняв и не собираясь понимать почему, но на самом-то деле всё понятно. Дружба, флирт, даже соперничество — всё это просто, интересно и, в конечном счёте, легко, но любовь… Любовь — это страшно, это слишком огромно, слишком ломает устоявшуюся жизнь и обжитые роли, с нею неизвестно, как надо обращаться, — уж куда лучше ненависть, раздражение, обида, равнодушие, лучше вообще ничего, чем она.

Едва вырвавшись из-под контроля, она отбрасывает героев Крутовой, которые годами «настырно и преданно дружили», друг от друга, как удар током. У них просто нарушается (если не разрушается) механизм восприятия друг друга.

«…а потом неожиданно поцеловал меня в живот.

Меня бросило в дрожь. Больше от непонимания, как реагировать. Но тут к топчану подошли все. Вот абсолютно все, кто был с нами на даче, — шесть человек с пивом, закусками, сигаретами, пепельницами. Основательно собрались и надолго обосновались. В тот день и вечер мы так ни разу и не остались наедине. А потом разговоры как-то потеряли значение. Не просто в этот день и вечер. А вообще потом. Всегда. Навсегда.

Мы больше не могли говорить, потому что разговоры о партнёрах вызывали у обоих необъяснимую агрессию, а остальные темы становились настолько натужными, настолько истончились, что напоминали белую шёлковую простыню, прикрывающую гору мусора».

Вначале — и долго — складывается впечатление: Крутова только и пишет, что о невозможности (а с нею и о безнадёжности), о неустранимой сложности, парадоксальности человека, в котором на каждое его душевное свойство найдётся противоположное и не даст ему осуществиться. Но собранные в книгу рассказы, как постепенно проясняется, выстроены в продуманную и направленную последовательность. Направление её можно в рабочем порядке обозначить как движение от безнадёжности к надежде, от слепоты — к,по крайней мере возможности видения, от недоверия — к (почти?) вере. Если герои первого рассказа отказываются признать кричаще-очевидное — свою любовь друг к другу, то героиня последнего ну не то чтобы верит в совсем уж немыслимое — в то, что её соседка, сошедшая с ума от изнасилования и возомнившая себя Богородицей, в самом деле родит Иисуса (а та действительно старается и «без какой-либо системы» оглашает пространство родовыми криками), но — вот удивительно! — принимает это и даже чуть ли не оправдывает. «Главное ведь, чтобы человек не делал плохо себе, тогда и другим не достанется. И если Машка видит своё спасение в родах спасителя для всего остального мира, то разве ж можно её в этом упрекнуть? Она не себя спасает. Она спасает тех, кто сделал плохо ей самой. Спасает через веру и уход от реальности. надеюсь, она действительно хорошо себя чувствует, находясь в этом теле и в этом состоянии души». А вместе с этим принятием — едва ли не вследствие его (и тут, признаться, не очень верится, — ну разве что это всё о той же парадоксальности человека…) — обретает неожиданную даже для самой себя душевную гармонию: «Я улыбалась и под стоны Машки, рожающей своего очередного Иисуса, славила Новый год, чокаясь бокалом, полным розового игристого, с уютным стеклянно-деревянным окном своего нового дома».

Ирина Гумыркина в предисловии называет рассказы Валерии «короткой социальной прозой». Короткая эта проза несомненно, но вот социальная ли, только ли, в первую ли очередь социальная? Куда скорее — психологическая (социальный статус героев не всегда ясен и далеко не всегда важен) и даже антропологическая: всё это — суждения о том, как устроен человек. Крутова, до беспощадности жёсткий психолог и тонкий поэт одновременно (в представленных здесь текстах, вообще-то, скорее попеременно, но тем не менее), высказывает эти суждения в художественной форме — наиболее действенной и, главное, наиболее свободной — от необходимости окончательных выводов. В форме открытой и парадоксальной — в точности, как сам человек.