Махамбет Буранный

Святочный сиквел

Поезда в этих краях все так же шли с запада на восток и с востока на запад.

Ч. Айтматов. И дольше века длится день

Много лет прошло с тех пор, как умер старик Едиге, когда-то прозванный Буранным, а на его полустанке ничего не изменилось: мелькали поезда, мелькали люди, зимой пути заносило снегом, летом сизая пыль покрывала все равномерным матовым слоем. Верблюды так же надменно возвышались над этим маленьким и неуютным миром, а космические корабли по-прежнему резали прозрачное ночное небо.

Именно здесь и произошли удивительные события, о которых я хотел бы вам рассказать.

Однажды, холодной декабрьской ночью в канун Нового года, в дверь путевого обходчика Махамбета Аббасова кто-то постучал... И пока он бредет открывать, я введу уважаемых читателей в курс дела.

Прежний владыка полустанка «Боранлы-Буранный» — суровый Едиге — ушел в конце 80-х годов прошлого века, пережив жену на пять лет. Его похоронили там же, где когда-то и патриарха Казангапа, на родовом кладбище «Ана-Бейт». Ни друзей, ни родственников Едиге найти не смогли, и общее руководство над церемонией погребения по грустной традиции взял на себя унаследовавший вакансию Махамбет Аббасов. В последний путь Буранного Едиге провожало три человека: тракторист, мулла и новый обходчик.

Когда-то Махамбет жил в уютной и зеленой Алма-Ате, имел теплый дом у речки Весновки, хорошую работу и дружную семью. И все было в целом хорошо. Однако внезапно это все разом закончилось. Сначала в нелепой автокатастрофе он потерял любимую супругу. Затем единственный сын геройски погиб в Афганистане. А невестка с новорожденной внучкой на следующий же день после похоронки исчезла, так и не дождавшись цинковой посылки. И он остался совсем один.

Эти беды хоть и не убили Махамбета, но все же сильно его изменили. Оставаясь собранным и подтянутым, он закрылся в твердую скорлупу, отрекся от прошлого и начисто утратил веру в божественную справедливость. Будучи не в силах дальше находиться рядом с тем, что как-то связывало его с утраченным, Махамбет продал квартиру и навсегда покинул слякотный город.

Несколько бесконечно тоскливых лет длились его странствия. Он браконьерствовал на реке Ахтуба. Грузил уголь в Караганде. Пил водку в Ачинске. Лечился от дизентерии в четвертой инфекционной больнице города Уфы. Иногда он просто ночевал в Москве или Уральске, чтобы на следующий же день уехать еще куда-нибудь. Скитаясь по Евразии, Махамбет почти повторил знаменитый маршрут писателя Чехова, добравшись до Сахалина, где, стоя на берегу залива Терпения, долго глядел на густой от снежного крошева океан. Сахалин пах сырым туманом и поронайской тундрой. Однако это огромное солнце, неспешно погружавшееся в море, и это тяжелое, свинцовое море вызвали лишь очередной приступ черной тоски, и Махамбет побежал обратно на запад. Путь был долгим и извилистым. Он продирался сквозь дремучие леса. Переправлялся через холодные реки. В Улан-Удэ он было сошелся с красиво стареющей буряткой по имени Юмдолгор и хотел даже расписаться. Но через месяц вдруг ни с того ни с сего пасмурным утром снова сел на попутный КамАЗ и поехал в сторону дома.

Таким вот извилистым, лишенным логики и цели путем Махамбет в конце концов ясным майским днем оказался на степном полустанке с интригующим названием «Буранный». Поезд стоял здесь почти десять минут, и Махамбет хотел выкурить сигарету-другую, однако спичек у него не оказалось, а прикурить было не у кого. Он огляделся. Где-то в самом начале поезда виднелись черные фигурки проводников, однако идти до них было довольно далеко. Вдруг что-то заставило его оглянуться. Это был не оклик и даже не звук. Это была скорее интуиция, когда спиной чувствуешь чей-то пристальный взгляд. Сигнал или зов исходил из степи. Неведомая сила заставила его замереть и прислушаться.

Весенняя степь напоминала море неповторимым ароматом бесконечности. Легкий бриз ласково перебирал густые ультрамариновые травы. Грохот проходящего поезда, как гул прилива, внезапно сменился полным штилем и поющей степной тишиной. И вдруг Махамбет решил остаться, стремясь избавиться от шума тысяч тамбуров, репродукторов, чужого смеха и плача, пьяной привокзальной возни и невыносимых воспоминаний. Он заскочил в купе, побросал в рюкзак свои пожитки и сошел уже окончательно.

Первым человеком, которого он увидел на полустанке, был старик Едиге. Они поздоровались, взглянули друг на друга и выяснили все для себя необходимое. Это молчаливое понимание их сразу сблизило. Примечательный факт, оба они были неуловимо похожи на американского актера Чарльза Бронсона: та же сетка морщин, стягивающая глаз у края, клочковатые седые усы и упрямая скуластая непроницаемость.

Махамбет попросился в помощники. Едиге кивнул. Жестом пригласил в дом и угостил крепким чаем. Затем хозяин прихрамывая отвел Махабета в его каморку. Это была узкая и продолговатая комнатка с тусклым видом на проходящие поезда, в углу высилась панцирная кровать с шишечками, на стене висел вытертый коврик-экран. Пахло чем-то невероятно родным и давно забытым. Память Махамбета воскресила документальный кадр из детства: темная комната, россыпь лучей сквозь неплотно закрытые ставни и худая спина деда, читающего намаз. Махамбет осторожно присел на край кровати, ощутив невероятную усталость. Ощущение дома нежно обняло его, как когда-то бабушка, посадив к себе на колени. Он изо всех зажмурился, чтобы не заплакать. Когда он снова открыл глаза, в комнате было пусто, а дверь плотно закрыта.

Так он и остался. Формальности соблюли позже. А через полтора года после их первой встречи, прямо в день празднования Наурыза, старик Едиге тихо скончался, сидя на скамье у обшарпанной мазанки.

Примерно за пару недель до этого грустного события между ними состоялся серьезный разговор. Интересно, что до него ни Едиге, ни Махамбет ни разу не говорили, так сказать, по душам. Естественно, они общались. Обычно после ужина. О погоде, о шпалах, о ремонте, о заготовке дров и кизяка, другом бытовом и текущем, вернее утекающем, но вот о чем-то главном — ни разу. Причем оба чувствовали, что такой разговор рано или поздно должен состояться. Время шло, необходимость все зрела, наливаясь и тяжелея, как апорт. И вот однажды она все-таки созрела и упала на их седые головы.

В тот вечер, коротко обсудив планы на завтра, мужчины надолго замолчали. Махамбет курил, наслаждаясь теплом и покоем. За окном метался мартовский буран, саксаул ритмично потрескивал в раскрасневшейся буржуйке. Едиге, поглаживая усы, молча щурился на взвивающиеся искры. И вдруг Махамбет неожиданно для себя заговорил. Он рассказал старому обходчику все: о себе, о семье, о жизни до и жизни после, изобразив ее уже без той боли, спокойно и отстранено. Рассказ длился до поздней ночи.

Старый обходчик слушал Махамбета с каким-то особым, необыкновенным вниманием. За долгую жизнь на полустанке он научился этому. Слова ли человека, сидящего рядом; крики ли птицы высоко в небе; завывание ли ветра в трубе — все, абсолютно все могло поведать о чем-нибудь важном и непреходящем. Степь и одиночество научили его слушать и, главное, слышать. Махамбет все время чувствовал, как старик впитывает его слова — внимательно и терпеливо, стараясь не пропустить ни одного, не прерывая ни взглядом, ни похвалой, ни порицанием. От этого рассказчику становилось легче. Махамбет ощутил еле уловимый проблеск чего-то светлого, теплого и давно забытого. Ведь исповедаться перед таким слушателем, обнажить свою душу, выплеснуть переполнявшую его мутную неопределенность, которая по ночам затопляла самые дальние уголки его мозга, мешала спать, тревожила и разъедала изнутри — это ли не самая эффективная терапия. И по мере того как повесть подходила к концу, Махамбет впервые в этой его железнодорожной жизни почувствовал, как что-то отпускает в груди, как громыхая с плеч его скатываются огромные замшелые камни. Свой рассказ Махамбет закончил возникшим у него необъяснимым желанием остаться здесь, на полустанке.

— Это Степь заговорила с тобой, и ты ее услышал, — тихо сказал Едиге. Потом задумчиво продолжил: — ...и это очень и очень хорошо...

Затем надолго замолчал, глядя в черное окно. Свет качающейся лампочки, отразившись в стекле, утонул в его старых глазах. Махамбету даже показалось, что на кухне стало темнее. Встрепенувшись, обходчик продолжил:

— Да-а, только здесь ее и слышно. Послушай... — старик вдруг резко наклонился вперед, — ...я никому никогда не говорил этого, да уже и не скажу никому кроме тебя.

В тусклом свете его скулы скульптурно очертились, в зрачках заплясали огни.

— Понимаешь, этот полустанок делит мир пополам. По одну сторону жизнь как она есть; по другую — как ее мыслит человек. В степи все как есть: мы пьем, если хотим пить; едим, если голодны; спим, если устали; и умираем от самой жизни, а не от своих мыслей; и живем «здесь и сейчас», а не «когда-то и потом». А там, откуда ты сбежал, все наоборот. Когда-то давным-давно я так и не смог определиться, так и застрял в этом дверном проеме. Но теперь я, наконец, знаю…

Последнюю фразу он произнес очень тихо и как бы про себя. Однако вместо того, чтобы продолжить, обходчик просто улыбнулся.

На этом многоточии и закончился их единственный серьезный разговор. А через две недели старик умер, сидя на древней скамейке и глядя на слабое мартовское солнце. Он стал поразительно похож на каменного бал-бала: то же геологические спокойствие; такие же рельефные усы, смотрящие вниз. Удивительно, но Махамбет, державший Едиге за руку, не ощутил присутствия смерти, не было хрипов, конвульсий и прочих мрачных атрибутов, было ощущение, скорее уверенность, что обходчик просто куда-то ушел, оставив тело за ненадобностью. Померещился даже скрип затворяемой калитки, а в степи закружилась легкая поземка, уводящая куда-то на запад.

После похорон Махамбет принял полустанок в управление и погрузился в крохотный мир, наполненный тяжелой работой, стуком колес, запахом пропитанных шпал и полыни.

Десять лет незаметно растаяли в степной пыли. Суетная жизнь пролетала мимо, мигая желтыми окнами, оставляя за собой пустые бутылки, окурки и прочие отходы поездной жизнедеятельности. Дальний мир потерял для Махамбета всякий смысл, он жил — «здесь и сейчас». Тоскливая ненависть к прошлому и страх перед отсутствием будущего очертили в его голове границу, за пределы которой он не выбирался уже много лет. Он добровольно заточил себя в сегодняшнем дне, а завтра, так же как и вчера, для него не существовало. Рутина и чтение книг поселковой библиотеки — вот все, чем он жил в последнюю декаду.

Каждую зиму обходчик Аббасов совершал малые и большие трудовые подвиги, о которых никто не знал — очевидцев попросту не было, а он избегал публичности. Зимой степь вульгарно объективна, и замерзнуть насмерть можно и в метре от дома. Махамбет же рисковал жизнью и здоровьем совершенно бескорыстно; исступленно, пытаясь убить всякую абстрактную цель своего существования.

Однажды проезжавший в спальном купе молодой журналист в морозном мареве снежной пустыни увидел бредущего между холмами человека. Был ли это Махамбет, неизвестно. Хотя больше вроде было некому. Картина эта настолько поразила молодого человека, что ночью он долго не мог уснуть, пытаясь понять или представить, зачем здесь человек и человек ли он вообще? Маялся он до тех пор, пока молчавший много лет пыльный репродуктор вдруг не заговорил дребезжащим художественным голосом. Транслировался отрывок какого-то рассказа.

— …Одеялом бесконечных буранов все еще окутывают степь безлюдные берега рек и озер. Только с весенним равноденствием явится рваный солнечный свет и воскресит степные травы. А пока тусклый диск матового солнца, возвышаясь над горизонтом, скупо заливает цинковое, низкое небо, проигрывая в яркости живому сверканию снегов, которыми на необъятном пространстве покрыта эта угрюмая pampa. Зимой космические пустоши величественно безлюдны. Режущий холод изгоняет все живое, он рассекает гранит балбалов и замедляет бег электрического тока, перетекающего от столба к столбу. Даже представить себе, что кто-то посмеет нарушить уединение этого царства снега, буранов, холода и смерти, невозможно. И вдруг, вопреки всему этому, петляя между сопками, появляется мерцающая вереница следов, тянущаяся от линии горизонта к железнодорожной насыпи. Следы человеческие. Только утром угомонился сумасшедший степной ветер, бушевавший два дня кряду. Однако кто-то не просто выжил, а пренебрег им. Тот, кто оставил их, не уклонился ни на шаг, упрямо двигаясь из глубины степи к железной дороге. Что же это за сверхсущество, противопоставившее себя ярости духов ветра? Зачем оно здесь? Что это: случайность, желание или судьба?

Внезапно шум радиоволн сделался превалирующим, и голос начал тонуть в них. Потом наступила тишина. Через минуту сквозь стук колес и шелест помех радио продолжило, однако уже другим, еще более проникновенным тембром:

— Много тысяч лет от дома к дому, от юрты к юрте, от дворца к дворцу и от базара к базару ходит этот человек. Он благожелателен и добр, его уважают солдаты и домохозяйки, его любят дети, собаки и верблюды. У него много друзей, которых он должен навестить. Он хром. Правый глаз его затянут бельмом, темное лицо покрыто шрамами и морщинами. Никто не спрашивает, откуда он пришел, все видят в нем старого знакомого.

Незаметно появляясь у костра, он с благодарностью принимает пиалу с кумысом. Вот он погладил малыша, ловко соорудил свисток из тростника и вручил его счастливому карапузу. Он почти не говорит, однако очень внимательно слушает. Слушает так, как никто на земле. Люди не ждут от него советов, им достаточно его взгляда, который, как космос, безвозвратно поглощает их сомнения и тревоги. В единственном зрячем глазу его только участие, никакого осуждения. Такому глазу не соврешь. И люди это чувствуют, и особенно дети. И животные это чувствуют. Казахи говорят, что зовут его Кыдыр-ата, он появляется накануне Наурыза и затем исчезает до следующей весны.

Говорило ли радио с журналистом на самом деле, не совсем понятно, но по приезде он написал очерк по мотивам услышанного и даже был отмечен главным редактором. Махамбет же, ни о чем не подозревая, продолжал существовать на своем полустанке.

Постепенно воспоминания поблекли, утратили резкость, превратившись в смутные призраки, только мысль о внучке, которую он все же успел подержать на руках, давала о себе знать нервической жилкой на веке. Жива ли? Счастлива ли? Ощущение крохотного тельца, сопение и запах новорожденной царапали отшлифованную до зеркального блеска опустевшую душу Махамбета. Конечно, он не раз возвращался к мысли о Боге как о некой инстанции, рассматривающей жалобы клиентов, однако она все же была вытеснена за пограничные столбы оскопленного сознания. Правда, в минуты спокойствия, глядя вверх, он вслух просил помочь девочке, обращаясь то ли к бесконечно спокойному небу, то ли проплывающему облаку.

Как-то в сентябре, после внезапной и сильной простуды, Махамбету впервые за много лет приснился сон. Родная школа с огромными каменными шарами у входа, обшарпанная двустворчатая дверь и улыбающийся сынишка в школьной форме. Сын что-то говорил, но слов было не разобрать, по движению губ и жестам угадывалось: «Все будет хорошо, пап!»

Да, это было в сентябре, а сейчас был конец декабря...

...Итак, в дверь постучали. Провозившись с заевшим засовом, Махамбет услышал звук удаляющейся машины.

На пороге стояла закутанная в оренбургский платок девочка лет десяти. Выражение черных глаз казалось смутно знакомым. После секундного замешательства Махамбет все-таки спросил:

— Тебе чего, доченька?

— Обходчик Аббасов здесь живет?

— Так точно. А что… случилось? — Махамбет вдруг заволновался, вглядываясь в удаляющийся черный джип.

— А меня зовут Ася, — она встрепенулась. — Асия Аббасова.

Что-то странное в этот момент приключилось с Махамбетом. Быстро-быстро задергалась жилка над глазом, возникло ощущение затяжного падения. Он попятился в темноту сеней, как бы впуская девочку внутрь. Она вошла. Мерцающая лампочка выхватила маленькое настороженное лицо. Родные черты, погребенные под завалами памяти, как фотографии в ванночке проявителя, начали постепенно приобретать нестерпимо болезненную четкость — на него смотрел сын, таким, каким он ему снился. Таким же он был и на той самой единственной семейной фотографии (на фоне центральной клумбы в парке Горького), которую наш боранлинский затворник так и не смог потерять. Взметнувшийся пол погасил сознание, и египетская темень разлилась в его глазах.

Очнулся Махамбет от невесомых прикосновений к его лицу, чей-то размытый силуэт заслонял свет. Сознание вернулось вместе с резкостью изображения: запыхавшаяся девочка колотила его по щекам, испуганно заглядывая в глаза. Он сел, потряс головой, как бы отгоняя наваждение, но тут же липкий страх сковал сердце: сон или явь? Но нет, все было на месте: и внучка, и качающаяся лампочка, и головная боль.

И вот они сидят на кухне, взявшись за руки, он и внучка с чудесным именем Ася.

История Аси Аббасовой мало чем отличается от тысяч историй брошенных детей. Мать с новорожденной, так и не опомнившись после похоронки, очутилась в Москве. Приютившие их «друзья» оказались наркоторговцами, и молодая женщина, оставив дочку на попечение сомнительных нянь в районе станции «Строгино», стремительно утратила человеческое достоинство, столкнувшись с производными эфедры хвощевой. Затем ее следы теряются. Органы опеки поместили полугодовалую Асю в дом малютки, по достижении нужного возраста ее перевели в детский дом №251, что на станции «Водный стадион». Здесь она начала говорить, читать и, самое главное, мечтать о том, что откроются двери и ее наконец-то заберут любящие родители, пусть даже не родные. Благодаря счастливейшему стечению обстоятельств метрика девочки не была утеряна и благополучно ожидала своего часа в железном ящике вместе с сотнями таких же истасканных документов.

Тем временем наступили девяностые и «наш поезд в огне» прибыл на конечную станцию. Именно в этот исторический для всей страны момент и для Аси наступил свой «час икс». Новая директриса детского дома, некая Полежнева Екатерина Ивановна, приказала отсортировать личные дела деток с сомнительным гражданством, или, как она говорила, «фестивальных» или попросту «нерусских». Далее бюрократический сквозняк разнес списки «черноглазых» сирот по посольствам и постоянным представительствам бывших советских республик. Сказочные совпадения, приведшие Асю на полустанок, сделали так, что заместитель казахстанского консула, лениво перебиравший мятые листки, оказывается дальним родственником беспутной матери и, наткнувшись на знакомую фамилию, созванивается для уточнения с ее сестрой. И вот наша героиня под грустные взгляды друзей-сирот покидает детский дом и возвращается в Алма-Ату пятым ребенком в семью тети.

На этом все могло бы и закончиться. Однако провидению было интересно испытать девочку еще раз. Приемный отец Аси, видный алматинский предприниматель, увитый золотом и дружескими связями, ввязавшись в сомнительную аферу, ранним солнечным утром был убит взрывом вместе с супругой и своим заместителем. Ветер судьбы, на время было утихший, снова подхватил Асю и завертел в дикой пляске родственных войн, пронеся по чужим коридорам и прихожим.

Снова забрезжила перспектива детского дома. Но на счастье, очередная тетя, решив, не теряя лица, изящно избавиться от свалившейся обузы, нашла координаты дедушки Махамбета. Разговор с Асей дался ей легко, а дальше: сто долларов на дорогу, метрика в руки и нанятый черный джип, уже мелькнувший в начале нашего повествования.

Целую неделю Ася рассказывала Махамбету историю своей коротенькой жизни, он лишь слушал, внимательно слушал, судороги сопереживания и собственного бессилия пробегали по его лицу. Но он все же улыбался, улыбался сквозь слезы, искренне, всей душой: «Моя кровиночка, моя внученька сидит и без умолку тараторит, совсем как сын в ее возрасте, здесь и сейчас». Вот оно счастье! Здесь и сейчас!

Так наступило 31 декабря. Вернувшись с работы пораньше, Махамбет помог Асе нарядить переделанную из метлы «елку». В печке весело трещал саксаул, вкусно пахло вареным мясом. Последнее, что оставалось сделать в уходящем году, это проводить товарный поезд, который должен был пройти полустанок в половине десятого.

Глянув на прикорнувшую внучку, уверенный в своем счастье дед оделся и вышел, прихватив фонарь. Товарный прошел по расписанию, но Махамбет еще долго вглядывался в мерцающие огоньки поезда. Впервые за десять лет вид стремительно удалявшегося состава вызвал вопрос: «Куда же он едет?» С появлением в его жизни внучки завтра стало реальным, жизнь обрела смысл и цель. Родной полустанок вдруг стал маленьким и неуютным, а забытый мир забрезжил перспективами, вопросами и приятными хлопотами. Будущее тихонько смеялось, прячась за поворотами пути. Махамбет чувствовал, что стоит на пороге и готов переступить его.

Вместо эпилога

Проводив товарный поезд и выкурив пару сигарет, Махамбет по заведенному еще Едиге правилу пошел вдоль полотна, вглядываясь в трещины на шпалах. Недалеко от полустанка он вдруг наткнулся на непонятный волочащийся след, уходящий в сторону балки. Посветив фонариком, обходчик увидел красные пятна, напоминавшие кровь. «Кто-то, наверное, угодил под поезд?» — подумал Махамбет и пошел по следу в надежде найти тушу шакала, которые частенько побирались вдоль путей. В райцентре до сих пор за сданную шкуру платили какие-то деньги. След привел в овраг, спрятавшийся сразу за насыпью. Кромешную темноту вспорол луч, высветив темный предмет, издали напоминавший мешок. Подойдя поближе, Махамбет вскрикнул, мешок оказался человеком. Еле слышный стон говорил о том, что человек еще жив. Попытка перевернуть его на спину не увенчалась успехом — мешал огромный альпинистский рюкзак за плечами раненого. Посветив фонарем, Махамбет отпрянул — в короткостриженом и массивном черепе бедняги зияла огромная дыра, сквозь которую просматривалось желе мозга. «Не жилец», — подумал Махамбет, однако решил все-таки оказать первую помощь. В поисках чего-нибудь, чем можно было обмотать разбитую голову, Махамбет расстегнул рюкзак и замер. Вместо вещей, курицы или котлет в пластиковом контейнере, луч старого фонаря осветил хорошо знакомые по фильмам, тугие зеленоватые пачки американских долларов.

Мысль может быть быстрее света. Именно с такой скоростью в голове Махамбета сам собой сложился возможный алгоритм действий. Совсем скоро страдалец затихнет навсегда. Его одежду, документы и другие опознавательные предметы можно будет сжечь, а труп оттащить далеко в овраг и привалить камнями. Тем более что волки и корсаки в этих местах водились в изобилии, и до весны богиня Умай поглотит все без остатка.

Вернувшись домой еще до наступления Нового года, Махамбет пересчитал пачки, их оказалось почти сто штук. Ася, уютно свернувшись калачиком, посапывала на старом сундуке. Она улыбалась во сне.

Спустя несколько месяцев, а именно 1 сентября, пожилой усатый мужчина азиатской наружности, поцеловав в лоб девочку лет десяти, помог ей подняться в желтый автобус с надписью «School Bus. Green county». Достав сигарету, он похлопал себя по карманам и обернулся в поисках курящего, но лишь наткнулся на укоризненные взгляды женщин в цветастых толстовках.