Геометрический смех

1.

Памятью рук наиграть на расстроенных окнах

музыку знаков дорожных, цветных фонарей,

не разобравшись ни в геометрических нотах,

ни в инструментах играющих с жизнью твоей.

Кто ты, бездарный учитель воздушных шагов

или скрипач, поселившийся в собственной скрипке?

Там разрываются связки немых облаков,

здесь на тебя и вода из-под крана не крикнет.

Сколько ни злись, сколько ни растворяйся в себе,

ты обречен ежедневно испытывать вещие

сны городов, засыпающих — в серебре

гор, не похожих на чьи-то забытые вещи.

2.

Памятью рук наиграть на расстроенных окнах

музыку знаков дорожных, цветных фонарей,

жить этой музыкой, только не путаться в нотах,

путая признаки света со скрипом дверей.

Улицу с нотной тетрадью, грамматикой звука,

только не путать молчанье с отсутствием слов,

тонкую дрожь испытаний хромых облаков

с камнем, протягивающим холодную руку.

Я зайду после двух оборотов и не встречу весну.

От прихожей до кухни по снегу свое тело внесу.

Будет холодно, я терпеливый, я смогу пережить

Аккуратное время и стены, их квадратный режим.

Я живой, пока снег не растает в моем доме или

Я живой, потому что меня до сих пор не простили.

Это снег, это ливневый снег

или свет на стекле переломлен,

как невидимый звук по весне

нераскрытых цветов-колоколен.

Круг за кругом часы-часовые

охраняют квадратный уют,

и тебя защищает впервые —

этот снег, этот снежный приют

твоей памяти... нет, перестань,

упираться глазами в стекло,

отпускай свою память, ей слов

не найти — твоя память пуста.

Не грань науки, но карандаши

он грыз, не зная, сколько их осталось,

зубов молочных,

в полости души,

когда во рту последние шатались...

И рукава, испачканные мелом,

небрежности,

не физики закон.

— кто этот мальчик в неудобном теле?

— не знаю, я с ним не знаком.

И снег переносится с места на место,

как круглые стены и быт кочевого

народа, как белые птицы семейства

науки, как воздух над воздухом слова.

Под ливневым снегом, с одним чемоданом

и жизнью, придётся когда-то уехать

и мне — измерять эту жизнь городами

и не возвращаться ни пылью, ни эхом

случайного слова. Я жить не умею.

Стою и машину как рыбу ловлю.

Не пахнут дороги бензиновой елью,

а я настоящие ели люблю.

И после улова мне видеть за дрожью

стекла карусель из сплошного веселья:

растянутый город, как старая кожа,

как поезд вагонами к югу от севера...

Кочует вода по квадратным планетам,

в которых то свет отключают, то воду.

Машины несутся, как малые дети,

и дети опаздывают на работу.

Одной девочке с воздушными шарами

Я выхожу воспитывать шаги

по твердым улицам,

учиться слушать:

поют дома архитектурный гимн,

поют, как грушевых деревьев груши.

Я выхожу воспитывать глаза

по облакам,

их нежности учиться —

сорвется с солнца белая слеза,

слегка задерживаясь на ресницах...

Так возникает розовый пожар —

горит граница

смерти и бессмертья.

А жизнь, она — дежурный дирижабль,

зависимый от направления ветра.

В Уральске гром гремит, и грусть

гремит во мне. Какая птица

не знает север — наизусть,

когда на юг она стремится...

Преодолев характер неба,

свой завершая перелет,

ей — некогда, ей надо хлеба,

а хлеб так просто не растет.