Другой мир

Елене Ружицкой

 

 

                                                         Once upon a long ago сhildren searched for treasure.

Paul McCartney

 

ХОЛОДНО

 

Я был инопланетянином с самых малых лет, то есть, как только стал вглядываться в этот мир, я неустанно удивлялся окружающим меня людям, в первую очередь детям, конечно: например, почему этот мальчик постоянно орёт, а тот постоянно плачет, этот весел, светел и хорош, а тот угрюм и закрыт, и, вероятно, всех ненавидит? Или почему наша школьная учительница в неизбывном раздражении бьёт каждого линейкой по голове, а перед физиком на переменах, неустанно покачивая бёдрами, кокетливо хохочет? В общем, великое множество «почему», имевших, конечно, своё поверхностное объяснение, таков характер, нрав, воспитание ребёнка, или учительница одинока, вдобавок не любит свою работу, но во всём этом, по моему не по-детски твёрдому убеждению, не хватало всё объясняющей и исчерпывающей глубины.  

И только однажды я что-то понял, глядя на нашего соседа дядю Колю, который обыкновенно был тих, застенчив, вежлив, немногословен, ходил туда-сюда на завод, где работал младшим, потом старшим инженером, но когда уезжала жена, в командировку или к родным, он отчаянно запивал, собирал у себя дома собутыльников, после — визгливых тёток, пил, гулял, орал, лазал им под юбки, потом, как он сам любил говорить, водил в номера. После, поскольку становилось скучно, выходил во двор — а жили мы в доме артистов, и всё этим сказано, — находил такого же, как он, буйного, мерзкого, пьяного, — это было несложно, потому что каждый подъезд по вечерам пил, словно работал, — и начинал с ним драться, до потери пульса, приятели вовремя или с опозданием уводили его домой, укладывали спать, он вскакивал, орал, — еле-еле, в общем, успокаивали, а на утро всегда одно и то же: я слышал, как кто-то бездомной собачкой царапался в нашу дверь, это был Николай, он знал, поскольку моя бабушка работала врачом, у неё всегда был спирт.

И вот наш сосед с низко опущенной головой, шёпотом, извиняясь, на цыпочках проходил на кухню, бабушка с тяжёлым вздохом — а не пустить ведь нельзя, вдруг помрёт? — доставала своё лекарство, разводила его, наливала рюмку, потом ставила перед ним тарелочку с солёным огурцом или корейской капустой и перед тем, как он, бедолага, выпьет, обрушивала на него свою тираду, уже отшлифованную за столько раз. Мол, опять ты за своё, ничтожество, такой-сякой, о, бедная Римма, что ж с тобой делать-то, может, лечиться пора, знаешь, у меня в наркологическом есть хороший знакомый, позвонить?!. А тот в ответ бормотал что-то неубедительное, косноязычное, неутешительное: то ли с начальником поругался, то ли премию не дали, то ли авария случилась на его участке, то ли, то ли, то ли… то ли что-то ещё. Потом он всё-таки выпивал и десять минут что-то рассказывал, оживлённый, — полегчало, значит, — надеясь, что, может, нальют ещё, но это зависело только от настроения бабушки, а оно было, как погода, очень переменчиво. Так вот, однажды он пришёл вот таким же ранним утром после пьянки, неизменных скандалов, жутких избиений, кровопролития, женских воплей, вызовов милиции, всё завершалось на лестничной площадке, точнее, приполз, был запущен, как водится, посажен на место, выслушал очередную тираду и на гневный вопрос «Да когда же это кончится, Николай, а-а-а?!» вдруг сказал, нет, прямо воскликнул, всем лицом своим ища сострадания: «Да холодно мне, Екатерина Васильевна, понимаете, ХО-ЛО-ДНО!!!» 

И с какой-то страстью, нет, даже яростью, бил себя в грудь, а потом и вовсе заплакал. И бабушка, к моему удивлению, ничего не сказала ему в ответ, я помню это мгновение до сих пор: как побледнело её лицо, даже окаменело, может, она заглянула в себя, вспомнила свой холод, свои сквозняки и заморозки, и только чуть заметно вздохнула. Именно с тех пор я считаю, что в основе всех человеческих поступков, порывов, поведений и заблуждений, безумных, непредсказуемых, каких угодно ещё, всегда лежит лишь одна — о да! — только эта причина. 

 

ШКОЛА ДЛЯ ЧЕМПИОНОВ

 

В общем, поскольку в нашем дворе все пили, дрались, гуляли исправно, каждый вечер, словно ходили, повторяю, на такую вот дополнительную работу, бабушка, а под её руководством и мама, водили меня на всякие секции, чтобы не пошёл по кривой дорожке. А именно: на хоккей с мячом, рядом был стадион «Динамо», затем на футбол, на теннис, большой и настольный, на плавание, рисование, но нигде я, увы, не приживался, либо по физическим параметрам не подходил, либо талантов не хватало, и только когда открылась на Ботаническом бульваре ныне знаменитая Республиканская Физико-Математическая Школа, я туда легко поступил и как-то сразу с азартом стал в ней учиться. 

В чём же заключался секрет этой действительно волшебной, как показало и доказало время, школы? А в очень простом. Наши педагоги, и в первую очередь физики, математики, химики, были страшно увлечёнными людьми, настолько увлечёнными, что могли даже поднять, извините, из гроба покойника, а о живых и говорить не приходилось. Уже через месяц, как я начал там учиться, я вставал утром пораньше, чего прежде со мной никогда не было, проверял с вечера собранные тетрадки и учебники, чтобы ничего не забыть, затем проверял отглаженную матушкой школьную форму, чтобы выглядеть аккуратным и нарядным, и после завтрака шёл, а точнее, бежал в школу, чтоб, не дай бог, туда не опоздать. 

В результате я учился очно в РФМШ, потом параллельно в двух заочных школах, при МГУ и Физтехе, читал запоем Ландау, Лифшица, легко решал задачки из сборника Сканави и жаждал ещё знаний, открывая клюв, как голодный птенец. А что давали, внушали нам наши дорогие учителя? Очень простое! Они говорили нам, своим ученикам, что вы все уникальные, оригинальные, талантливые и если вы будете стараться, трудиться, то станете чемпионами. Причём не района, города, республики, а всего мира! И мы ими действительно становились, выигрывая на всесоюзных олимпиадах по той же физике, математике, химии. И конечно, после окончания такой замечательной школы мы могли ехать только в Москву, причём поступали в лучшие вузы, а там… да, там происходило с нами всякое-разное. Например, что касается меня, то я как-то быстро утратил свой пыл ученика и исследователя, потому что на первом курсе в нашем институте на научную работу не принимали, все кафедры физики мне отказывали. Вдобавок многие дисциплины были лишними, в Советском Союзе, если кто ещё помнит, мы учили историю КПСС, политэкономию, марксизм-ленинизм, прочую идеологическую дребедень, которая разбивала твой азарт, если честно, заставляла скучать, а где появлялась скука, рутина, там рано или поздно на тебя обрушивалось пьянство. 

Но постоянно пить ведь тоже было скучно: ну попил, опохмелился, опять попил, опять опохмелился, подрался с однокурсником, переспал с однокурсницей или кто там, за дверью, стоит ещё, а потом — что же всё-таки делать?! Вот в чём вопрос. И тогда я стал подрабатывать, причём не ради денег, а ради интереса к новой жизни, той, что шумела, волновалась, бушевала, точно море, за стенами студенческого общежития. Я стал работать сначала ночным грузчиком в продуктовом магазине, потом ночным уборщиком в ресторане, потом монтировщиком в театре, а летом мне удалось устроиться, как бы это экзотично ни звучало, землекопом на кладбище, параллельно сторожем, по ночам я слушал соловьиные трели, перестал бояться покойников, всю эту дешевую мифологию, а днём лихо копал ямы, месил бетон, ставил оградки. А после я вообще устроился работать проводником на поезда дальнего следования, осуществив мечту любого дерзкого студента, и уже ездил по всей стране, от Ярославского вокзала до реки Лены, на Дальний Восток или север, в Воркуту, Северодвинск, Ухту и Архангельск. В результате я уже не был только студентом, а становился бывалым проводником, повидавшим многое, прошедшим свой Крым и Рым, и так этой жизнью увлёкся, что решил, уже заканчивая вуз, что, получив диплом, не поеду домой, в провинциальную Алма-Ату, куда я распределился, работать убогим инженером, на захолустном режимном заводе, а буду и дальше работать проводником, ибо профессию, с неизменными «зайцами», подпольной торговлей водкой и, конечно, лихими сладкими попутчицами, я освоил в совершенстве. 

Как-то после очередного рейса на Воркуту мы выпивали в моём купе с электриком Чистяком, с которым я проездил несколько рейсов по обороту и подружился. Вот получил диплом, похвастался я, показывая синюю корку, мы выпили, обмыли, и тут он как бы нехотя спросил: 

— А что дальше будешь делать-то?

— Буду вот также на «железке» работать! — без раздумий ответил я ему. 

— Так ты для этого разве учился и диплом получал? — с резоном спросил он, на что я лишь пожал плечами. — А здесь, на «железке», чего хорошего? 

— Так ты же сам здесь работаешь, и сколько лет!

— Да мне деваться просто некуда! — вдруг ответил он и, глядя на меня с прищуром, продолжил: — Ты думаешь, поезд едет, станции в окнах мелькают, встречаются скучающие красивые женщины, денег у тебя всегда много, выпивка под рукой, весёлые компании, и всё у тебя в полном порядке… Ведь так?

Я молчал, ожидая, что он скажет дальше.

— Но всё равно вот здесь, — вдруг стукнул он себя в грудь, — пусто и холодно, понимаешь?

— Холодно? — повторил я вслед за ним как заворожённый это проклятое слово.

— Да, именно холодно, — повторил он и добавил тоном, не терпящим возражений, словно он был мой старший брат: — Езжай-ка ты лучше домой, а то совсем здесь сопьёшься и съебёшься! 

И я, конечно, стал с ним спорить, хорохориться, говорить, что я уже матёрый проводник, и всё мне нипочём, и никакая водка и бабы меня не одолеют, а что работать инженером в провинциальном городе разве так весело и интересно, и ещё многое чего я высказывал, но электрик мне больше ничего не говорил, словно всё знал заранее, и вообще зачем ему, мудрому, со мной, сопляком, спорить? В общем, допили мы, и он пошёл, сказал только, что, значит, ещё увидимся, раз остаюсь я на железной дороге. Но чем больше времени с того разговора проходило, тем отчётливей я понимал, что он прав, что везде рутина и в поезде тоже, и что надо с ней как-то бороться, но КАК, не знает никто, ибо сколько людей умирает зазря, тихо задыхаясь в постылой повседневности, и чтобы как-то разобраться, как от этой унылой реальности спастись, может, действительно надо поехать домой, протрезветь, заняться здоровьем, ни с кем не общаться и найти единственное спасительное решение. 

 

ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ

 

И я вернулся домой, поселился в бабушкиной квартире, которую она мне оставила — год назад она умерла, похоронили её без меня: меня не нашли, я как раз катался на поездах по всему Союзу. Я сходил с матушкой к ней на могилу, стоя перед покойной, шевеля губами, начал беззвучный рассказ про себя, который ещё продолжится на квартире, и после стал жить. И что это означало? Я поехал на завод, оформился в отделе кадров, меня отправили к главному технологу, который определил меня в отдел автоматизированных систем управления, меня приставили к огромной ЭВМ, за которой вместе с двумя молодыми специалистами я должен был следить, то есть правильно её эксплуатировать. И началось изо дня в день одно и то же: переполненный автобус с утра, потоки людей, утренний чай на рабочем месте, дремотное гудение вычислительной машины, имитация работы, послеобеденный сон, а вечером или обратно домой, или «ну что, по маленькой?». И — «фестивали» в заводском общежитии у девушек, а потом уже неизвестно, в чьей постели окажешься… 

Я уже сто раз пожалел, что так легко, как заворожённый, послушался электрика Чистяка и вернулся домой, в это болото, да и не в этом дело было — я устал в Москве быть бездомным, спать в вагонах, съёмных квартирах или общагах, но здесь, оклемавшись и отоспавшись, я опять не знал, что же мне делать и ради чего, собственно, жить. Тогда — пьянство, уже нон-стоп, каждый день после работы, потом — ночью проснувшись, я вспоминал, как же я до дома добрался, затем судорожно искал денег опохмелиться, шёл по соседям, умолял их — трубы горят! — занимал у разбуженных бабушек и дедушек, да, мне бывает стыдно до сих пор… Однажды я проснулся и, как водится, пополз к холодильнику, я помню, там оставалась бутылка сухого вина, слава богу, на месте, никто из собутыльников не унёс. Итак, нашёл, открыл и стоя, прямо из горла, как пресловутый пионер с горном, выпил. У-у-ух-х-х, счастье есть, и, кажется, отпускает! Затем присел за кухонный стол, поднял голову и вдруг увидел прямо перед собой… бабушку. 

Здесь необходимо сказать, что как только я поселился в её старой уютной квартире в самом центре города, я… ну как бы это сказать?.. иногда видел её в проёмах, коридоре, она появлялась и ускользала, промелькнёт, даже ветерком подует, нет, вы не подумайте, это не по пьяни, с похмелья, а в чистом сознании, когда ещё так не пил, и, видя её, я её появлениям не удивлялся, потому что знал, свято верил — такое древнее знание жило во мне! — что дух хозяина живёт в его стенах. И вот наконец тет-а-тет… Смотрела на меня строго и пристально, а я её совсем не боялся, можно сказать, давно её ждал, ведь кто-то, если уж не земной человек, должен был как-то отреагировать на моё затяжное пьянство. И вспомнил я соседа Николая, также ныне покойного, приходившего к нам по утрам опохмеляться. И тогда я воскликнул, выдерживая её тяжёлый взгляд и вспоминая его крылатые, как оказалось, слова: «Бабушка, да не смотри ты на меня так! Холодно мне! Понимаешь, всё-таки холодно!» И после заплакал. 

Понимаете, человек начинает писать, сочинять, становиться автором по разным причинам, у каждого своя, и это понятно, но есть всегда одна-единая причина, или прапричина, по которой он не может не писать. И какова же она? Настоящий писатель пишет, тоскуя по ушедшему или ушедшим, и поскольку их, родных и близких, нет, не может быть рядом уже — о, какое же это страшное слово «уже»! — то он их воссоздаёт, реанимирует, возвращает и так обретает пусть на время, но покой, тепло и счастье. Я не помню, как я конкретно начал писать, с чего всё началось, но я помню, что в этом была повинна бабушка, то есть её отсутствие, а ещё отец, или его отсутствие, оставшийся в далёкой Корее, куда мать уехала с ним сразу после окончания химического факультета Ленинградского университета, проработала там несколько лет в исследовательском институте. И вот, когда мне исполнился год, вернулась со мной и сестрой обратно в СССР, потому что отношения между государствами после смерти Сталина и прихода Хрущёва резко ухудшились, и началось всяческое выдавливание советских граждан из страны. То есть тема Разлуки, Расставания, Раскола и Пустоты, кишевшей Призраками, уже жила в моей крови. И если сейчас вспоминать все мои рассказы, повести, романы, эссе, которые я с тех пор написал, то в каждом произведении эта тема присутствует, но я отмечу лишь некоторые, чтобы показать, как этот вопрос о призраках, о пустоте, эволюционировал в них и видоизменялся. 

В первом автобиографическом рассказе «Правила игры» (1987) мой герой, десятилетний мальчишка, сначала теряет бабушку, скончавшуюся от остановки сердца — она не выдержала гибели своего возлюбленного, русского балетмейстера, в аварии — а потом трезво осознаёт, что отца своего, оставшегося в Корее, он больше никогда не увидит, и потому вполне по-детски заменяет его призраком, с которым время от времени общается. 

Далее в рассказе «Полуночный конвой» (1991) сержант Ли сопровождает бомжа Голованова в лечебно-трудовой профилакторий — существовали такие в советские времена. По дороге в поезде они, говоря на самые разные темы — любви, верности, смерти, жизни, — духовно сближаются, и к концу поездки Ли готов отпустить своего нового друга на свободу, несмотря на то что его за это сурово накажут. Но бомж, а на самом деле поэт, несмотря на своё хвастовство о вольнолюбии, вдруг перед самыми дверьми искомого заведения сдаётся, отказывается от такого подарка и смиренно идёет вовнутрь. Разочарованный Ли возвращается обратно, но ему всё кажется, что кто-то за ним идёт, если уж не Голованов, то какой-то другой новый друг. Перед посадкой на поезд он заходит в пивную и, оглядывая отдыхающих, всё ищет глазами своего тайного друга. Но нигде его не находит, заведение закрывается, и Ли идёт на вокзал, там среди отправляющихся граждан, уже подвыпивший, опять ищет своего тайного спасителя, вдруг кто-то просит у него прикурить, а после быстро уходит, тогда сержант понимает, что это Он, бежит за ним, умоляет остановиться, сворачивает за угол, в тёмный переулок, где этот «друг» вместе с неожиданно появившимися сообщниками набрасываются на милиционера, отбирают у него табельное оружие — так вот оно в ч1м дело! — и жестоко его убивают. 

В другом рассказе «Костюмер» (1993) герой, по профессии костюмер, уже имеет родного призрака-друга, который то и дело советует ему в сложных ситуациях поступить так или иначе. Например, костюмер влюбился в актрису, только поступившую в театр, его призраку она тоже нравится, и они посещают её по ночам, поскольку она живёт в гримёрной — квартиру ей пока не дали, подглядывают за ней и ею любуются. Актриса быстро становится популярной, ей дают уже лучшие роли, а после премьер толпа поклонников с рёвом уносит её прямо на руках вон из театра: в ресторан, на приём, в постель богатея или чиновника — куда угодно. Но спустя время она слёзно просит костюмера спрятать её после премьеры, она так устала от всего этого безумного поклонения, и тот ведеёт её чёрными ходами домой, кормит, укладывает спать, сторожит её сон. Точнее, они вдвоём со своим призраком её охраняют, а утром, когда она вот-вот проснётся, уйдёт и опять пойдёт по рукам, и, может, они больше никогда не увидятся, родной призрак вдруг советует ему, шепча на ухо — тсссс! — оставить её у себя навсегда… Как? А вот так: одеть её собой — ведь ты же костюмер! — заключая еёе в свои страстные смертельные объятия. Что и происходит. 

И, наконец, в повести «Сны нерождённых» (1994) глава семьи старик Хо, глядя на неверную жену, изменившую ему с коллегой, а также на своих детей — сына и дочь — после долгой разлуки и тоски — о, ужас! — ставших любовниками, обращается ночью к одной Луне, а больше ведь не к кому, с одним глубинным глобальным вопросом. Если живые все такие изменчивые, лживые, слабые, неверные, полные грехов, а мёртвые, напротив, сильны и преданы тебе, как ангелы, как предки его, и даже коллега Захарченко, с которым изменила ему жена, после чего Хо убил его и закопал в саду, с тех самых пор стал ему верным призраком, — так вот, если живые все такие низкие, мелкие, подлые, а мёртвые столь высоки и благородны, то как же улучшить, изменить людей, их породу и природу, или это совсем невозможно?! Вот самый главный вопрос, которым задаётся старик Хо, а за ним и всё человечество, во все свои времена, и который в конце концов должен разрешить для себя настоящий автор.

 

НАУЧИСЬ ПРОХОДИТЬ СКВОЗЬ СТЕНЫ

 

Вы когда-нибудь жили в московских коммуналках? Ответ первый. Конечно, жили, ничего тут страшного, везде живут люди, с которыми можно договориться, если даже ведут они себя как-то ненормально, пьют, гуляют, сквернословят, дерутся, всегда можно спросить у них, почему тебе, дорогой-догорая, так плохо, может, я чем-нибудь вам помогу?! И ответ второй. Коммуналка?! Нет! Ни за что! Это же исчадие ада, крики, измены, пьянство, мужики спят с соседскими жёнами, вечная грязь, физическая и духовная, общие клозеты, в общем, нет, нет и нет, лучше сразу повеситься!

И тут я немедленно вспоминаю. Я жил в Москве в самых разных коммуналках, и когда учился, и когда работал. В каждой такой квартире есть свой изгойм— таков закон человеческого общества и общежития, и если он сразу не находится, то обязательно найдут, и он всегда добрый, слабый, не способный за себя постоять. В той истории, о которой я вспоминаю, это была девушка Маша, приехавшая из провинции, как водится, куда-то поступавшая — на актрису, журналистку, не важно, — и после осталась в Москве и где могла подрабатывала — официанткой, посудомойщицей, уборщицей, вахтёром, снимала в нашей квартире самую узкую комнату, прямо у входной двери, причём без окна — то есть, в сущности, угол, раньше там был чулан, — поскольку денег ей вечно не хватало. И, конечно, поскольку была хорошенькая, стала со временем водить мужиков, очень удобно было, вошла и сразу — юрк! — налево, в проём, с приятелем, любовником, клиентом или кто там ещё. И, конечно, зоркие соседки всех мастей и возрастов начали её последовательно истреблять, кричали, ловили, заставали, выгоняли, проветривали воздух от всяких микробов, фу, да она всех нас заразит венерическим, и та стала дерзить, кричать, материться — а что ей оставалось делать? Любила заходить только ко мне, поскольку я по всем своим очевидным параметрам выпадал внешне и внутренне из этого паноптикума, спрашивала, что я пишу и зачем, а я ей, как мог, объяснял свою писательскую страсть, своё такое странное для неё занятие. 

Потом она перестала ко мне заходить, здоровались только издали, и я вскоре узнал от тех же соседок, что кто-то из близких умер у неё, то ли бабушка, то ли мама, потом её выгнали с работы, потом кто-то её обокрал, хотя чего там было у неё воровать, в общем, начался в её жизни  бесконечный ужас… Я всё это подвожу к одной памятной ночи, когда раздался крик, нет, даже вопль, нашей Филипповны, старшей по квартире, судя по топоту, все в три часа ночи вскочили и побежали, и я вместе с ними, прямо так, в майке и трусах, столпились у Машиного чулана, хотя я уже догадывался, что случилось, и, заглянув поверх голов, я увидел, как она взлетела-таки над этой постылой, паскудной, проклятой землёй, уже тихо раскачиваясь в вязких сумерках под заплёванным потолочным небом.

А после через несколько дней мне приснился удивительный сон, очевидно, вытеснявший мои шок и горечь: я вхожу к Маше в комнату, на этот раз светлую и просторную, со множеством окон и огней, она стоит в центре в нарядном белом пышном платье, очевидно готовясь на бал. «Маша! — радостно восклицаю я. — Что с тобой случилось? «Меня спасли!» — тихо улыбаясь, говорит она. «Кто? Кто?!» — не понимаю я. «Мои родные! Там!» — говорит она и показывает большим пальцем за спину, на стену. «Где «там»?!» — опять не понимаю я. «Там, в потустороннем мире», — снисходительно улыбается Маша, словно удивляясь моей глупости. «А как туда попасть? Я тоже хочу!» — тогда спрашиваю я, сам себе удивляясь.  «Научись проходить сквозь стены!» — говорит она и после ид   т куда-то в сторону, очевидно, на выход, туда, где её любят и ждут, а я просыпаюсь.

Так к чему я это всё вспомнил? Написав повесть «Сны нерождённых», я вдруг понял, что мне мало живых и земных людей, в смысле персонажей, ибо все они были либо отпетые мерзавцы, пройдохи, извращенцы — заметьте, ничего я специально не придумывал и всё брал из жизни — либо они были слабыми, смиренными, не роптали, не спорили, наступишь на них, а они просто хрустят, как насекомые, — это тоже из нашей жизни. А где же взять интересные сильные характеры, спрашивал я у себя, если в реальной жизни только те, о ком я сказал выше? О, где?! И тогда я вспомнил ту трагическую и, увы, банальную историю из коммуналки, а потом свой удивительный сон, слова Марии…  Научись проходить сквозь стены! И я понял, что мне, как автору, надо срочно научиться этому искусству и, значит, расширить пространство своей художественной коммуналки, то есть создать, по сути, новых людей, новые характеры, которые резко отличались бы от прежних! Но в первую очередь чем?! Очевидно, средой обитания, которая всегда так пагубно влияет на человека, заставляет его ради денег, прокорма семьи идти на постоянные компромиссы, прогибаться и кланяться — и так постепенно убивать себя изнутри.

И тогда я написал повесть «Натюрморт с ушедшими близкими» (2016), в которой описал наш современный мир, где отец семейства Борис Кан, успешный пиарщик, воспевает, расхваливает самых разных олигархов и высоких чиновников за хорошие деньги, а супруга его работает в банке, возглавляет отдел. Однажды у них пропадает сын, которым они, по сути, имея давно другие семьи, любовников и любовниц, совсем не интересуются. Дочь их, Катя, предпринимает отчаянные поиски, ведь брата она не видела уже целый месяц, и вскоре выясняется, что Антон, бросив престижный институт, за который отец платил большие деньги, стал посещать актёрскую студию, влюбился в её руководительницу, женщину старше него, она ему ответила, и вот они уже спят как любовники и играют в одном спектакле. Но однажды её муж, бывший десантник, после нескольких своих предупреждений,  застав его снова в постели с женой, в ярости его убивает. Потом увозит тело в лес и закапывает.

Родители в ужасе: совсем другая жизнь вдруг открывается им! Да и вообще все окрест них живут совсем иной жизнью. Например, бабушка, мать Бориса, в своём атомарном одиночестве, когда на неё давно наплевал сын, а невестка тем более, завела себе персонального призрака, давно ушедшего из мира отца, разговаривает с ним, общается, а с виду, на улице, обычная старушка, разговаривающая сама с собой, каких в больших городах великое множество. Вдобавок она обучает этому Дару Видеть Невидимое свою внучку, художницу, тонкую натуру, и вот, после гибели Антона, спустя некоторое время, он уже как призрак к ним возвращается. Таким образом, есть земной мир и есть мир призраков, в жизни которого участвуют и живые, но чуткие люди. Вот это удивительное и поразительное «но», вы заметили? Получается, в земном мире остались в основном люди не чуткие, но деятельные, особо не рефлексирующие, грубые, наглые, подлые, пошлые, в общем, бессовестные! А тонкие, чуткие, совестливые, переживающие либо перешли в потусторонний мир, либо на пути к этому! В общем, научись проходить сквозь стены! 

В конце концов Катя в последней попытке примирить мать и отца приглашает их на квартиру к ушедшей бабушке. Но те после нескольких минут подчёркнуто вежливого общения опять начинают вспоминать взаимные обиды, жестоко ругаться, потом даже дерутся, отец душит мать, и тогда Катя, за одно это мгновение ставшая мудрой, скорбной женщиной, добавляет им в бабушкин компот — в горле пересохло от ненависти,  говорит отец и просит попить, — цианистый калий, который отобрала при встрече у скорбящей любовницы брата, и так превращает их в призраков, которые наконец всей дружной семьёй воссоединятся в новом потустороннем мире. Ура и увы! Таким образом в повести «Натюрморт с ушедшими близкими» я сделал окончательный выбор в пользу мёртвых, как бы это ужасно ни звучало, уже не питая никаких надежд и иллюзий по поводу живых и как бы реальных людей. 

 

ХОР

 

Но что тогда делать далее? Забыть о живых, когда мы сами живые? Перестать писать о них, то есть о себе? Нет, конечно, нет, надо писать о живых и далее, во что бы то ни стало и несмотря ни на что, надо просто понять, как им помочь, с помощью тех же мёртвых… И ты ещё, наивный, надеешься их спасти? Ну да, ведь меня же спасла литература, а я был такой же, как они: слабый, неверный, лживый, неуверенный, часто жил на халяву, как научило меня московское студенчество, пил, гулял, бросал и посылал! В общем, не женщины, а тёлки, не мужики, а собутыльники, не старики, а старпёры, не дети, а засранцы, не соседи, а козлы, причём перманентные! 

Продолжая заявленную в «Натюрморте» тему, я написал новую повесть под названием «Записки нежного человека» (2021). В которой сразу же, с самого начала, сталкиваю героя, ещё мальчишку, с призраком отца, оставшегося в Корее, по которому он так скучал, так много думал и себе представлял, что вот однажды он его воочию увидел и больше с ним не расставался никогда. Собственно, никаких здесь сказок не было, это была моя история, и я с самого детства, однажды встретившись, больше не расставался никогда с отцом, то есть его призраком, а когда начал писать, Он стал — без преувеличения — моим постоянным, зримым для меня, незримым для других, другом, героем, советчиком, даже Богом. Так вот, мальчик мой растёт, учится, ищет себя, проходит все жизненные вехи, и всегда с ним призрак его отца, или просто отец, который направляет его и советует. И однажды отец открывается ему полностью: что он, как и откуда — и ведёт его в свой дом, то есть потусторонний мир, где знакомит с Хором… Каким ещё хором? 

Когда люди умирают, объясняет ему отец, есть такие, кому так надоело жить, что они тут же безоглядно обращаются в прах, и с них, так сказать, взятки гладки. Но есть и другие, которых большинство: распрощавшись со своей оболочкой, они не утрачивают интереса к жизни, им хочется узнать, как живут их родные без них, они переживают, волнуются, пытаются подсказать всякими как бы мистическими знаками, что тем делать, то есть ведут себя в точности, как Хор в древнегреческой трагедии, подсказывающий своим героям, как жить, комментирующий их поступки. «Поэтому мы — это Хор! — восклицает отец. — Или сообщество всегда взволнованных, неравнодушных сущностей, исполненных души и духа, живущих буквально за стеной их земного существования, за зеркальной стеной, глядя на которую глупые люди видят только себя, не догадываясь, что за ней томятся их родные, любимые, всегда готовые прийти к ним на помощь!» 

Вот такую модель мира я придумал в этой повести, понимая, что если Бога нет, то несчастный человек вынужден жить в абсолютной пустоте, в какие бы яркие одежды она, пустота, ни рядилась, и только любовь способна оправдать его! Но в повседневной жизни, как известно, человеку некогда любить, ему надо как-то выживать, чтобы продолжать своё физическое существование. Но к чему такое существование, если нет любви?! Вот главный абсурд! И тогда я придумал Хор, на основе своей весьма драматичной жизни, своих разлук, неизбывных переживаний, душевных чаяний, духовных поисков, призраков бабушки и отца, а также погибших друзей и подруг, не покидающих меня на протяжении всей моей жизни. И этот хор составляют ушедшие близкие, и поскольку они уже ушли, им не надо выживать и тратить свою энергию на поддержание физической оболочки, поэтому они могут просто заботиться о своих живых и родных, самое главное — чтобы те, вечно нервные, суетливые, истеричные, однажды в них поверили, увидели и вновь их полюбили. Как поверил в отца, а после увидел и полюбил его мой нежный герой. 

И если действительно говорить о роли литературы в современном обществе, — о да, пусть и с пафосом, а на самом деле в любом обществе, во все времена, — то она, большая, серьёзная литература, действительно способна утешить человека и помочь ему выстоять в этом жестоком и бездушном мире, в этом её роль и заключается, как выстоял и я, непрерывно, тридцать лет, занимаясь сочинительством, иначе бы так твёрдо об этом не говорил. А тех немногих живых, кто верил в меня, любил и помогал, этот магический Хор послал мне как Дар, однажды пожалев меня, так часто стоявшего на краю, дабы я в минуты слабости не отправился вслед за несчастной Машей.

 

СПРОСИ У ПОЛА МАККАРТНИ

 

В заключение лирический постскриптум, в связи с последними событиями в России, войной с Украиной, очередным великим переселением, — видите, как непрестанно удивляет и «радует» нас этот земной мир! Месяц назад я встретился со своим однокурсником по первому техническому вузу. Он, хозяин успешной IT-компании, приезжал сюда из Москвы — налаживать контакты с казахстанскими банками и фирмами, поскольку ничего в России делать сейчас невозможно. Мы, конечно, пошли в ресторан, крепко выпили за встречу, вспоминали студенчество, потом незаметно перешли к существу наших занятий. «Я-то понятно, — говорил он, — окончив институт электронной техники, только этим и мог заниматься, на этом свой бизнес и построил! А вот ты, — улыбался он мне, — кому из наших не скажешь, все смеются, крутят пальцами у висков, мол, Кан наш, став писателем, совсем сбрендил! Но время показало, что ты совсем не сбрендил, дружище, и потому, скажи мне, всё-таки почему именно такой выбор ты совершил?» 

«Хороший вопрос, — усмехнулся я, — давно на него хотел ответить, да просто некому было... Потому что я хотел построить Другой Мир, понимаешь?! Да, именно так: оба слова с большой буквы. Потому что тот мир, в котором мы с тобой жили и живём, меня совсем не устраивал! И потому, чтоб не поднимать революций, подмигнул я ему, я сочинил свой мир и до сих пор его сочиняю. И более того, если бы была возможность, я бы сказал любому молодому человеку, ищущему себя, понимая, как это сложно: найти своё призвание! Займитесь построением другого мира: пишите романы, рисуйте картины, снимайте кино, придумывайте фантастические компьютерные программы, стройте удивительные дома и интерьеры — в общем, создавайте то, чего не было до вас, вкладывая в свои произведения всю свою страсть и тоску по недостижимому! Которого вы однажды обязательно достигнете, построив свой удивительный, оригинальный мир, наконец понимая, в чём заключается ваш смысл и счастье! Итак, я ответил тебе?..» — «Абсолютно! Тогда надо выпить за этот другой мир, — предложил мой друг уже как-то серьёзно, вероятно, его проняли-таки мои пылкие речи. — Я ведь тоже в некотором смысле строил то, чего не было до меня!» И мы выпили, и больше на серьёзные темы не говорили, а пошли в караоке-клуб, стали петь любимые песни молодости и в первую очередь самую-самую, от Пола Маккартни: 

 

Once upon a long ago

children searched for treasure,

nature’s plan went hand in hand

with pleasure, such pleasure….

 

«Интересно, — сказал я, когда мы спели, — а какое сокровище Маккартни имел в виду?» — «Ну просто сокровище! — отмахнулся мой друг, уже пьяный. — Или спроси у Пола Маккартни!» — «Нет, не просто, — сказал я, — и поскольку спросить у него я никак не смогу, лучше я сам придумаю... Очевидно, он имел в виду наш выбор, который мы в этой жизни совершаем. Ты — свой, а я — свой. Это же для тебя сокровище?» — «Безусловно, это вся моя жизнь! — заорал мой друг от избытка чувств. — А для тебя?» — «И для меня, конечно, тоже, более того, она, Моя Литература, меня просто спасла от разрушения…» —  «Тогда выпьем за твоё и моё спасение!» — постановил мой друг. И мы опять выпили, опять спели, уже другие любимые песни, опять говорили тосты, а после, считай, под утро, стали расходиться. На улице мой однокурсник вызвал по телефону огромный джип с водителем и предложил меня подвезти, но я отказался: надо было прогуляться, подышать свежим воздухом. Тогда мы обнялись и распрощались, даже всплакнули на прощание. И после я пошёл по ночной пустой улице, что-то себе под нос напевая, как водится, пьяный, весёлый, грустный и одинокий — о, да, как нам, поэтам, из века в век и положено! — с любимой песней в груди и звёздным небом над головой.