А Выборга нет

1.

 

Я в Выборге, а Выборга нет. До заселения ещё полчаса.

Стою возле дома в строительных лесах. Нет, это не стихи.

Слышу женские оргазмические крики из открытого окна, но ничего не видно — леса, только слышно, но все живущие давно привыкли. Девочка лет пяти катается на велосипеде, разгоняется и выезжает на проезжую часть. Молодая бабушка, секунду назад лузгавшая семечки и складывающая кожурки в сжатую ладонь, видит, как воображаемый грузовик сбивает девочку, бежит навстречу воображаемому неизбежному и звонко бьёт внучку по попе. Внучка плачет. Машин никаких нет. Бабушка засовывает руку в карман, чтобы взять новую горсть. Семечки все вышли. Бабушка смотрит на окна и слышит разгоняющееся crescendo страсти. Кивает, когда стихает. Вспоминает о внучке. Та копается в песочнице, всхлипывает (я слышу, бабушка — нет), велосипед отброшен «от греха» (от шлепка) на газон. Я поднимаюсь на второй этаж дома в «лесах», вспоминая, что нахожусь не где-нибудь, а в Выборге, а Выборга нет, но мне всё кажется, что я дома, то есть в Москве, открываю дверь, правда, ключ беру не под красным ковриком перед дверью, а из кармана сумки. Два оборота — всё так же. 

Когда стою под душем, занимаюсь самоконтролем: останавливаю себя, если начинаю петь. Громко нельзя, перекрытия тонкие, а мурлыкать себе под нос дело бессмысленное. Момент забывания и прорвавшегося звука схож с резким, неконтролируемым переключением воды с горячей на холодную (или наоборот) смесителем (ужасное слово).  Вот опять. Почему я сегодня пою песню Игоря Корнелюка «Город, которого нет»,  не знаю, наверное, мне удалось себя убедить, что я приехал в невидимый другими, но видимый только мной город, где все звуки, люди, их движения, перемещения лишь фон, шум. Девочка, выезжающая на велосипеде на дорожную часть, и девочка, копающаяся в песочнице, — это две разные девочки, внешне схожие, но зарисованные великим мультипликатором с той долей точности, с которой два моих глаза могут сказать о себе, что они братья. Женщина, кричащая от страсти, как нам казалось, кричала от охватившего её ужаса, но ведь там были и слабые, отдалённые мужские стоны, добавит кто невидимый, но речь идёт только о ней: она пришла в этот съёмочный павильон невидимого города  с одной для себя целью — раскричаться, ибо сил терпеть это всё больше нет. Свет в ванной начинает учащённо моргать — так работает страбоскоп на сцене, этот приём часто используют в детских спектаклях, когда хотят нагнать ужас, люди с эпилепсией не могут воспринимать этот эффект, почему, я честно не знаю, я тоже не могу его воспринимать. Как есть, в мыльной пене, выхожу из ванной и выключаю свет, два глаза-брата испытывают облегчение, я закрываю их, мне некомфортно, я нащупываю край ванной, убираю шторку вбок, сажусь на холодное и продолжаю сидеть в темноте, а вода продолжает литься, теперь она меняет  температуру и напор как ей заблагорассудится.

Если смотреть в единственное окно комнаты, можно увидеть башню с часами. Часы бьют каждый час. Такие башни сразу рисует моё воображение, когда речь когда-нибудь заходит о башне с часами; ничего необычного, просто белая башня с золочёными часами, и звон самый что ни на есть ординарный, вот только ночью всё становится по-другому. Перекрытия стен становятся тоньше, кажется, я слышу, как отходят обои от стен, неубиваемый комар кружит над самым моим ухом и подпевает в дециму цыганской певице Леонсии Эрденко, размахивающей салатово-розовой юбкой на концерте памяти Михаила Круга (это всё было в мире моего детства, песни, смерть М. Круга, потом снова песни, не смотря на то что певца нет в живых). И почему концерт транслируют ночью, чтобы его посмотрел вот такой вот я. Мне он нужен, чтобы не слышать этот замедленный, «обойный отход», песнопений комара — «ромалэ, чавалэ, где твои счастливые денёчки?» — это песня Леонсии «Лиза», которую я буду слушать весь следующий день на пути в Комарово (тот комар будто что-то заранее знал, но после двухчасового концерта я всё же убил его, и, выключив телевизор, уснул. А часы на башне били каждый «битый» час, для кого, если я спал, а остальных в тот день в Выборге не было).

 

2.

 

Речь пойдёт о Комарово, связь с известной песней в исполнении И. Скляра не приветствуется, здесь совсем не об этом. В Выборге было много интересного, но я ничего не помню, не потому, что я был пьян, как вы знаете — я не пью, просто всё: и праздношатания по городу, и парк Монрепо в отсутствии людей в те незабываемые полчаса, когда я возблагодарил жизнь абсолютно за всё, почти не помня себя, и органный концерт в католической церкви, где ведущая, по совместительству исполнительница партии на Виоле да гамба, забавно держала в руках микрофон и трясла его от волнения, а её подруга-органистка воспринимала сказанное покатой блестящей (платье) спиной, спина была в этот вечер точнее, чем видавший виды орган, в котором были, по-видимому, сломаны некоторые ножные педали, исполнительнице приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы звуки всё же дошли до нас. Звучал Бах, тема из «Сталкера», я закрыл глаза-братья, чтобы не привлекать к себе внимание, мне всегда кажется, что мои глаза в определённый момент (а когда звучал Бах, был тот самый момент) могут меня выдать, обнажить то световое моргание в ванной в моей душе, ведь на деле свет в квартире был в полном порядке, это у меня там что-то замкнуло, внутри, и я так до сих пор и не понял что, такие вопросы, вернее, замыкания решаются только языком поэзии. Точнее, под язык. Это позже. Пока же в Комарово. Всё забыто. А Выборга нет.

 

3.

 

Наверное, сравнивать Комаровское кладбище с моим детским садиком, в который я ходил с трёх до шести лет, кощунственно, даже не по отношению к садику (он был прекрасен), а по отношению к великому (так можно говорить?) кладбищу, где покоятся знаменитые люди: без пафоса, апломба (так мне кажется при первом взгляде — такая оценка ситуации часто встречается в романах Юрия Мамлеева, когда речь идёт о покойниках, слово «покой» тут главное). Это всё такие неверные слова, так зачем же я здесь их пишу, но я знаю, что они всё равно рано или поздно исчезнут, поэтому мне не так страшно. Здесь, на кладбище, я чувствую себя в безопасности (как в садике), правда у меня плохо ловит связь (в садике её вообще не было), но даже с одним делением сети я сумел убедиться, что Никита Михайловский (могила у самого забора) снимался в фильме «Вам и не снилось», я зашёл не с главного входа, поэтому мой путь по кладбищу был, как мне кажется, не совсем типичным. Пытался найти могилы Геннадия Гора, Лидии Гинзбург — не смог, потом засмотрелся на портрет (не могу сказать по-другому, «мамлеевщина» скажет кто-то) мамы Виктора Резникова (композитора, автора эстрадных хитов), мама Виктора ушла из жизни 20 июля 2019 года в возрасте 95 лет, а я был в Комарово именно в день её памяти, зачем мне вся эта информация, я не знаю, нет, знаю, просто есть жизни короткие, а есть — длинные, вот и всё, и понять, какова была жизнь, может только сам обладатель этой жизни. Главное здесь — встречи. Они случаются: встречаются мёртвые с мёртвыми, становясь навсегда живыми и хочется верить, что впредь неразлучными, встречаются живые с мёртвыми, как с живыми, и никакого страха нет, и слышится разговор, свободный, честный: «Как там у вас? А у вас?», вам и не снилось такое, вам и не снилось. На одной из могил установлен необычный памятник — улыбающийся лисёнок, свернувшийся клубком. Лисёнок спит, а вокруг него развешаны разноцветные «музыки ветра» — яркие ленточки, всё переливается, шуршит, выбиваясь из общей, довольно сдержанной (ещё бы) кладбищенской тональности. Это могила певицы Александры Соколовой, незадолго до своего ухода она записала дуэт вместе с Нойзом, под названием «Иордан» (2014 год), там есть такие слова: 

«В камуфляжные пятна опять на экранах сложатся пиксели.
Очереди автоматные многократно звукорежиссёр приглушит в миксе,
И снова голос закадровый невероятную правду нам о врагах наших расскажет,
Слова свои складные тоном прохладным читая с бумажек.

И ни на одном из девайсов не откроются неудобные ссылки —
Как веки бойца, спешащего к маме домой в коробке из цинка.
С ухмылкой директор кровавого цирка билетные корешки считает —
Но ледники растают, ледники растают!

Припев: 

Ледники растают — восполнится Иордан.
О, все помирятся!

Shalom aleichem! Wa alaykumu s-salam»

Эту песню я буду слушать, возвращаясь на ж/д станцию. Хочется поверить в строчки припева, но мысль о «таянии ледников» и всеобщем мире сейчас кажется иллюзорной и несостоятельной, наверное, этого никогда не будет, взамен иллюзий — пепелище, затяжное пространство «Сталкера» и Бах, летящий куда-то ввысь, под самую крышу, точнее, туда, где была крыша собора, снесённая ракетой, Бах летит, братья-глаза широко открыты, и смотрят, и видят, как мир медленно, будто в рапиде, такт за тактом хоральной прелюдии, рождается вновь, выкарабкиваясь из пепла, потом глаза закроются, но я что-то успею увидеть.

 

4.

 

Я долго искал могилу Дмитрия Лихачёва, нашёл, но не сразу, потом потерялся в большом количестве «Лихачёвых» (фамильное захоронение), перевёл взгляд в сторону и увидел могилу Анны Андреевны Ахматовой, но об этом чуть позже: я всё пытаюсь выровнять сбивчивый тон письма, и написать на видимом не только мне языке то, о чём невозможно не написать, и допустить, чтобы оно вдруг исчезло, тоже невозможно. У Дмитрия Лихачёва в «Письмах о добром» есть такие строки: 

 «Одна из самых больших ценностей жизни — поездки по своей стране и по чужим странам. При этом остерегайтесь делить поездки на интересные и неинтересные, а места, которые посетили, на значительные и незначительные. Даже степени значительности посещённых вами мест старайтесь не устанавливать. Делите поездки на те, к которым вы подготовились, и те, к которым не подготовились или подготовились плохо. Любой город, любая страна, любое место, к поездке в которые вы не подготовились, — неинтересны и скучны. И наоборот, если вы знаете историю места, оно становится в десять раз интереснее».

Мне сложно оценить свою степень подготовки к этой поездке. До сих пор кажется, что города, в который я приехал, не существует (Выборга нет), а Комарово, с его воздухом, бесчисленными соснами, кладбищем, судьбами, строчками, кадрами из фильмов, входит в меня как вакцина, прививка от вируса, не поставишь — исчезнешь (назначение лично для меня). Наверное, сейчас и стоит говорить о главном, хотя пользуясь советом Лихачёва: не нужно выстраивать иерархию впечатлений, поэтому просто, в порядке очереди. 

Анна Андреевна — мой любимый и главный поэт. Мы кажется встречались в той жизни, я говорю это здесь, единожды, и больше не осмелюсь повторить. Был период, когда мне казалось, что я жил на Литейном и замёрз в блокаду в одной из домовых щелей, теперь мне так не кажется, потому что мой разум отвергает войну даже в пространстве прожитых когда-то жизней, не говоря уже о жизни текущей. В семь лет я поставил на пюпитр сборник ААА и сочинял первые песни, которых теперь уже и не помню, я разглядывал картинки в сборнике, изумляясь, что портрет Модильяни и фотографии 60-х годов изображают одного и того же человека. Её. Теперь каждый мой приезд в Петербург не может обойтись без посещения Фонтанного дома, сада, без выпитого фильтр-кофе в «Шумерийской кофейне», — и всё это не часть «богемного» ритуала, поэтического флёра, это часть жизни, меня, моей сути, священная рутина бытия. Я всё говорю о других местах, связанных с ААА, и ни слова о самой могиле в Комарово: я мало верю могилам, как и мало верю смерти и её не самому благородному институту, я верю в звук и в верное время верно нажатую ноту. Вот, вот сейчас она зазвучит, и невидимое проступит и обретёт плоть, наверное, так тают ледники, так бьются волны Иордана, бьются, не разбиваясь.

Одно из моих любимых стихотворений:

Чугунная ограда,
Сосновая кровать.
Как сладко, что не надо
Мне больше ревновать.

Постель мне стелют эту
С рыданьем и мольбой;
Теперь гуляй по свету
Где хочешь. Бог с тобой!

Верное слово — сладко, так сложно монтирующееся с нашей теперешней жизнью. Непозволительное роскошество сказать сейчас — сладко. Когда вам было сладко? Можете не отвечать. Я же испытываю сладкую боль. Здесь, в Комарово, этот оксюморон я могу позволить себе и тексту.

«В день похорон Ахматовой почти случайно оказалась и я на кладбище среди многих, кто-то подвёз после панихиды в Союзе писателей на Шпалерной. Там было так много людей, что часть их разбрелась по кладбищу и у каждой могилы стоял кто-то, как будто наступило Воскресение, и из каждой могилы кто-то поднялся и удивлённо смотрел в одну точку. А точка эта была — проносимый вдали гроб. С ней хоронили Серебряный век».

Этот фрагмент из воспоминаний поэтессы Елены Шварц. Сегодня на кладбище нет экскурсии, только семейная пара средних лет сидит на скамеечке напротив могилы Даниила Гранина. Я стою на главной аллее, где лучше всего ловит связь, но звонить кому-то сейчас нет никакого смысла, и такое чувство, как будто ты лишён голоса, а все жизненные силы твои сейчас ушли на «завод мысли», где выковываются новые детали тебя нового, да, вот такая соцреалистическая метафора, но детали эти без веса, они бесплотны и нематериальны. Они бесплатны, но бесценны, и сам ты их, своими глазами-братьями, не увидишь, они скрыты и проступят только при рассмотрении тебя кем-то другим.

Каким ты стал. Что с тобой было? Как ты провёл это лето? Рассказывай.

Вот я и рассказываю, как могу, оставляя лишь абрис случившегося, на детальный обзор — нет сил и запасных деталей.

 

5.

 

В конце хочется сказать какую-нибудь нелепую глупость, прибавив к череде других глупостей ещё одну.

Я попросил одну из комаровских сосен, ту, что была ближе, сфотографировать меня. Поставил телефон на мох (мягкий как губка), растущий у основания сосны-фотографа, включил таймер на десять секунд и отошёл на расстояние — три метра — к стоящей напротив сосне-фону. Мне захотелось, чтобы сосна-фотограф запечатлела меня танцующего: я всегда мечтал потанцевать среди деревьев, и моя мечта сбылась, вот только кадр не смог передать всего испытываемого мной восторга. Я поблагодарил сосну-фотографа и сосну-фон, погладил мох, на котором остался след от телефона. Потом я увидел лежащую сосну и подумал: больно ли соснам падать? Потом подумал:больно ли упасть и продолжать лежать, когда другие — вот так гордо и прямо — стоят рядом с тобой павшим? Потом подумал: а что бы я сделал, если бы вдруг упал и больше уже не смог встать? А что бы я сделал, если бы другой упал и не смог встать, как вот эта сосна? Я об этом думаю. Думаю. Думаю. Думаю. Думаю и пишу. Но письмо не может передать всего испытываемого мной ужаса. И наступает момент, когда надо крикнуть, раскричаться в настежь открытое окно неба, плотно закрытое сосновым лесом. Не видно, но слышно. Слышно?