Невидимые мосты: Песнь Стефаносу Стефанидесу

 

Перевод с английского Ксении Рогожниковой

 

Вскоре после того как Берлинская Стена пала, польский Нобелевский лауреат и изгнанник Чеслав Милош вернулся на родину в первый раз за более чем пятьдесят лет и во время посещения города Сейны, где он обычно проводил лето до Второй мировой войны, встретил Кшиштофа и Малгожату Чижевских. В течение последнего десятилетия они гастролировали со средневековыми пьесами по всей стране. Взволнованные тем, что они могут обсудить новый порядок в Восточной Европе с поэтом и писателем, чьи книги и чья работа вдохновляла их на протяжении Холодной войны, супруги спросили: «Мастер, что мы можем сделать?» Милош сказал им, что его собственность в Красногруде вскоре будет возвращена ему. Что если основать там Фонд — под названием Центр Пограничья — место, которое будет собирать авторов и художников из различных сфер и жанров и возрождать культуру, уничтоженную войной и идеологией?

Кшиштоф и Малгожата сказали «да» и вскоре создали живое пространство для писателей и художников, актёров и учёных, музыкантов и естествоиспытателей — для всех этих людей, тем или иным способом остававшимся верными своей позиции человека, живущего на границе, человека, который обладает капиталом смелости, как творческой, так и общественной, пересекать границы в поисках — чего? Новых идей и способов быть в этом мире, исследовать то, что объединяет нас. Стефанос Стефанидес является таким человеком, живущим, в первую очередь, «на границе», и я благодарен за этот шанс отпраздновать его достижения, которые постоянно вдохновляли меня на протяжении вот уже последних пятнадцати лет.

Я встретил Стефаноса в Никосии в 2004 году, в день весеннего равноденствия, в первую годовщину вторжения и оккупации Ирака, которое возглавили Соединенные Штаты, иначе говоря — в момент глубоких перемен. Я отправился на Кипр с проверкой факультета английского языка одного частного университета; и этот визит, который мог стать обычной академической задачей, оказался поистине экстраординарным. Представьте четырёх поэтов, собравшихся, чтобы пересмотреть учебный план, предметы и материалы факультета английского языка: звучит как сюжет для фильма Луиса Бунюэля, не так ли? Наши обсуждения были отмечены и бурным весельем, и интеллектуальной строгостью, и больше всего из этой части моего путешествия я запомнил чувство юмора, рассеянность и неторопливость, а также спокойную готовность Стефаноса сыграть роль честного оценщика — качества, которые сделали из него не только замечательного преподавателя, но и справедливого и эффективного администратора.

Я помню наши разговоры о разделённом острове Кипр, где повторялась ситуация, знакомая мне по десятилетиям моих путешествий по различным зонам вооружённых конфликтов: Балканам, Корейскому полуострову, Ближнему Востоку, Конго, Афганистану, России и Украине. Вопрос воссоединения был первостепенным для Стефаноса, и я восхищался не только его стремлением положить конец этому конфликту, но и его желанием знать больше о земле своих предков, его сострадательным отношением к турецким коллегам, его признательностью за сложный танец, необходимый для достижения любой формы мира и примирения. Эти качества необходимы и для практики культурной дипломатии, заключающейся в обмене информацией и идеями, которая занимает центральное место в моей работе в Международной писательской программе (IWP). Именно в качестве директора IWP мне посчастливилось дважды посетить Кипр и беседовать со Стефаносом, а затем принять его в осенней резиденции IWP в 2016 году, где он присоединился к тридцати пяти другим писателям из почти такого же количества стран для события, которое нам нравится называть Организацией Объединенных Наций Писателей.

В 2008 году я привёз делегацию американских писателей в турне по Кипру, которое Стефанос организовал со свойственным ему изяществом и стилем, а затем он присоединился к четырнадцати писателям на симпозиуме «Дом/Земля» на острове Парос. Для симпозиума он написал великолепное эссе: «Я покинул дом из-за взмахов крыльев сивилл, они безжалостно улыбались. Как поэты, покинувшие дом», — утверждал он.

«Возможно, мы никогда не вернёмся, но мы постоянно совершаем повороты, старые повороты и новые повороты в хоре строф и эпифор, справа налево сквозь многослойную меланхолию с горько-сладким обещанием изначального видения, но не святого первоисточника, а способа существования в мире, который, как мы надеемся, был потерян не навсегда. Этот способ всё ещё соблазняет нас перспективой и неуловимой быстротечностью, нам необходимо заставить его уступить своей мимолётности и преобразовать его в сладость того места, где мы осознаём своё бытие и становление в мире в незабываемых словах и образах.

Мы создаём границы из его безграничных значений, сплетаем и расплетаем, превращаем пространство в место, в собственную комнату. И тогда, если вы сплетаете слишком туго, он становится негостеприимным, косноязычным и бессмысленным, либо яростно отстаивающим привилегии одной группы, будь то этническая или какая-то другая, и тогда первоначальная чувственная тайна дома ускользает, и вы чувствуете себя не в своей тарелке или узником этого места, если, конечно, вас уже насильственно не выслали из этой тюрьмы. Границы оживают там, где что-то начинается, а не там, где что-то заканчивается, когда открывается горизонт ожиданий, динамичное разворачивание, дар гостеприимства, который мы преподносим или получаем, отпуская. Иногда поэты теряют и находят дом из-за вынужденного или принудительного переезда, бегства, вспышки эпидемии или внезапных беспорядков[1]».

Экспонатом «А» симпозиума стал тот факт, что режиссёру, которому мы поручили снять документальный фильм об этих встречах, Ниголю Безджяну, армянину, живущему в Бейруте, не позволили вылететь в Афины, потому что «Хезболла» начала небольшую войну и оккупировала аэропорт. Мы узнали об этом во время нашего тура по Кипру, и именно Стефанос помог нам найти Стивена Ньюджента, оператора в Никосии, отснявшего многочасовой материал для Ниголя, который затем создал яркий фильм, в котором контрастируют сцены насилия в Бейруте и вдумчивые беседы на Паросе.

Восемь лет спустя Стефанос прибыл в Айова-Сити, литературный город ЮНЕСКО, и в мгновение ока стал моральным ориентиром всей осенней резиденции, голосом мудрости. В презентации «Письмо на краю языка», с которой Стефанос выступил на дискуссии о художественном переводе, проходившей в публичной библиотеке Айова-Сити, он высоко оценил путь «радикальной неопределенности»:

«С раздробленным сознанием, чья панорама ярка, но неопределённа, поскольку писатель/переводчик сопротивляется символической силе одного единственного языка в своих непрерывных исследованиях. Это наводит на мысль о своего рода via negativa в литературной практике, лучше всего выраженной в мантре из Упанишад “нети нети” (“ни то ни сё”). Кафка говорит об этом затруднительном положении как о выборе из нескольких невозможностей, считая невозможным писать на чешском, идиш или немецком. В письме Максу Броду (июнь, 1921 год) он говорит о: невозможности не писать, невозможности писать по-немецки, невозможности писать иначе и невозможности писать. Это предполагает состояние внутренней отчуждённости в языке, на котором пишешь, отчуждённости, заставляющей другие голоса звучать внутри через нейронные связи сознания и наше эмоциональное отношение к языку. На ограниченном пространстве островов, таких как мой собственный (Кипр), это взаимодействие более заметно. Заблудившись в лабиринте языков, я задаюсь вопросом: где я нахожусь в этом мире?

Моя задача как писателя и переводчика — сопоставить несходства друг с другом, как и способы непонимания, и напряжённое безмолвие с избыточным давлением, которые изменяют наше представление о том, что было отвергнуто, исключено или казалось устаревшим. Я постоянно ловлю себя на том, что сдвигаю границы, перераспределяя напряжённость и эмоциональные связи языка в личной и культурной памяти через космополитическое и просторечное, национальное и мифическое, пытаясь быть здесь, там, в другом месте в одно и то же время или выбираю линию полёта за пределы смыслов[2]».

То есть, он — пограничник, чья «линия полёта за пределы» обязывает читателей смотреть дальше общепринятых мнений, местных различий и ограниченности. Я горжусь не только тем, что называю Стефаноса своим другом, но и тем, что ориентируюсь на его стремление «приближать различия друг к другу». Ибо в сопоставлении кроется возможность прозрения и идеи. Отсюда моё решение сочинить для него песнопение, которое со временем может стать частью длинной поэмы под названием «Мост», начинающейся в Польше и заканчивающейся — где? Посмотрим.

 

Из поэмы «Мост»

 

Построить невидимый мост: такова была задача, поставленная перед художниками, собравшимися со многих земель в усадьбе в Красногруде, где Чеслав Милош проводил лето за летом в детстве.

Пчеловоды, плотники, каллиграфы, гончары, драматурги, фермеры, травники, музыканты, природоведы, поэты, ученые, учителя: мужчины и женщины, работающие с различными материалами в жаркие августовские дни, чтобы создать — что? Мост, ведущий на другой берег.

Который поэт назвал Поворотом в своих размышлениях о пользе молитвы.

Вот комната, в которой в семнадцать лет он выпил стопку водки, затем вложил пулю в барабан револьвера, поднёс его к виску и нажал на курок.

Вот щелчок пустого патронника, означающий очередной день жизни.

Причина его отчаяния? Он мельком увидел, как на рассвете мужчина выпрыгнул из окна женской спальни — женщины, которую молодой поэт любил больше самой жизни.

В обеденном шатре пчёлы роились вокруг графинов с тёплым яблочным соком и пустых стаканов, оставленных на столах, покрытыми белыми скатертями.

«Мы забыли, как пишется слово ”оптимизм"», — сказал учитель из Галилеи.

«Крылья рабыни», — отозвалась актриса из Беларуси, описывая, каково это — жить на виду у пограничников с приказом стрелять на поражение.

А Клезмерский оркестр продолжал играть в синагоге, лишившейся прихожан во время войны: сосуд горя, которое невозможно смягчить.

Не слишком ли поздно запиcывать миф о мужчинах, которые подталкивают раскачивающихся на качелях и оплакивающих покойников женщин? Эти качели подвешены к мосту, и это заставляет женщин прыгать навстречу смерти.

Пение песен, которые в своё время показали дистанцию между Богом и человечеством.

_______________

Новые формы, новые инструменты и новый язык для этого моста, на котором будут рассказаны самые горькие истории, даже если рядом никого нет, чтобы слушать.

«Мы боимся не наших соседей, — сказала директор театральной труппы, которая ходила от двери к двери, чтобы узнать историю выбранной местности, — а самих себя».

Среди первых открытий: женщина, вынимающая треснувшую чашу из печи, шепчущая: «Ни один мост не строится без риска. Устроим красивую катастрофу!»

Беззащитный с самого начала, ожидающий — чего? Видения другого берега, плана перехода глубокой ночью и инструкции: как распознать родственную душу. 

Как в записке, спрятанной в развалинах каменной стены и найденной на рассвете: «Постройте фундамент моста, а остальное оставьте невысказанным».

Самый красивый мост — тот, что был возведён в труднодоступном месте, соединяющий аркой живых с мёртвыми, невидимый никому, только поэту и его музе.

Как на фотографии женщины, одетой в белое, с раскинутыми руками, как будто летящей над Великой степью, обрамлённой в равных частях голубым небом и грядой облаков.

Как осенней ночью, когда после шторма я шёл с ней к мосту Джорджа Вашингтона вспоминая череду событий, которая привела нас сюда —

Виза, выданная как раз перед моей поездкой в город белого камня, встреча в доме поэта, написавшего последние строки кровью, медленный танец в переполненном баре…

Итак, вот моя последняя воля и завещание: «О прекрасная катастрофа, я не мог вынести разлуки с тобой. Остальное я оставлю невысказанным».

Что написал поэт перед тем, как повеситься в гостиничном номере? «Прощай, мой друг, прощай».

Как в круге из белых камней на лугу, где в высохшем русле ручья были посажены два ряда выкрашенных в красный цвет пней, чтобы поддержать зигзагообразный мост в никуда.

Власти запретили ей пройти на посадку в самолёт вместе с дочерью, которой в возрасте десяти лет пришлось одной лететь в Лондон, задаваясь вопросом, увидит ли она когда-нибудь свою мать опять.

Повесив трубку, Арво Пярт подошёл к пианино и снова и снова повторил три ноты, подражая интонации этих слёз — эта триада легла в основу его нового стиля.

«Тинтиннабуляция», от латинского tintinnabulum, что значит «колокол», который звонил для него, как монахи, поющие и празднующие божественное.

«Один плюс один — это один, а не два», — заявил он, раскрывая секрет своих триад. Также, как в Отце, Сыне и Святом Духе.

Он противоречил основным догматам двух религий, в которых он был воспитан: социализму, сериальной музыке.

Созерцательное молчание » так он описывал своё добровольное творческое изгнание, время ожидания, которое, насколько он знал, могло длиться веками, пока он слушал григорианское пение, читал Псалмы и заполнял тетради упражнениями для одного голоса.

Тысячи страниц мелодичных строк, которых так много, что они могут заполнить целый шкаф. Страниц, превращающих древнюю хвалу Бога в песню.

Строить мосты по направлению к местам происхождения в виде свадебных песен, которые будут исполняться «в соответствии с лилиями».

По словам его жены, он сначала читал псалом, а затем сочинял, словно в трансе, покоряясь сознательному и бессознательному психическому потоку, надеясь открыть в себе новый источник музыки.

Это было время подготовки, в течение которого святость приобретала цвет и текстуру, формируя звуковые ландшафты для последующего избавления, в течение которого я созерцал ваше молчание, не в силах смириться с тем фактом, что мои мольбы достигли ушей, которые не слышат.

О сияющая сестра, приближавшаяся ко мне со скоростью света, — в какой галактике ты исчезла?

__________

Город-призрак Вароша предстал перед нами, когда мы плыли с морскими черепахами. Те откладывали яйца на пляже, охраняемом турецкими солдатами, у которых был приказ стрелять в незваных гостей при их появлении.

Кипрский поэт, сопровождавший делегацию американских писателей по своему разделённому острову, был первым, кто нырнул в воду у берегов Фамагусты, недалеко от дома своих предков.

Он посетил этот дом только один раз с 1974 года, когда его семья потеряла кров и имущество из-за турецких захватчиков, а его дед исчез, и больше о нём никто ничего не слышал.

Грузовые суда стояли на якоре позади нас, укреплённые бункеры, окружённые колючей проволокой, расположились вдоль пляжа. Я погрузился в чистую воду, поражаясь кажущемуся отсутствию горечи у нашего хозяина. 

Возможно, вопрос, заданный в последней строке стихотворения «Карпассия», законченного годом ранее, определил наше путешествие по этим оккупированным землям: «Как петь о заброшенных местах?»

Тонкая мембрана между этим миром и следующим.

Сухая земля, до краёв наполненная памятью о потерях, лишённая семейных уз и их привычного тепла.

Для этой местности он, однако, сочинил песнопение в трёхстишьях на английском, используя греческую грамматику: оно посвящено природе ухода, сути всей работы его жизни.

Оно напоминает византийское песнопение на Великой вечерне в монастыре Симонопетра на Святой Горе Афон: «Кирие элейсон. Кирие элейсон. Кирие элейсон. Помилуй нас, Господи».

Невидимый мост, сотканный из молитвы и поэзии, соединяющий один полуостров с другим, служащий примирению между телом и душой, конфликтующими верами и языками, прошлым и настоящим.

Что написал Стефанос в последней разделённой европейской столице? «Я слышу голоса сивилл, но их послания обычно загадочны». 

Дверь в деревенскую церковь была заперта, но через окно он чувствовал запах навоза из овечьего хлева, и этот запах исчезнет, когда он придёт в следующий раз.

__________

Опаздывая на вечеринку по случаю шестидесятилетия сотрудника пресс-службы ООН, я увидел через открытую дверь двухэтажного дома пожилую женщину, которая шила за столом, и перешёл улицу, чтобы спросить у неё дорогу.

Она разглядывала меня и предположив, что иностранец в чёрном плаще, должно быть, ищет удовольствий, позвала дочь, которая спустилась по лестнице в белом неглиже.

«Просвечивающая» — вот слово, которое пришло мне на ум, когда я последовал за ней к единственному работающему уличному фонарю в округе, чтобы изучить инструкции, которые чиновник продиктовал мне по телефону.

Уже на вечеринке, извиняясь за опоздание, я рассказал хозяину о своём приключении, он рассказал про этот квартал борделей за собором улицей Феллини.

Он был приветливым ирландцем, приехавшим в свою девятую миротворческую миссию. Он приписывал прочность своего брака тому факту, что прожил с женой всего шесть из восемнадцати лет вместе. Ранее в тот же день он говорил о том, как последняя версия плана Аннана по воссоединению Кипра, которую православные епископы считали демонической, изменила бы статус-кво.

Он объяснил, что недостатком островного менталитета, распространённого как на Кипре, так и в Ирландии, является то, что местная проблема представляется центром вселенной.

Предстоящий референдум он рассматривал скорее как астрологический расклад, чем как политическое основание. Комета явилась древним людям, и мир ушёл из-под ног.

«Если в Никосии пойдет снег, — сказал он, увидев в недавней неожиданной метели, парализовавшей город, очертания мира, — тогда будет урегулирование».

И всё же он считал, что долгая память киприотов заставляет ирландцев выглядеть так, будто у них слабоумие.

На острове Афродиты греческий куратор, который вслух поинтересовался, так ли красивы кипрско-турецкие женщины, как чиновник себе представлял, был последним, кто поднял тост за него.

Его брак был обречён, как и план Аннана, за который греки проголосовали бы против.

Можете ли вы подтвердить, что некоторые турки увидели руку Аллаха при окончательном подсчёте голосов? «Без комментариев».

__________

Когда турецкие власти сняли пограничные ограничения, греки и турки пересекли Зелёную линию впервые почти за тридцать лет, чтобы посетить свои дома. Стефанос вошёл в дом с зелёным балконом, который он не видел с раннего детства.

Оттуда он смотрел на деревенский пейзаж и дорогу с высаженными акациями, представляя себе — что именно?

Судьбу его деда? Времена, когда произойдёт воссоединение острова?

«Я потерялся, — писал он, — в призрачных грёзах, размышляя о том, может ли любовь быть просто репетицией отъезда в какое-то неизвестное место — место, которое вы не знали, когда любовь начиналась».

Открытие ворот на Север открыло врата внутри него, через которые хлынули воспоминания детства, подталкивая его к новой работе.

Он подружился с турецкими поэтами, включив их строки в свои стихи, установив новое соглашение со страной своего рождения.

«Парадоксально, — сказал он накануне референдума, — мы выступали за воссоединение, а теперь можем проголосовать против него».

В течение многих лет с балкона своей квартиры он смотрел на флаг киприотов-турок, украшающий горный склон, нависающий над Никосией, а теперь мы ехали на Тёртл-Бич с 24-часовым пропуском, чтобы встретиться с турецким поэтом.

Чьи двоюродные братья, призванные в армию, увезли грузовики с награбленным из города-призрака.

Наше путешествие было путешествием в прошлое и в одну из версий будущего, что будут пропускать через переводы снова и снова, чтобы зафиксировать изменения в языке войны и мира.

Повседневная речь » то есть то, что всегда вертится на языке у поэта.