Книга дождя. Фрагменты

1

 

Дождь такой же, как вчера. Поцелуи капель. Тихий свет. Было время, когда о таком мог только мечтать. Круглосуточно сидеть возле окна весной. Подоконник дождя, бесконечное пианино. Да, я изменился. Слова утратили преувеличенную важность. Уже не приходится отстаивать право произношения. Сад вытягивается зеленью наружу. Воспоминания, фильмы, ожидание. Мысль, смотрящая из любви. Писать не громче дождя.

Еда — кухонное путешествие. Я много писал о яблоке. Обожал его круглую форму. Сок плоти. Прокусить мякоть, услышать сочный хруст, подумать о солнце юности. Что ещё нужно?

Может, пришло время наполнить присутствие тенью? В узкой шее стекла стоит вино. Я люблю его звук, но не понимаю вкуса. Дни прямы, как стволы. Сплошная вертикаль молчания. Воздух свеж и прохладен. В город вошёл лес. Дождь как приоткрытая дверь в душной комнате. Дарует иллюзию выхода. Мечту уюта. Неважно, где ты. Темнота и дождь. Как мужчина и дым. Кофе и книга. Дорога и смерть. 

В юные годы я любил срываться с места и уезжать в незнакомые города. Бродить по спящим улицам. Многое позади. Есть опыт забвения. Центральное открытие, до которого дожил после всех часов размышлений, безумий, танца, сводится к одному ощущению. Чувствовать невидимый жар собственного тела. В голове, как в источнике, и везде, в каждом пальце. Это подобно блаженству первого прикосновения с тёплой водой, когда ложишься в ванну зимой. Только здесь твоё тело и есть ванна. Полон внутренней темнотой, почти как земля, горячей и пульсирующей. Ладони пылают. Взгляд устремлён в невозможность. Ум пророс в спокойствие, как многолетнее дерево. 

Ночью я бодр, как луна. Мысль любит тесноту места. Память любит пространство ночи. С утра возобновится легкомыслие дня. Сонное мыло. Пена пасты. Выпуклый воробей, комочек жизни. Кружевное чириканье. Запятая клюва.

Тонкое лезвие мгновения. Блеск стали. 

 

2

 

Я жду дождь. Тело моё горит. Влажные вечерние улицы подобны лаве.

Идти за шелестом прикосновения. Гладкое, холодное стекло. Мягкая ткань. Укол иголки. Гримаса чёрной скатерти. Красный лоб яблока. Мрачная улыбка стола. Я утаиваю опасность.

Такое чувство, будто до этого времени долго спал, зрение любовалось сновидениями, и вдруг меня разбудили. Мир пожирает глаза. Цвета, формы, отражения, оттенки. Всё это ворвалось как неожиданное бунтарство.

Возможно, мир существует. Возможно, мы его часть. При свете дня его образы обрушиваются на избыточное зрение, провоцируют пристальность снимка. Никогда не знаешь, что и откуда смотрит на тебя. Стоит заговорить, и речь трескается как сырое яйцо, вытекая жидким солнцем наружу. Белая занавеска являет собой прозрачность нежности, за которой небо и прямота углов. Я долго жил по закону действия и забыл о забвении, вырвался из нерушимого безразличия. Я так бы и продолжил самозабвенно действовать, никогда не довольствуясь удовольствием достигать. Белое вывернуто швом наружу. Если б у меня был кот, мы бы поделили с ним эту тишину на двоих, прислушиваясь к безмолвию каждого. Познали бы смерть уюта и ночь монотонных бдений.

Осадок становится сущностью. Пыль — небом. Мир беспощаден в своей наготе. В утверждении незаменимости. Скользящие объятия ветра, кулак камня, мох коры. Блеск покрывается ржавчиной. Я устал видеть, терпеть пронзительность ожидания, иметь личное.

Устал, но стой. Стой как маяк. Мигай вымышленному морю, которое посылает россыпь воды.

Люблю, люблю — вновь шепчет дождь.

 

3

 

Запрещённая весна. Чтение становится вторым дыханием, сердцевиной мышления. Бульканье голубей, дробь сороки, трепет раскрытых крыльев. Уйти, чтоб как-то расшевелить это молчание.

Отстранённая красота цветов внушает необоримую надежду. Танец — весна тела. Мохнатая живопись бабочки, будто сон младенца, невозможно подобрать слова, чтоб выразить его яркую расплывчатость. Цветы выпрыгивают наружу обмануть привычную ясность. 

Проходишь прохладу арки. Вдыхаешь сырость зрелости. Пень, как йог, завязан в узел плоти. Вдалеке курит курьер. Запах лета, лёгкость равнодушия. Шероховатый пепел стен. Ночные краны поют песни китов.

Всё будет вновь. Вино вернёт настроение, а сыр наполнит рот странным послевкусием, что всё хорошо. Беседа будет кружиться словно карусель. Я буду наблюдать за вращением разговора, расфокусированный и сквозной. 

Падение медленных капель. Темнота разоблачает зрение. Слушаю пустую музыку, полое дуновение. Когда идёт дождь, всему можно заглянуть в глаза. Жизнь, ставшая паузой, не верит ни в смерть, ни в смех. 

 

4

 

Вчерашний джаз дождя наполнил воздух свежестью и откровением. Золотится тягучий мёд — медленная медитация притяжения. Так стекает густая сладость с ложки внезапного утра. 

О, сегодняшние облака. У слов нет цвета, запаха. Зелёный, ослепительно-белый, багровый — все черны. Невозможно вообразить цвет. Облако — этот обволакивающий свет, зримое облегчение, невесомое блаженство, что усиливает синеву неба. Так иногда повисаешь над землёй, ощущая в голове неподвижное парение внимания. Я столбенею от вида, от сочетания яркого облака и цветной стены, мерцающей на ветру кроны. Я счастлив видеть всё это вновь. Когда видишь то, на что смотрел годами, но по-другому, предстаёшь себе новшеством, приключением, масштабом.

Сколько можно думать о фиолетовом? Приглушённо страстный, нежно молчаливый. Когда краснеешь, словно кровь, проливаясь наружу, тут же темнеешь, срастаешься с землёй и растворяешься в бездне чернозёма. Что тогда делать с прозрачностью? С пустотой выражения, с отсутствием влияния. Распадаясь на знаки, чувство роднится с прахом, и всё возвращается освобождённым от личной пристальности.

Когда наполнен красным и белое исчерпано временем, еду по ночному городу с завышенным ожиданием к пространству, с окнами нараспашку. Летний воздух дует со всех сторон, и движение на скорости напоминает горизонтальное падение. Жадно глотаю россыпь самоубийственных огней, готовый на всё. Эта готовность и создаёт силу восприятия, избыточное переживание. Искажает зримое до нестерпимо прекрасного. Морская пена стеклоомывателя, запах алкоголя. Безупречная ранимость. Хрупкая юность.

 

5 

 

Разговор разрушает единство. Линия сечёт пространство ясности на кусочки деталей. Разговор подобен рождению, началу двойственности. Мы заходим в него, не ведая продолжения, не зная, куда он нас заведёт. Мы не хотим идти в неизвестность речей, но и остаться в нерушимом безмолвии тоже не под силу. Стоит замолчать — и внутри вырастает волна простора, готовая захлестнуть, перевернуть, выбросить на отверженный берег. То же самое переживает новоявленная зелень. Она вернулась, чтобы исчезнуть. Всё в мире приходит, чтобы уйти. Видеть — продлевать уход. 

Выходишь из комнаты будней, чтобы нести разрушенное зрение. Дать волю телу. Ногам, шагающим в такт закату. Губам, повторяющим влагу травы.

Обходительная наблюдательность котов. Собаки знают радость. Котам известно блаженство. Детский смех, запах цветов, выразительные знаки. Твёрдость асфальта. Так восстаёшь из липкой слепоты разговоров, из принудительного закона жизни. Мужской ветер обдувает лицо. Мысли рассеиваются в движении. Блеск ладони, отражение окна, открытость прогулки.

Завтра ничего не будет. Позади — вредоносные побеги в чужой сон. Прохладная тень заполнила комнату приглушённым бдением. Ожидание медленно гаснет, как сад, опрокинутый в свет. Утреннее веселье кроны, параллели надежд. Ум засыпает в прошлых словах, которые смотрели радости в глаза. Наступает неподвижное воспоминание о мгновении. Белое облако. Иллюзия формы. Невесомость желаний. 

 

 

6

 

Цепкий вкус кофе. Бутон розы замер утверждением красоты. Лепестки невидимо открываются, обнажая исчезновение формы.

Время идёт, не подгоняя. Пожилая женщина сидит на стуле, улыбаясь всему, что видит. Смотрит на меня, словно знает. Восприятие рассеивается над телом, как пар над остывающей водой.

Вялая тяжесть век заставляет закрыть глаза, отдалиться от зрения в наблюдение, видеть смотрящее. Шум, смех, свежесть после дождя, вес дыхания. Если память наделена жадностью помнить, то важно помнить забвение, чтобы не впасть в отрицание, когда думать значит отвергать действительность. 

Цвета беспокоят мышление. Фиолетовый — увядание красного. Недостаточно прикасаться к их теплу взглядом, важно зайти дальше, приблизиться к невозможному и обжечься, чтобы вкусить сладость испуга, пограничного состояния воли.

У места нет личного. Говорить — продлевать молчание. Расстояние, воздух, суженный день. Непоколебимая прямая. Так тянется горизонт, дающий возможность ощутить даль.

  

 

7

 

Говорящий слеп. Его собственный голос опутывает внимание, он забывает, о чём хотел говорить, падает в безвольное плутание. Инстинкты обнажают его немощь и бесплодие. В конечном счете, утомлённый незрячей страстью своих речей, он отворачивается в недоумение. Здесь предстаёт молчание, как новый, неизведанный мир. 

Светоносная бездна дня. Освобождённый от слов цвет возвращается в поле зрения чистым и спокойным, как утро. Фиолетовый умер в чёрный. Силой обладает только синий. Небо до полудня. До солнцестояния. До того момента, пока белое не зальёт своей безупречностью всё зримое. И глаза, уставшие от жадности, захотят тени, пустой комнаты. 

Комната не пуста, если не пуст твой ум. Эта фраза преследует последние месяцы. Сад встревожен весной. Влага листвы, внутренняя юность — как тихие осколки зеркал, как воспоминание о море. Блеск беспечности. Так я лежал на горячих камнях, на животе, чуть старше двадцати, когда время имело значение. Два друга смотрели с удивлением, с вопросом, почему мне ничего не нужно от жизни. Но я хотел от жизни этого — чувствовать жар нагретых камней, как этому учили белые страницы, книжный Алжир. Мне было известно, что в настоящем есть столько будущего, что невозможно отвлечься. Это знание я утратил.

 

8

 

Улица заглядывает в лицо, высасывая взгляд. Шум машин. Юноши курят, слегка обескураженные, примеряющие дерзость и безрассудство, сквозь которое просвечивает надежда. Нет ничего понятнее шелеста летнего дерева. Нет ничего мягче угасающего света. Дыхание обжигает грудь. Дуновение, движение, уколы слов. Прищуриваешься навстречу солнцу, маленькие радуги ресниц. Когда желание достигает абсолюта, у него нет формы, нет способа осуществиться. Оно лишь излучает беспричинность намерения. Липкие голоса, как мёд, пролитый на стол. Слух вязнет в тягучести губ. Пальцы нащупывают свободу. Внутривенное пространство. Реки абстракции.

Откуда эта буйная ясность? Как это остановить? Бунт неподвижности. Я проваливаюсь в окрестность. Осевое оцепенение. Жар пристальности. Сила препятствует полноте, словно камень течению.

Женщины расточают себя в разговорах. Невесомые бабочки мыслей, виляние тем. Этот танец создан, чтобы описывать миг.

Вдруг погружаюсь в спасительную речь пьяного. Безумие распахивается как встречный ветер. Как хорошо слышать его многословное откровение. В его одержимости, разъятости я нахожу успокоение. Ярость мысли обретает простор. Говори, друг, плутай. Ты звучишь как джаз, освобождённый от власти обыденности. Скоро будет веселье — головокружительное обезличивание.

 

9

 

Безумие — состояние, в котором ум теряет фокус. Всё размыто. Вибрирующая тяжесть воздуха. Слабонервные пальцы нащупывают тонкую линию. Так сегодня днём медсестра вводила иглу под кожу, не находя там вены. Это зрелище веселило меня. Я хотел сказать вслух: «Вы словно рыбью косточку потеряли во рту». Когда действие затянулось, я не сдержался: «Девочки, я же не мясо, так долго ковырять!» Одна обиделась и нагрубила. Юмор ей не понравился. Я промолчал и не стал крушить и без того непростую тишину рабочего дня. Густая, вязкая кровь, как мякоть раздавленной вишни, заполнила ёмкость шприца. 

С чего всё началось? С метафоры. Езда в городе подобна женскому мышлению. Шум светофоров, разнообразие улиц, бесконечность поворотов. Потом выезжаешь из города на трассу. Выскальзываешь в безмолвие дороги.

Мужской, равномерный простор, неощутимая скорость, горизонтальный пейзаж. Однонаправленность и оглушительное изобилие дня. Держать стрелку в неподвижности. На цифре 120. Смотреть, как непрерывный серый цвет промывает память своей одномерностью. В течение трёх часов не отводить взгляда от воцарившейся пустоты. Восклицательный знак напряжения. Что после? Головокружение как тормозной путь воображения. Когда мысль по инерции, приученная к гулу ускорения, вдруг упирается в безысходность. И повсюду сухой, степной кашель.

 

10

 

Вновь идти по узкой аллее, где разнообразие имён, деревьев, бесконечность личных воспоминаний, общих мест забвения. Сырость коры, усталость листвы, буйство земли. Стволы затягивают зрение ввысь. Грубая, шершавая поверхность откликается знакомым чувством, когда боль скукоживается и терпит, зарастает новой впадиной времени, глубиной сравнимой с раной скалы, в которую можно впустить пальцы и повиснуть над бездной.

Вновь сесть в кафе лицом над окружностью кофе, вдыхая прохладу дождя. Печенье хрустит. Как сказал мальчик, у меня в голове землетрясение.

Столько слов покинуло нас, столько надежд, но мы идём дальше. Разве есть выбор? Я пытался замереть, жить на весу, как облако, питаться иллюзиями теней. Танец пробудил ото сна, как солнечный луч будоражит ветвь, и она набухает желанием, обреченным на гибель. Все желания обречены, но следует ли из этого, что не нужно желать? Я задавал себе этот вопрос столько раз, сколько листвы выросло на этом столетнем дубе. Нет, я не получил ответа. Я просто продолжал гореть, ибо это единственное, что умею лучше всего. 

У кофе вкус бессонниц. Тех, в чьём небе летал десять лет, не ведая опоры. Падая под утро, вставая в полночь, укрываемый крылом страницы. Дождь шуршит по навесу. Шелестят женские голоса, не слышащие себя снаружи. Экзальтация и риторика. В спину дует холодный ветер, подгоняет, говорит — иди дальше, танцуй, не прорастай в мёртвое, будь легче себя.

 

11

 

Всё возвращается. Солнце, непоколебимый свет, осеннее утро. День начинать труднее, чем заканчивать. В начале дня столько воодушевляющего торжества. Вновь прохлада наполняет воображение юностью. Встаёшь, ютишься в тепле воды, выходишь наружу, а там чудодейственная синева и свежесть, словно обещание, что всё всегда вновь, всегда есть оживление. Нет лучшего дела, чем благо, возможность замереть очарованным. Красота забвения, сквозь которую смотрит внутренняя ухмылка над собой.

День сужается. Свет, наполненный сиянием воды, становится сухим и тесным, как почва. Вдалеке вибрирующий вой бензопилы. Одинокий лай собаки.

Нет центра — нет границ.

 

12

Октябрь. Дождь и холод. Разноцветные зонты людей. Пронизывающая красота. Распад неповторим.

Тело обрело танец. Слова утратили пыл юности и вернулись к источнику. Зрение в поисках исключительного восторга. Когда смотрю фотографии и вижу женщин, позирующих на природе, чувствую некоторое недоумение. Здесь таится тавтология. Нет диагонального расширения, вбирающего двойственность мира.

Нужен свет, ткань, стена, что-то холодное и мужское, противостоящее её теплоте и красоте.

Когда нахожу потрясающий снимок, я словно проваливаюсь в осознанный сон, где всё имеет смысл, где встречаются дом и время, где местоимение расширяется в неповторимую форму.

 

13

 

Зрение, неустанно бодрствующее, видит многоликость поверхностей, впадает в инстинкт преследования, фокусируясь, рассеиваясь.

Книга — прохлада в жаркий полдень. Читать, не видеть этого изнурительного изобилия, словно вернуться к темноте дыхания. Слова — это идея вещей, безмолвие форм, созерцание, освобождённое от объекта.

 

14

 

Как радует будничный день. Вскакиваешь, бежишь пить кофе, завтракать, по пути замираешь при виде живой линии, гибкой и неправильной, словно рукой ребёнка.

Далее да логарифмы, чудесные структуры точности и сразу же в танец, в геометрию веса, в дыхание движения.

О, как я люблю жизнь, выросшую, как сорняк, случайно сделавшую меня собой, следствием неожиданных удовольствий. Как хорошо искать, находить, терять и вновь искать. Блуждать по городу, по голосу, в почерке, в цвете, в прикосновении.

Всё, что дано в дар, жар глаз, пыль стекла, своё время, путешествие в суть.

Пятница, милонга, восторг находок, постоянство пустоты.