Внутренняя галерея

Из глубины

 

Сквозь мутную пелену виднеются заросли, приглушённо доносятся отзвуки стадных топотов, играют в потоках тонкие лучи. Появившись из ниоткуда, в разреженном ореоле удерживается, не исчезая, нечто розовеющее: фосфорическая фигура без лица — манит длинным пальцем.

Потратив на подготовку несколько поколений, водоплавающие выходят на сушу.

 

Этюд no.1. Отрицание

 

Нет, нет!

Это был не шип розы, а только неостриженный коготок местного гения.

Нет, не простор, только необозримая тень какой-то дремлющей спины.

Едва-едва не потерянное колесо катится, а неусечённая солнцетелая голова.

И это не я моргнул, это весна прошла.

Не перья то были из подушки, а всего-то облака. Растрепала их прачка, и горят поодаль пара лис — пара глаз.

Не сотня стрел серебристых пронзила беспечное сердце, но насквозь зима — всё вокруг.

 

Этюд no.2. Птерофор

 

Открывается небесный глаз, затем ещё и ещё;

небо проливает оземь хрустальные слёзы.

Накренился завьюженный заоблачный ковчег —

просыпал вниз жемчужины комет.

 

Я сталкиваюсь с огромной белой бабочкой.

 

Поднимается от моего падения снежная пыль,

трещат-переговариваются льдинки,

скоропостижна бегемотная пасть сугроба.

Скользкие змеи вползают в ботинки.

Серебристый силуэт улетает прочь — к тлеющей лунной бронзе. Отбрасывает неясное зеленоватое сияние.

Я погружаюсь в тягучую снежную глубину.

По правде говоря, разгорячённо и с приобретаемой свежестью. И небо тоже повеселело, осушило бесконечность своих блестящих глаз. Небо смотрит с надеждой.

Справа и слева от меня лежат на снегу — излучают отражённый свет — полупрозрачные крылья.

 

Истинный облик

 

Однажды поэт подолгу взирал на яблоневую луну и сам вдруг принялся понемногу слоиться.  Отсоединил одну полоску и поместил в кувшин, и тот до края наполнился водой с лёгким сладким ароматом; вложил другую полоску — закладкой в черновую тетрадь. И ещё третью — привязал к пыльному колоколу на постаменте.

Очередным утром он остановился отдохнуть в общественном саду, впал в быстрый сон в газебо[1], обнимаемом прерывистой тенью вишни.

Обернулось так, что колокол — впервые за семь лет — всё же поместили на башню. Юный работник взобрался посмотреть с высоты на родные крыши в долине, припомнить мечты, покормить привычных голубей, и, возвращаясь, пощекотал длинный колокольный язык... 

Поэт подскочил. От внезапного раската из коротких ушей повалили завитки дыма, яшма глаз в один миг покрылась влажной пеленой, открылась завеса перед челюстным рядом. И все и каждый поняли, что перед ними — мумия.

 

Откровение

 

Небольшой овраг.  Сорные травы образовали торопливыми нитями веретено, сплели завесу от непосвящённых. Далеко в небе чёрным жуком пролетает орёл. Песок и камни шершаво съезжают вниз.  В общем, всё подчёркивает тишину. В глубине глубин оврага бородатое дитя оборачивается вверх, через плечо, прямо на меня — не моргающий и нераскрашенный мрамор глаз.

Откровение: На самом деле всё — было... Я откровение ретроспективное. Такое уж я от рождения.  Извините, я слегка нервничаю перед выступлениями, пусть и краткими, а это — дебютное. Местность досталась мне, скажем так, келейная... Буду опираться, если позволите, на цитаты. Собственно, есть ведь часть, где вы говорите, и часть, где берёте обратно (это из Дж. Ленгшо Остина). А, да, касательно мраморного истукана — это Эсхил. Подытожу, по случаю, цитатой подлиннее:

 

Прометей: Ещё у смертных отнял дар предвиденья.

Предводительница хора: Каким лекарством эту ты пресёк болезнь?

Прометей: Я их слепыми наделил надеждами.

 

Теза

 

Разбегаются из чащоб олени, стремятся вон птицы. Стреляет из лука божественная амазонка, бросает в полёт со стрелою сопровождающий взгляд. Летит стрела сквозь уступчивый мир. Замерла стрела, не быстрее камня — для перспективы затверделой вечности.

Я поднимаю стрелу, и она превращается в ключ к загадке. И прячусь в раскидистой кроне...

 

МХК

 

Поэты обитают на крышах, их крылья путаются в городских проводах. Ветер стоит сильный, и на открытых пространствах по-великаньи уносит добычу. Относит одного из поэтов на необитаемый остров — отпечаток пальца на синей обивке океана. Помещает одиноко бродить по спирали. И никто больше не послужит облакопрогонником, осиротело древо жизни.  

А на острове, между нами говоря, местный робинзон давно и не жив, но диким козам всё равно, ведь недобровольный новосёл выглядит неотличимо: взгляд его, вообще-то привыкший к одиночеству и в самой толпе, столь же пронзительно уклончив, резок и бездонен, как и у предыдущего козьего кормильца.

А художники мастерских не покидают. Если что, разведав погоду, быстро возвращаются в лоно войлочных тапок. Художники отказываются быть вписанными в пейзаж. Являются — к ним: зеваки, доставщики, покупатели, посылки, счета, подмастерья в тертлнеках[2] и сестринских халатах, баснословцы-критики, восторгающие образы и возвышенные замыслы.

Отдельный (от всего, кроме слова) поэт начинается, мизинцем ощущений ударившись о собственный язык. Отдельный (полуподвальная стена в аренде) художник начинается, когда весь мир — липкая ресница, препона для глаза видеть как должно. 

Художник может начинаться ещё и с мелков на асфальте. Чтобы понять Саут-Даунз, нужно понять местный мел, пишет Джастин Хоппер, и добавляет: «Мел — это дзен. Мел — чудо. Это мастер дзена среди геологических элементов».

Да, конечно, мелки и мел суть разные вещества... при чём здесь... но вещественное художник отстраняет, сворачивает в пределы рамок, вписывая собственную циклическую округлость в квадратуру творчества: он, возможно, желал бы всеоттеночно изображать черепахового кота[3], но нет: проявляет в мир исключительно жёлтый смех (то очерняя, то в розовых тонах); дезидерата его — вечность, что бы это в действительности ни означало. Художник дружественно передаёт кота в гостящие руки поэта, и единый коэт мурлыкает.

А композиторы?  О, композиторы!

Тут — без слов.

 

Колонна

 

О полуразрушенной колонне на синеющем холме не пишут больше архитектурных обзоров, не собираются под ней для загадочных таинств. Под ней не дают клятв, не включают её в путеводители. Шепчет ей подлинное имя плющ: Смирение.

Сельский ветер, демонстрируя собственное смиренномудрие, слегка обвивает колонну незримой и покровительственной дланью. И предприимчивый песок, парламентер наступающей пустыни — не находит в колонне должного собеседника.

 

Ein bisschen Goethe, ein bisschen Bonaparte

 

Он несёт в руке факел. Пламя освещает его профиль. Пламя оттеняет анфас. Он что-то всегда о себе чувствовал. Он что-то всегда о себе знал. Немного от Гёте, немного от Бонапарта.

Самое время. Одеваясь на ходу, обращаешься в подобие плотной подушки, запрыгивая на ходу в многоместное красное нутро. Выкрикиваешь, подъезжая в блеске зари, отодвигая тесёмки пожарно-коринфского шлема: остановись, Герострат!

 

Было и не было

 

Философ сидит на белом камне и качает ногою. Оторвавшись от раскопок, вы направляетесь к непрошенному гостю, вы знаете: по привычке ему свойственно существовать до всяких свойств.

Всё же напоминаете, сдержанно, о том, что существует распорядок посещений (а также скидки для преподавателей и студентов).

— Существует?  И философ улетучивается.

 

Антитеза и синтеза

 

Яд со стрелы проник в беспечные пальцы. Бросаю стрелу дальше, другому счастливцу. Падаю вниз с дерева, расцарапав левую коленку.

В сурьме по моде восточных аватар, приобщён как действующее лицо к самотворимой поэме леса.

 

Пугало

 

When I owned the scarecrow I was happy[4]

На голову водружают колпак ушедшего праздника, рыхлое тело с соломенной небритостью одевается в лоскутную жёлто-бурую мантию. Угольками придаётся суровость бровям над пуговицами. Торжественно вздымается к небу раздёрганная метла.

Завистливый дождь оттолкнулся от скользкого холма: другие планы...

 

Кода

 

Трёхгодовалый амур подбирает мою стрелу. Яд нейтрализован и замещён любовным зельем из непрозрачного флакона с распылителем. 

Амур, прорвавшись сквозь чащобный хаос на опушку предопределения, вот-вот выстрелит в Психею, одарив приготовленной влюблённостью, и, как известно, споткнувшись о сухую корягу, порежется сам.

 

Новая угроза

 

Дождь отхлестал, пугало, уже готовое размокнуть, — спасается непромокаемым плащом. Только угольные брови взгрустнули: распались дробные домики.

Небо просветлело, но чернеет новая угроза. Пока ещё выдерживает тактическое отдаление. Готовится.  Из года в год для ворон всё желтеющее — памятный кусочек сыра.

 

Позитив

 

«Видеть во всем позитив». Обласканный вниманием и жизнеутвердительными восклицаниями, позитив начинает приумножаться. Всё, что изволило, — является.

Прижимается к ногам кариатид, прячется по промозглым пещерам летучей мышью, загнанным неандертальцем — негатив.

Происходит отсеивание.  Вслед за триумфом позитива начинается поиск наименее позитивного, учреждается эстафета отбора. Ослепляются вниманием новые кандидаты.

  

Корпоре сано

 

we cannot go to sleep/

the hills are all cover'd with sheep'[5]

 

Восстание телесного разума: «Я внутри, всегда внутри.  То, что снаружи — не-Я! Единственное облако — это только потерявшаяся овечка. То, что мыслит, — бледный дождь». 

Вот тело: завтракает, страдает, восторгается, раздражается, пробегает, отстаёт, читает, почитает, не умеет плавать и без подсказки устанавливать жалюзи. Сейчас уже вступает, осторожно прикоснувшись мизинцами ресниц, в нераздельный океан снов. Оно для себя первый физиолог, первый диагност; коллегиально с зеркалом — критик, повергающий без слов.

 

На седьмом

 

На нижних небесах (в фойе) раскачиваются на табуретах, зависнув на золотистый миг между сном и распорядком ключевые персоны — ночные портье. Шевелятся несобранно швейцаровы мысли под клеткой шевиота.

По орбитам ленивых пылинок на носочках прыгает-отталкивается, крадучись, первосвет.

На седьмой этаж (пурпурные половики), в номер 49 Сцилле и Харибде дня и ночи — и вовсе не достать.  Они здесь избегнуты, вытеснены: достаточно не разъединять штор. 

 

А затем он отдыхал

 

Белая пустыня окружает оставленный своим творцом недвижимый оазис: обрыв обоев преображён в столпотворение красок и цветов. Воспоминание о будущем почерке. 

Дневной творец спит. Сон такой: в корзинке — переливчатый зверёк, которого он показывает подходящим, бормочущим, наклончивым взрослым, приоткрывая полупрозрачное одеяльце. К зверьку тянут руки, и тот лазореет и темнеет, сворачивается камнем или игриво потягивается, обнажая мягкий живот; играет с тем, что протягивают, целует протянутые пальцы или проливает слёзы.

  

Ложная надежда

 

Брезжит неясный горизонт, кто-то свистнул, как ветер над волною растерзанною, припавшей ко мгле берегов.

И отшельник воскликнул:

«Явился, явился — мной призванный Феникс!»