Рассказы

У Лукоморья

 

— У Лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том... 

Я декламировала эту мантру громко и чётко — единственный способ, гарантирующий выживание при переходе через колючую изгородь на территорию призраков.

Громыхая эмалированным ведром бежевого цвета, в котором остались зубастые пробоины от мин, я лезла через забор чужого заброшенного сада. Когда-то, в добрые времена, здесь выращивали ягоды, фрукты, фасоль и картошку. Сейчас всё это стало воспоминаниями в чьих-то глубоких снах и новых рождениях.

Перемещаться в пространстве — дело непростое, но совсем не потому, что мешает узкий подол длинного до пят халата и большой платок — личная парилка на сорокаградусной жаре, а из-за русских снайперов, с некоторых пор заселивших густые кроны деревьев.

Девушке, рождённой на чеченской земле, полагается ходить в одеяниях свободного покроя, скромных и строгих, как и велит обычай. Платок, свёрнутый вдвое и заколотый булавкой у шеи, душил, пот тёк градом, но я понимала: все эти неудобства не отменяли ответственности, дарованной, как известно, свыше и неумолимо требовавшей праведных действий.

Добудь еду, или мы умрём — напутствовала меня больная мать, но проблема была в том, что умереть можно было и до того, как отыщется еда.

Это лето подарило садам и огородам не только противопехотные мины и растяжки, но и сочные ягоды. Угодья располагались прямо за сгоревшими, чёрными остовами кирпичных руин, которые ещё недавно были нашими домами, до той поры, пока не появились смертоносные летающие машины и не сбросили на них свои полуторатонные бомбы.

Русских снайперов, недавно поселившихся в садах, никто из местных не видел, потому что мирным жителям не подобает задирать голову вверх и всматриваться в листву, выискивая, как в загадочной картинке, фигуру в защитном камуфляже: трупы тех, кто не смог преодолеть неуместного любопытства, по мусульманской традиции, хоронили до заката. Снайперы на ветвях деревьев стали неотъемлемой частью садов, словно груши или айва, и мне, чтобы выжить, следовало помнить об этом.

Если во время Первой чеченской военные стреляли так, словно попали внутрь компьютерной игры, и бидончик, в который я набирала воду из колодца, становился похож на весёлую водяную мельницу, то август 1996-го — убивал всех подряд.

Во Вторую чеченскую в сознание людей проникло нечто мистическое, разрушительное. Мир смыслов переставал существовать. И каждый, кто находил любое, пусть даже наивное объяснение нашего существования в аду, становился чуть ли не новым мессией, пусть и с невидимыми поклонниками, глядящими в оптический прицел.

После первой войны в школе приказали надеть хиджабы и вывесили в главном зале зелёный флаг с пушистым волком, а рядом — портрет Джохара Дудаева.

— Мама, я хочу надеть мини-юбку! — сказала тогда я. — Хочу быть красивой!

— Дура! — ответила на это мама. И посоветовала: — Надень огромный платок и длинный халат, может, не убьют!

Действительно, после того как я стала отзываться на имя Фатима, меня несколько раз даже сватали в зажиточные чеченские семьи, владеющие отарами овец и стадами коров. Но потом, между войнами, мне исполнилось шестнадцать, такую перестарку не стыдно взять в жёны разве дряхлому старику и — только под № 2 или под № 3. Ведь первой женой старались заполучить девочку, тринадцати или четырнадцати лет, чтобы к двадцати годам она уже родила мужу нескольких сыновей!

Философия произрастает из жизненного опыта. Поняв, что замуж, скорее всего, выйти не удастся из-за престарелого возраста, я в свои шестнадцать занималась добычей еды. Больше добытчиков в моей семье не было. Поэтому я, будучи прагматиком, ухитрялась пробираться туда, куда другие боялись заглянуть: в самые заброшенные сады у железной дороги. Этакий Заратустра в юбке рядом с беспомощно моргающими «последними людьми»!

— И днём и ночью кот учёный,

всё ходит по цепи кругом! — орала я, перепрыгнув через забор.

 

В летнем саду, который постепенно превращался в подобие леса, росли кусты красной смородины. Изучив тропинку под ногами на предмет присутствия там устройств, предназначенных для моего развоплощения, медленно, осторожной походкой голодного зверька, я приблизилась к ягодам и начала быстро собирать их.

Старая калитка из металлических прутьев вместе с амбарным ржавым замком до сих пор охраняли вход в некогда ухоженный сад. Посреди зарослей стояла разрушенная деревянная беседка, а ветви высоких деревьев переплелись над ней, тоже образуя круг. Травы исходили золотисто-зелёным соком, тянулись вверх, радуясь свободе. Ягоды и цветы источали ароматы, растворяющиеся в воздухе, и можно было подумать, что это преддверье Эдема, если бы ветер не приносил запах мёртвых тел, оставшихся лежать ещё с прошлой военной зимы и медленно тлеющих под солнечными лучами.

Опыт подсказывал мне: если я буду читать Пушкина, русские снайперы, возможно, не станут стрелять в меня ради забавы. Ведь не стали же чеченские боевики, когда услышали суры из Корана. Все мы любим литературу по-своему.

Ветки на айве затрещали, вниз посыпались листья, но голову я не подняла. Удел женщины смотреть себе под ноги. Впрочем, было очевидно, что где-то там, в листве, сидит мужчина с винтовкой. Может быть, он немного старше меня.

Воздух наполнился свистом. В саду крякнула утка, а со стороны ржавых железных путей, где в мирное время ходили поезда, запели соловьи. Затем всё стихло.

Разумеется, этот мир жил имитацией — никаких настоящих соловьёв и уток поблизости не было, даже сизые голуби улетели в другие края, где нет обстрелов, а менее проворных жители съели в голодное время.

Руки слегка дрожали, но я упорно продолжала собирать ягоды и одновременно обматывать себя «златой цепью», вроде бы, защищающей от пуль.

За спиной послышался подозрительный шорох. Куда бежать? Я вздрогнула и обернулась. В эти дебри никто из местных не решался заходить. Этой территорией владела только я на паях с А.С. Пушкиным.

Среди высоких сорняков, словно видение, скользила Мадина, женщина двадцати трёх лет из соседнего переулка. Муж у неё погиб, сражаясь за Ичкерию, но осталось шестеро малолетних детей. На днях они приехали из горного села, где пережидали войну. Мадина несла в руках пустую жестяную кастрюльку и целлофановый пакет с мелким зелёным чесноком, травой-дикушкой, которую местное население, в отсутствие другой пищи, жевало на обед.

— Салам! Есть ли здесь еда? — шёпотом спросила она меня.

На Мадине было чёрное платье, настолько длинное, что волочившийся по траве шлейф насобирал немало круглых колючек. А голову и грудь женщины закрывала чёрная накидка, словно латы Аллаха.

— Шла бы ты отсюда в таком одеянии. На прошлой неделе соседка погибла в этих местах. В неё попали пули, — также шёпотом ответила я.

Мой халат, несмотря на то что был длинным, имел рыжий окрас, а платок на голове отливал серебром и синими листьями.

— Ты зачем Пушкина читаешь? — строго спросила она меня. — Стихи — это грех!

— А как ты думаешь? — огрызнулась я и показала пальцем вверх: — Им скучно, а мне ягоды собрать надо. Продам на рынке — куплю хлеба и картошки! И сердечные лекарства для матери.

Действительно, я уже насобирала половину ведра, а это означало, что, если продавать смородину, как принято у нас в Грозном, на пол-литровую баночку, может быть, удастся на вырученные монеты заполучить кусочек настоящего домашнего сыра.

Мадина заметила ягоды и начала перебираться через забор. Злобно ухнул филин, несмотря на яркое солнце, запутавшееся в зелёной листве, куда мы не смели взглянуть. Мадина, торопясь, подбежала к кустам красной смородины, но нечто заставило её охнуть, застонать и согнуться. Через минуту я догадалась, что откуда-то сверху прилетел камушек и больно ударил женщину по плечу.

— Нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммад посланник его! — в ужасе забормотала Мадина, сжавшись от страха.

Так следует сказать перед смертью, чтобы бородатые ангелы отвели тебя в Рай.

— Послушай, — прошептала я. — Если бы русские снайперы захотели нас сейчас пристрелить, мы были бы уже мертвы. Как мертвы те непохороненные люди, брошенные в яму в вишнёвом саду. Я вчера собирала малину и видела их. Человеческие тела истлели и скоро сольются с землёй.

— На всё воля Аллаха Милосердного! — ответила мне Мадина.

Её чёрные глаза на белом усталом лице смотрели тревожно и озадаченно.

— Собирай с другой стороны, там ещё много, — посоветовала ей я. — И слушай стихи. Выбора у тебя нет. Или Пушкин, или в могилу!

У неё зуб на зуб не попадал, и, признаться, моё сердце тоже колотилось, словно мы бежали в какой-то бешеной гонке, заранее зная, что из лабиринтов ада нет выхода. 

Меня дома ждала мать, перенёсшая два инфаркта, а её — шестеро детей-дошкольников. В нашей квартире обитали не только мы, но ещё и усатые соседи — сообразительные миловидные крысы, родственники садовых хомяков. Если вовремя не поделиться с ними коркой хлеба, они кусались. Незлобно, скорее, чтобы просто привлечь внимание высшей расы. Здание нашей кирпичной четырёхэтажки вздыбилось и накренилось, и было удивительно, на чём держится её остов.

— Там, на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей,

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей, — продекламировала я.

 

Филин опять недовольно ухнул.

В Мадину полетела неспелая абрикосина.

— Может, пора сменить репертуар? — испуганно спросила она меня. — «Лукоморье» — это для детского сада. Давай про любовь, про убийства... Меня с пятого класса замуж отдали. Поэтому не помню, писал ли такое Пушкин.

— Писал! И ещё как писал!

В нашей семье до войны была большая библиотека, и вспомнить стихотворные строчки не составляло труда.

 

— Гляжу, как безумный, на чёрную шаль,

И хладную душу терзает печаль, — затянула я.

 

Уханье и кряканье на деревьях прекратилось как по волшебству, и наступила тишина, нарушаемая лишь стуком ягод, падающих на дно Мадининой кастрюльки.

 

— Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил.

 

Через два часа, оставив Александра Сергеевича, правда, не под дубом, а под дочиста обобранными смородиновыми кустами, мы покинули территорию призраков с тарой, наполненной до краёв.

  

Мы — кто, а они — что[1]

 

Лом-Али любил поговорки. Ребятишки по соседству не раз слышали от старика-ингуша с белой волнистой бородой: «Стыд да совесть и не купишь, и не продашь». Лом-Али всю жизнь трудился в школе города Грозный учителем, где он воспитал несколько поколений детей. Однажды его пригласили преподавать на кафедре грозненского университета. Даже получив профессорское звание, Лом-Али отказался от преподавания в вузе и продолжал работать в родной школе, пока не вышел на пенсию. Его старший сын Мустафа не изменил семейной традиции — стал обучать студентов истории и юриспруденции. 

В начале 90-х годов прошлого века в Чечено-Ингушетии началось смутное время, обустроенная и честная жизнь многонационального края крушилась и превращалась в прах. Ярким событием стало собрание чеченского народа в цирке, который внешне напоминал летающую тарелку. В цирке максимум помещалось две тысячи человек. Кто были эти люди? Что они решали за всех? Чьими жизнями оплачивались их идеи? Казалось, что инопланетная тарелка цирка должна была переместиться в параллельную реальность, но туда переместились улицы Грозного, которым стёрли названия. 

На карте мира происходили резкие изменения, границы меняли свои очертания: республика Ингушетия отделилась от Чечни, а саму Чечню ждали тяжёлые и страшные годы войны. Президент Джохар Дудаев объявил о создании Ичкерии.  

Провозглашение независимости поддержали не все. Были голоса против Джохара Дудаева, говорили, мол, в России президент Борис Ельцин выпьет и танцует, вот и наш чудит по-своему. Вместо референдума и общего голосования появились лозунги, которые оскорбляли граждан по национальному признаку: «Русские — в Рязань, ингуши — в Назрань!» Пенсии, зарплаты и пособия на детей исчезли. Авторитетные, приближённые к Джохару Дудаеву люди строили себе шикарные коттеджи и катались по Грозному на дорогих иномарках. Обычные граждане лишились вкладов в банках. Социальные институты рухнули. На смену светскому суду явился альтернативный: шариат и наказание палками. Уголовников освободили из тюрем и раздали оружие — они теперь защищали власть. Однако люди продолжали верить, что вскоре заживут как в настоящей Швейцарии, и цитировали слова чеченского вождя: «В туалетах будут золотые краники!» На деле жителям республики было предложено собирать лебеду и шишки, поэтому каждый выживал как мог. Детские сады закрылись, творческие кружки — тоже. Были дети, которые просили милостыню и торговали вместо школы. Старики стояли с протянутой рукой и падали в обморок от голода. Люди выносили из дома последнее, чтобы обменять на хлеб и картошку. Более обеспеченные семьи старались отправить свою молодёжь подальше из республики. Лом-Али занялся репетиторством: готовил к вступительным экзаменам тех, кто решил поступать. Его сын, Мустафа, разбирающийся в механике, ушёл из института, где перестали платить зарплату, в частную автомастерскую.

— Обокрали дом в переулке! Семья всего на пару дней отлучилась в село! — пожаловались соседи старому Лом-Али, проходя мимо его добротного кирпичного дома. 

— Стадо без присмотра — волчья добыча, — грустно покачал головой Лом-Али. На его плече восседал полосатый кот Барсик, желтоглазая бестия. 

Соседи хихикнули, глядя на кота. 

Русских жителей в Чеченской Республике проживали сотни тысяч. Преступники запугивали и грабили их первыми как самых беззащитных, но и вайнахам доставалось. Вот и на этот раз — обчистили дом чеченцев. Творческая интеллигенция несла урон, не умела защищаться. Размышляя над несправедливостью этого мира, Лом-Али оставил Барсика на широкой садовой скамье, которая стояла в тени высокой кривой яблони, и отправился совершать намаз. Он хотел от души поблагодарить Всевышнего: времена трудные, но они справлялись, работали, сын даже купил машину. Теперь копили деньги на свадьбу. 

В это самое время рыскали по частному сектору пятеро парней с автоматами — представители новой власти. Вслух патриоты цитировали фразу из выступления Джохара Дудаева, мол, всё, что пригодится для фронта, для победы светлого будущего, можно реквизировать. 

Приметили парни крепкий забор и цветущие фруктовые деревья, заглянули в узкую щель и возликовали: во дворе стояла иномарка, купленная сыном Лом-Али. Без промедления перемахнули ловкие чеченцы через высокий забор. Русских жителей ждала бы неминуемая смерть, попытайся они оказать сопротивление, но неожиданно навстречу незваным гостям вышел старик с молитвенным ковриком в руках. 

— Где это видано, чтобы вайнахи так поступали? Тем более со своими единоверцами! Зачем вы, как воры, прокрались сюда, да ещё с оружием? Какой стыд! Небывалый позор! Шли бы вы отсюда, ради Аллаха! — Лом-Али высказал окрылённым борцам за свободу всё, что думал об их поступке. 

— Как ты смеешь кричать на нас?! — возмутились парни.

От громких голосов проснулся Барсик, резво вскочил и, изогнув спину дугой, зашипел. 

— В переулке дом на днях ограбили! Не ваша ли работа? — вкрадчиво поинтересовался у незваных гостей Лом-Али.

— Ты, старик, смерти, что ли, совсем не боишься? — удивились парни.

— Умер и тот, кто боялся смерти, и тот, кто её не боялся! — засмеялся Лом-Али.

Парни схватили старика, грубо прижали его к стене дома, отчего молитвенный коврик отлетел в одну сторону, а кот Барсик бросился в другую, и невежливо сообщили, что место ингушей — в Ингушетии. 

— Отделились ингуши от нас, вот и ты проваливай отсюда. А машину мы забираем себе! На нужды Ичкерии! — бросил один из них.

По его глазам Лом-Али понял, что ни ругаться, ни шутить не стоит. И что эта воспитательная беседа может стать последней. Беспокоился он и за родных: в доме были юные племянники, которые уже спешили на шум во дворе. 

— Не хотите умереть, стойте, где стоите! — парни наставили на юношей автоматы.

Один из племянников всё-таки выскочил на помощь старому дяде и тут же получил прикладом по голове. 

— Ладно, ладно, — сказал Лом-Али. — Забирайте машину. Всё равно она каждый день ломается. Проку мне от неё нет, а вам, глядишь, она действительно пригодится. Только не трогайте семью! 

— Вот видишь, — удовлетворённые представители власти отпустили старика, — ты поступил правильно!

Неторопливо осматривая машину, они любовались её литыми дисками, нагретым солнцем капотом, открывали и закрывали двери, поглаживали её с восхищением, как поглаживают дорогую породистую лошадь. Один из парней даже запел на родном языке. Лом-Али вместе с ними ходил вокруг машины сына, показывал, как её заправлять, как заводить. Потом глаза старика заблестели, и он сказал, что пойдёт искать кота, затерявшегося в кустах малины.

— Барсика напугали… Что же вы за гости такие? — посетовал он.

— А чья это машина? — спросили парни.

— Сына моего. Мустафы. Он на неё деньги пять лет копил, — вздохнул Лом-Али. 

— Можешь с машиной попрощаться! — разрешили ичкерийцы.

Старик остановился, кивнул, сел за руль, посидел немного и вылез.

— Забирайте! — сказал он, отворачиваясь.

Довольные, как всё прошло, представители новой власти повернули ключ зажигания, но их ждала тишина. Мотор не заводился. Они пробовали ещё и ещё, даже закашлялись от злости и покрылись испариной, но все их усилия были напрасными. 

— Что ты с ней сделал, старик?! — они с негодованием выскочили из машины. — Почему она не едет?!

— Заберите вы уже этот металлолом! — отшатнулся от незваных гостей старый ингуш. — Берите! Уносите! Хоть на руках тащите её с моего двора! Говорил вам: только с виду машина красивая, но каждый день ломается.

— А что в ней сейчас сломалось?! — недоумевали парни, которые, как выяснилось, плохо разбирались в машинах. 

— Откуда же я знаю?! Я всю жизнь учителем проработал! — пожал плечами старик, а затем добавил: — Но вы не волнуйтесь, мастера я уже вызвал. 

— Точно починит?!

— Он всегда помогает. А знаете что, — предложил хозяин дома, — приходите-ка вы завтра утром. Машина будет на ходу!

— Ну-ка, поклянись! Клянись! 

— Клянусь светлым будущим Ичкерии!

— Договорились! — незваные гости ушли со двора Лом-Али, отправившись дальше орудовать по району. 

Как только они ушли, старик скрутил нужные провода, и машина, словно по волшебству, ожила. Племянников Лом-Али отправил за своим братом, который жил через улицу. И когда тот пришёл, они под деревьями в саду стали совещаться, как быть.

— Надо машину перегнать в Ингушетию, — убеждали Лом-Али родственники. — В Ичкерии такое беззаконие началось, что теперь долгие годы не закончится. Мустафа с работы придёт — и сразу нужно уезжать! 

Старик погладил седую бороду и спокойно ответил на это:

— Мы — кто, а они — что.

— Когда вломятся эти, с автоматами, поговорки нам не помогут, дядя… — посетовали племянники.

— Настоящий мужчина не паникует, даже если загорится его дом, — строго напомнил им вайнахскую мудрость Лом-Али. 

— Сейчас-то что делать? — вздохнули родственники. 

— Машину спрячьте в селе, — распорядился старик. — А тех, что явятся завтра, я беру на себя.

Так они и поступили. Машину спрятали, а Лом-Али ушёл читать Коран.

Утром, как и обещали, явились к нему во двор парни с автоматами.

— Ну что, готова наша машина? — закричали они.

— Какая машина? — с удивлением встретил их старик.

— Наша машина! Красивая! Тут стояла!

— Какая машина? — переспросил старик.

— Шутки шутить вздумал?! 

— Какие шутки?! — вскричал Лом-Али. — Посмел бы я? Вы же для Ичкерии забрали её! Для победы!

— Да! Именно! Хотели забрать! — заявил главарь группы. — А ты её спрятал, коварный старик! 

— Напраслина, братья мои! — возмутился Лом-Али. — Машина — ваша!

— Как это — наша?! — настал черёд парней несказанно удивиться.

— Сразу после утренней молитвы пришли люди с автоматами. Представились ичкерийцами. Сказали, забираем машину. Всё для Ичкерии! Всё для светлого будущего! 

— Как?! Кто?! Что за бандиты? Поклянись! 

— Клянусь, починил я её! 

— Мастер приходил?

— Да. Честные, кровные, заработанные деньги отдала наша семья за эту машину! А вы опять пришли…

— Нет! Ты врёшь! Мы не забирали твою машину. Это были не мы! Кто же её забрал?! Как они выглядели?! Из какого они полка?! — недоумевали парни.

— Выглядели, как и вы. С автоматами. Крутые джигиты, — убедительно произнёс Лом-Али.

— Из какого они подразделения?! Какие документы показали?! Мы их найдём! Это была наша машина! Мы первыми её обнаружили! Сейчас же говори, какие у них были документы! Отвечай! Живо! 

Старик присел на широкую деревянную скамью около дома и, поглаживая кота Барсика, невозмутимо ответил:

— А вы мне какие документы показали?