Дания Прасолова: Рассказы - №44

Сихерче/Ворожея

— Измучилась? — Адия эби встретила меня у калитки. От одного взгляда её тёмно-карих, почти чёрных глаз внутри всё замирало.

У меня две әбилар — бабушки. Звук «ә» мне никак не даётся, поэтому зову их эбикайками. Райля эби славится своей покорностью и добротой, дом, как и душа, всегда нараспашку. Адию эби все боятся. Я в свои пятнадцать её на голову выше, но рядом с ней даже двухметровый дед — Камедулла бабай — становится маленьким. Подумает Адия эби что плохое — тут же сбудется, а уж если вслух скажет… Говорят, когда ей лет двадцать было, в сердцах крикнула «дуңгыз» вслед мальчишке, который по огороду лазил, грядки топтал, клубникой угощался, так он в свинью и превратился. Уж не знаю, правда или выдумка, но ей уже семьдесят, а односельчане до сих пор сторонятся. Лишний раз в глаза не смотрят, здороваются кивком.

— Киль, куларыңы юy. Ну, что стоишь, заходи, мой руки, — повторила эбикай по-русски. Прежде чем войти в святая святых — её кухню, нужно совершить омовение, как перед намазом. — Со всем с тобой по-татарски дома не говорят, бесстыжие, — причитала она. — В русский сад отдали, потом в русскую школу. И что ты за татарка такая?

В просторной кухне пахло куриной шурпой. Я села на краешек стула.

— Ашаган келиме[1]? Худющая, как глиста, стала.

— Не хочется.

— Райля сказала, по ночам не спишь, ворочаешься. Ну, по ком сохнешь? — спросила она, ставя чайник. — Рассказывай.

Я молчала. Может, покажет свою силу, сама догадается?

Весь учебный год мне и дела не было до мальчишек. Пятёрки волновали куда больше. Но каждое лето я в кого-нибудь да влюблялась. Правда, на месяц-другой, не дольше. В этот раз уже осенние каникулы наступили, а Рамиль всё не выходил из головы. Да так, что четверть ударницей окончила.

— На велосипеде катал, каждый день вместе. На карьер купаться, за подсолнухами, за кукурузой. На автобус домой провожал. Обещал встретить на турниках, как приеду. А тут...

Я рассказала эбикай, как написала письмо Рамилю. Мне хотелось продлить наше лето. Я там, он здесь. Мы не могли считать ресницы друг друга на расстоянии, лепить из колючего татарника выдуманных зверей. Но можно было нацеловать бумагу и отправить ему послание. Тёплое, неловкое, как наши случайные прикосновения.

— А тут… — я почувствовала, как губы задрожали, — иду — он сидит с Эдиком и Валерой. На нашем месте. Валера громко моё письмо читает, с выражением, издеваясь над каждым словом. Эдик гогочет, а Рамиль… сидит улыбается.

— Может, похвастать хотел, — сказала эбикай, разливая чай по касюшкам[2]. — А может, у сердца носил, уронил, а они отобрали.

— Он теперь меня стороной обходит, не здоровается. Глаза прячет.

Я набралась смелости и затараторила:

— Верни. Ты не думай, сама пробовала. Раз ты можешь, мне по крови передаётся? В газете «Оракул» было: поставить у кровати перед сном чашку с вареньем. Сказать: «Как варенье сладко и приятно, так чтобы я тебе нравилась» — и думать, думать о нём. Вот я до утра и думала, ворочалась. А он всё равно.

— И-хи-хи-хи-хи-и-и-и, — Адия смеялась так, будто резали поросёнка. Прядь седых волос выбилась из-под пёстрой косынки, глаза потеплели, оттаяли. Даже слезинку пришлось смахнуть.

Отдышавшись, она подошла к широкому подоконнику. Там, на газете, лежали травы, я узнала только полынь. Она взяла горсть в левую руку, горсть в правую, соединила мизинцы и раскрыла ладони как при молитве. Нашёптывала тихо, почти неслышно, заваривая сухой чай в живой чаше. Наконец посмотрела куда-то мимо меня.

— Достань вощину. Ике. Два листа.

Вощина пахла мёдом и летом. Я аккуратно положила листы на стол: боялась поранить хрустальную мозаику.

Адия эби соединила ладони, и, растирая травы, засыпала ими обе пластины из воска. По центру на каждую положила длинный хлопковый жгутик.

— Скручивай.

Я послушно скрутила две свечи, пока она продолжала бормотать.

— Теперь слушай, — эбикай говорила медленно, осторожно подбирала русские слова, чтобы я ничего не напутала. — Придёшь домой, обвей одну свечу о другую, приговаривая: «Как свечи свиты, так и мы с тобой будем свиты». Два фитиля соедини в один. Зажги, дай догореть, пока не останется лужа. Застынет — тут же неси к его дому. Неси аккуратно. Cломается — считай ничего и не было. А донесёшь — под порог, под коврик у входа, под ступеньки клади — куда получится. Переступит, наступит на неё — твой. Только ты хорошенько подумай. Пути назад нет.

— Рәхмәт, — поблагодарила я эбикаечку.

— Баг але, смотрите-ка, когда ей надо, сразу татарча вспоминает.

Она завернула свечи в серое льняное полотенце и проводила меня до калитки.

К двум часам ночи остатки свечей застыли в хрупкую медальку размером с ладошку. Я несла её под вой собак, которых перебудила, и думала: вот Рамиль полюбит меня, а я уже не узнаю — сам он, по правде, или я заставила. И что мне с такой парафиновой любовью делать? Вот привяжется ко мне, а вдруг к зиме всё пройдёт, как раньше осенью проходило. И он страдает, и я виноватая.

Я разломила восковую медальку на четыре части. Одну отдала воде, пока шла мимо карьера. Вода проглотила мой секрет и обещала молчать как рыба. Вторую схоронила в земле — та уверила, что для неё это удобрение. Третью раскрошила и попросила ветер замести следы. Он ничего не ответил, только ласково потрепал по макушке. Четвёртую часть медальки донесла до самого дома: бросила в бочку, где сжигаем мусор. Придёт огонь, закружит её в трескучем танце — считай ничего и не было.

Пусть Рамиль и дальше ходит, глаза прячет. А я буду любить, пока любится.

[1] Есть хочешь? — здесь и далее мишарский диалект татарского языка.

[2] От татарского кәсә — чашка.

Колыбельная для Летты

Летта проспала под яблоней целую зиму. Мама сказала — она родилась спящей, с закрытыми глазами. Папа сказал — она даже улыбалась. Мне её почему-то не показали. В тот день бабушка купила куклу в белом платьице: на рукавах — кружево, на юбке — блёстки. Я думала мне, оказалось — Летте. Куклу зачем-то раздели, а платье унесли.

Я помню Летту внутри мамы.

— Ариша, беги скорее сюда, — звала меня мама, открывая огромный, как глобус, живот. Я прижималась к нему ладонями и замирала. Боялась дышать: вдруг напугаю. — Сейчас, сейчас, подожди немножко. Вот, чувствуешь, пинается наша Виолетта.

Когда мама приходила укрывать, целовать и желать спокойной ночи, я рисовала Летте сердечко прямо на стенах её круглого дома. Иногда она шевелилась, наверное, ворочалась во сне. Младшим сёстрам засыпать положено раньше. Только в тот вечер нарисовать сердечко не получилось.

Папа отвёз маму в больницу, я осталась с бабушкой. Думала, как же она там уснёт без моего сердечка. Бабушка укрыла, а поцеловать забыла. Только по голове погладила и быстро выключила свет.

В больнице бабушка сильно ругалась. Она у меня обычно добрая, а тут сильно ругалась. Это как наш кот Мася. Он обычно ласковый, но, если тискать, когда без настроения или хвост трогать, вцепится в руку зубами и давай лапами боксировать. Хожу потом вся в царапках. Папа говорит — это потому, что в Масе живёт тигр, не просто так он у нас полосатый. Вот и тогда, в больнице, в бабушке рычала тигрица.

— Да какой же это плод, нехристи, это уже ребёнок!

— Юридически это биологические отходы класса «Б», подлежащие утилизации.

— Это я тебя сейчас в утилизацию сдам!

— Вы у дочери вообще спросили? Может, она не хочет на это смотреть.

— Спросила! Она попрощаться хочет. По-человечески.

— Ещё раз повторяю: эмбрион считается человеком только с двадцать второй недели. Вот аппендикс вам вырежут, вы же его хоронить не будете. Ей только лучше будет — забудет скорее.

Всю дорогу домой мама была тихая, бесцветная. Бабушка сказала — она сейчас слабая и ей нужно отдохнуть, не теребить вопросами. Я, честно, не теребила. А когда пришла её целовать, укрывать перед сном, слова сами выскочили.

— Это всё из-за меня?

— Нет, что ты, солнышко. Конечно, не из-за тебя. Так бывает.

— Надо было с тобой ехать в больницу. Нарисовать сердечко.

Мама впервые за день улыбнулась, обняла меня крепко-крепко. В домике Летты было пусто. Спросила, где она, узнала, что теперь она будет спать под яблоней.

— Летта уже не проснётся. Но мы хотим помнить, что она была с нами эти пять месяцев. Мне так легче. Нам всем так легче.

Ещё мама сказала, что они проводили Летту в другой мир, а в этом — каждую весну сестрёнка будет расцветать белыми лепестками. Но уже весна, а на яблони ни цветочка.

Я спросила у бабушки почему все яблони как невесты, а наша голая.

— Сорт такой — Грушовка. Цветёт через год. Значит, и яблок в этом году не будет.

Значит, этой весной Летта не расцветёт. Значит, надо что-то делать.

Поставить стул, достать с подоконника нарядную фиалку. Сперва погладить: листья бархатные, цветы фиолетовые. Виолеттовые. Пять лепестков в блёстках, по краешку — кудрявое кружево, в середине жёлтые бусинки. Потом взять лопатку и грабли. Не забыть лейку. Вынести всё под яблоню.

Мася следит за мной очень внимательно. Вдруг поломает? Надо защитить.

В коридоре стоит скрипучий шкаф, в нём — папин чёрный дождевик и резиновые сапоги, мамины летние шляпы, мои коньки, чемоданы, сумки на колёсиках. И синяя подкова-подушка. Папа цеплял её вокруг шеи, когда мы ехали в автобусе к морю. Подушка обнимала его мягкими лапами, такими же бархатными, как листья фиалки. Пусть теперь обнимает мою Виолетту.