Роза

Пьеса в одном действии

           

Действующие лица:                                    

Роза (Розалия Экман), ветеран освободительного движения, 100 лет

Эва, монахиня, сиделка в доме престарелых, 50 лет

Медсестра в доме престарелых, 50 лет

                                                   

Место действия:

Комнатка в доме для престарелых. На стене у входа в комнату висит ящик «Для писем к администрации». Кровать, застеленная казённым одеялом, рядом столик, на нём лампа, чьи-то фотографии. За столом сидит старуха. Она в белой длинной сорочке, что-то пишет ручкой.   

 

Сцена первая

 

Эва (читает вслух). Главному врачу лечебницы для престарелых города Хайфы господину… (бормочет неслышно) от ветерана освободительного движения Розалии Экман. Сообщение. Сотрудница столовой, фамилии-имени не знаю, назвала меня злобной, крикливой старухой за то, что я указала в самой категоричной форме — суп недосолен.

Роза. Я запустила в неё этой же тарелкой, но как вы хотите, чтобы я объяснила персоналу столовой проблему доходчиво? 

Эва. Требую разобраться с данным инцидентом… принести извинения и наказать за оскорбление старого большевика и… (бормочет неслышно). Главному врачу лечебницы для престарелых города Хайфы. Пропустим… От Розалии Экман. Сообщение. Гражданка Норштейн…

Роза. Старая сучка! 

Эва. Зщ-гшш (продолжает) проживающая по соседству, в комнате номер (неразборчиво бормочет), имеет привычку громко смотреть телевизор. Я сделала ей замечание, но она послала меня к чёртовой матери! Тогда я дала достойный отпор этой потаскухе и подробно напомнила, в чьих руках ещё недавно была власть. 

Роза. Оставила себе на память всю растительность, что была на её безмозглой голове, стукнула пару раз палкой по мелкому хребту. 

Эва. Нас разняли, и перевели Норштейн в другое крыло, но я требую, чтобы разобрались с данным инцидентом, потаскуха принесла извинения и была наказана за оскорбление старого большевика, и… (бормочет неслышно). Также доношу до вашего сведения, что данная гражданка поёт в душе непристойные песни времён дореволюционного одесского притона. 

Роза. Ивовый прутик, ослиный хвост, полудохлая гетера, мать твою! 

Эва. Главному врачу лечебницы для престарелых города Хайфы. От Розалии Экман. Сообщение. Садовник данной лечебницы, не знаю имени-фамилии, пел громко песни во время тихого часа.

Роза. Сволочь! 

Эва. Прошу разобраться с данным инцидентом, принести извинения и наказать за оскорбление старого большевика. С коммунистическим приветом, Роза Экман.

 

Сцена вторая

 

Роза (пишет). Дорогой (тихо, неразборчиво), пишет вам товарищ Роза. Мне много лет, так много, что сама точно не знаю сколько. С таким же успехом я могла бы написать, что меня зовут Старая карга, на вид мне сто лет, живу в лечебнице для престарелых и одиноких. Наша израильская лечебница — государственная. Находится в городе Хайфа. Это хорошее место, здесь полно врачей, любезных медсестёр и прочего персонала. Когда меня сюда привезли, то сразу поместили в отдельную палату. А как же иначе? Ведь я ветеран войны, член партии с тридцатого года, к тому же жертва репрессий, одинокая, и потому мне всё это полагается... 

Эва выбрасывает письма Розы в мусорную корзину.

Роза. Какого рожна?! Выяснилось, что эта сиделка, Эва, она из близлежащего монастыря. Разумеется, мы тут же поссорились. Точнее, я с ней. Она всё больше помалкивала, а уж я душу отвела! Всё высказала: и про религию в целом, и про православное христианство в частности. Знаю я этих монашек... Бездельники и ханжи! Ходят с опущенными глазами, а сами чего только не творят в своих богодельнях. Насмотрелась во время поездок на всю эту братию. После войны в Польше их было полно. А по мне бы — гнать их всех на заводы и фабрики. И чтобы план давали, а кто не справляется, того в подвал — молиться — на сутки-другие. И Богу хорошо, и общественности польза! 

Эва. Я выслушала её и ответила, что я католичка и нахожусь здесь, потому что ей нужна помощь. 

Роза. Я, конечно, следом послала её куда подальше, но всё же потом спросила: «Какая помощь? И зачем она мне?» Спросила так, из любопытства. Сама-то я сроду никого не просила о помощи, тем более монахинь всяких разных. Тогда-то она и выдала: пришли результаты моих анализов, у меня рак и жить осталось совсем немного.  

Эва. Она накричала на меня, погнала палкой, а потом не спала всю ночь. 

Роза. Болячка моя, как выяснилось, по женской части. Хотя я уже и забыла, что отношусь к женскому роду и являюсь его представителем. Забыла, что бабой родилась, так давно всё это было… А впрочем, что-то такое я и ожидала. Как будто знала: так именно и произойдёт. Как много всего во мне накопилось. Да что там и говорить! Куда-то должно было выйти. Вылилось… в РАК! Ну что ж, всё равно скоро умирать. Нет, это не самообладание старого большевика, это принятие факта. Факт — это факт, несгибаемый аргумент, так сказать, железный! Теперь надо собраться с силами и уйти пристойно, как подобает старому ленинцу, без жалости, слез и соплей.

Наутро она вновь появилась. Тихо-тихо сидит, как ни в чём не бывало, и читает свою Библию или что у них там? Так мы и молчали целый день, а под вечер она исчезла. Я даже не заметила как, зато осталось недоумение. Или у вас так принято: говорить, что у человека рак, а потом так тихо-тихо сидеть, глазами в пол? На каком основании?! Я жизнь прожила дольше, больше испытала, и ни ей меня, а впрочем… Подумав, всё же решила подпустить её к себе… Была одна причина…

 

Сцена третья

 

Надевает нарядную жилетку и повязывает яркую косынку. 

Роза. У меня в детстве была крёстная — Ева. Тогда у всех были крёстные. Но моя мне казалась лучше всех. Помню совсем немногое: характер у неё был суровый, но мне она всегда была рада, что иной раз баловала — подкармливала, особенно нравилось сладкое. Спрячусь где-нибудь, жую и радуюсь, что только мне одной такое… Она-то и грамоте меня выучила, так, между делом: «Пригодится, Розка, всё пригодится в этой жизни». 

Это внимание согревало мне сердце и давало силы чувствовать себя уверенней, что ли. И ещё она говорила: «Иди к намеченной цели, чего бы тебе это ни стоило». А ещё приговаривала: «Не доверяй людям, но не упускай своего». Крёстной моей стоило верить. Уж она-то людей знала хорошо. Всю жизнь на рынке торговала. Хваткая была, деловая, а горластая! Не чета этой монашенке. Только то, что имена одинаковы. Не доверяй людям, но не упускай своего. Так я всю жизнь и делала.

 

Сцена четвёртая

 

Роза. Ну и что твой Бог говорит в моём случае?

Эва. Бог един и говорит, что надо раскаяться…

Роза. В чём, собственно, раскаяться? Я прожила тяжкую жизнь. Такую, что всё после неё опостылело. Но всё, что делала, — это моё решение! Я и только я сама принимала решение.  

Эва. Поговорить с Ним надо. 

Роза. О чём мне говорить с твоим Богом? Что я, сумасшедшая разговаривать ни с чем, с пустым местом?!

Эва. Тебе же лучше… 

После этих слов она меня прогнала прочь от себя и весь день злобилась, а на следующий день я явилась вновь. 

Роза. Прошёл месяц. Силы мои иссякали, тошнота и слабость держали меня круглосуточно, а я всё храбрилась и храбрилась, но потом поняла: ведь действительно умираю. Сколько раз в своей жизни умирала, вдруг поняла, что на этот раз мне не выкарабкаться. И стало так страшно! По-настоящему страшно. Это я позже узнала, что Эва из Польши, и сразу поняла, что всё это неспроста, потому что я польская еврейка из Западной Украины. По крайней мере, это то, что я отчётливо помню. Так вот, Эва предложила мне исповедаться.

Эва. Я предложила ей исповедаться. Доверить Богу свои мысли. Невысказанные мысли навязчивы, они тяготят, печалят, не дают прорезаться новым, чистым… Душа наша уповает на Господа. Он помощь наша и защита наша. Это значит — просить надо и помощь будет.

Роза. Ругаться не было сил. Я подумала-подумала и решила, что если Ты есть, то Ты меня, наверное, услышишь. А если Тебя нет, то поговорю сама с собой. У меня есть, о чём поговорить. Ведь знаю — дрянь я человек, но как всякая Божья тварь прошу одного — понимания! Мне страшно умирать. Что ждёт меня там? Я поступала так, как я поступала. Выслушай меня и пойми!

 

Сцена пятая

 

Роза. Сегодня 1 марта. Так уж получается, что пишу редко. Грехов у меня полным-полно, оказывается, но я всегда крепко сплю по ночам. Потому как грехи мои — во спасение.

Вот только сегодня мне как раз и не спалось. Всю ломало, а когда боль утихала, я начинала думать... Мать моя спала и видела, что отдаст меня в батрачки в богатый дом. Из соседней деревни приходил один такой. Всё на меня пялился, глазами поедал. С матерью о чём-то шептался. Говорили, будто жена у него парализованная лежала… Здоровый как бык, рожа красная. Всё смотрел на меня, губы облизывал и ухмылялся при этом. А я упёрлась: в поле буду спину гнуть, а к богачам в дом — ни ногой. Хоть и девчонкой была, но чувствовала, что ему от меня надо. Я ведь тогда любила. Любимый мой статным красавцем был, к тому же не из бедных. Королевной своей звал. Он был первым моим мужчиной. Но предал меня. Да-да, несмотря на то что я была первой красавицей во всей округе. Бросил меня и ушёл к моей бывшей подружке, которая давно ненавидела меня. Мне-то мужики проходу не давали. Завидовала, змея! Мне было не просто больно, а тошно, что он ушёл к моей врагине! Я ведь беременна была и торопила его со сватовством, а он тянул. Что-то там про родителей мямлил. Тогда я ему всё открыто и сказала. Зря сказала… Он вдруг побледнел... губы запрыгали… схватил меня и давай трясти. Дальше плохо помню. 

У меня случился выкидыш, я кричала от боли физической, а мать била меня скалкой, и если бы не крёстная, то убила бы. Но я не проронила ни слезинки, а только утром рано собралась и бежала из дому.

Как сейчас помню — было раннее летнее утро. Босым ногам от росы холодно, пришлось снять туфли, чтобы никто не услышал меня, живот от боли сводит, голова кружится, но я не замечала ничего. В голове было одно: бежать, бежать от материнских побоев, от красной рожи, от трясущихся губ… Это я сейчас понимаю его по-человечески. Страшно ему было, совсем ведь мальчишкой был и родителей боялся, они бы его по головке не погладили.  

Ну так вот, дальше я стала коммунисткой. Ты спросишь, как? Очень даже просто. В городе на вокзале, где я бродила несколько дней, помогла одной барышне тяжёлый чемодан донести до дома. Она же из благодарности покормила меня, потом расспросила меня, кто я и откуда. А как узнала, что я грамотная (спасибо крёстной), так обрадовалась! У неё и осталась. Днём по хозяйству помогала, вечером переписывала всё, что давали. Вначале не понимала, следила за правописанием. Потом на собраниях разрешили присутствовать, тут-то я и стала всё понимать. Особенно те места, где про богатеев, всё перед глазами вставало: измученная мать, этот краснорожий, мой неродившийся ребёнок. Кровь у меня сразу закипала, и объяснять ничего не нужно было. Потом барышня показала фотокарточку моей тёзки, активистки за права женщин Розы Люксембург и её подруги Клары Цеткин. (Роза берёт со стола фотокарточки. Разглядывает.) Надо же, такие женщины! И я такой захотела быть. Мне было так больно! Опять начинала чувствовать, как лилась кровь, как вываливались из меня куски плоти… Злость переполняла меня… Мне хотелось отомстить. Сделать так же больно, как мне, и ещё больнее! Ещё больней! Ещё… Ещё! И была борьба не на жизнь, а на смерть.

Сначала я помогала подпольщикам всем, чем могла, а после вступления в партию работала пропагандистом, также подпольно. Объездила всю Западную Украину, а это было крайне опасным делом. Меня схватили и посадили в тюрьму, во Львове. Я знаю, кто меня предал. После войны, когда я работала в спецотделе, мне показали эти документы. Провокатор написал, что я была главной коммунисткой в нашей организации. Это было не так. Были товарищи и старше меня, и опытней, но я была предана коммунистическим идеям, как никто другой. Верна, как мне казалось, до конца своих дней. Думала, что ничто меня не изменит. Сейчас прошло столько лет и столько наших погибло, кто же остался верным? Только тот, кто погиб, и я! 

Вот что думаю: если у нас такой разговор, то получается, Ты — единственный, кто сможет меня понять. Ты же видишь суть? По крайней мере, мне бы этого хотелось. Да, я была одержимой коммунисткой. Партия была мне и матерью, и отцом. Она мне дала всё: веру в её идеалы, надежду на справедливость и любовь к справедливости, даже если с пулемётом в руках. Говорят, я была очень жёсткая и резкая, пожалуй, даже жестокой и резкой. Слишком верила в идеалы коммунизма и слишком сильно за это дралась. Но ты знаешь, другой жизни мне не надо. В жизни, которую я прожила, всё понятно и честно. Предателей же я ненавижу и презираю! Сейчас я постоянно лежу, изредка поднимаюсь, чтобы пройтись вдоль комнаты, но мне дышать становится трудно, как только представлю себе, что дело наше предано и забыто. Да, я партийная фанатичка. Была и остаюсь. Здесь полно бывших коммунистов из бывших Советов. Всяких… разных. Но никто не говорит о своём прошлом, как будто его и не было. Э-э-х, мне бы пистолет в руку, я бы заставила их всё вспомнить. На сегодня всё.

 

Сцена шестая

 

Роза. Сегодня 5 апреля. С утра мы говорили с Эвой. Странно, но впервые я была рада видеть её. Хотя и разговор был ни о чём. Больше про погоду, про соседей. И вдруг она меня спрашивает, есть ли у меня дети. Я было уже хотела накричать, но отвернулась к стене и целый час так пролежала. Да, дети у меня были. И мужчины были. Я их ненавидела. Все они были трусами и ничтожными существами, начиная с моего папаши, горе-пьяницы. И дети появлялись, потому что нечем было предохраняться и не было абортариев. Первой была Анна. Я родила её в тюрьме Бригитки во Львове, как раз перед войной. Маленькую Анну отправили в детдом. Как ей там жилось, не знаю. Я к тому времени была руководителем нашей партийной организации. И так торопилась жить, что порой мне некогда было поесть, а тут ребёнок. Но что-то материнское во мне осталось. Сразу после войны нашла и приехала к ней. (Берёт какие-то бумаги на столе и продолжает говорить.) Детский дом находился в Загорске. Это где-то под Москвой, сейчас уже точно и не помню. Там организовали приют детей поляков со всего Союза, а у Анны в анкете оба родителя значились поляками. Даже хотела забрать, но снова села в тюрьму. В этот раз в советскую. Потом отправили в лагерь. После смерти Сталина меня выпустили, но не сразу, конечно, — через два года.        

Эва. Где сейчас Анна?

Роза. В Америке. Превратилась в типичную мещанку. Вся такая расфуфыренная. Костюм, туфли, серьги, золотая цепочка и кольца чуть ли не на каждом пальце. И сын у неё — типичный американец со всеми вытекающими отсюда представлениями о современном мире. При встрече всё время жевал свою жвачку… После долгих разглядываний только и спросил меня, есть ли у меня оружие. Как будто все бывшие коммунисты носят при себе оружие пожизненно. Я ответила, что давно нет, и он, как мне показалось, потерял ко мне всякий интерес. 

Надеюсь, Господи, что ты меня слышишь? Мне нужно, чтобы меня сейчас слушали!

Эва. Ты знаешь… Анна умерла пять лет назад. Что-то с лёгкими. У неё были слабые лёгкие. Ты знала про это?

Роза. Немудрено, ведь она родилась в тюрьме. 

Эва. Мы снова помолчали. Потом она попросила оставить её. 

Роза. Уснуть я не смогла, хотя боли были терпимые, только лежала. Нет, меня не мучила совесть, ведь всё это время я была убеждённой коммунисткой. Я работала, сидела в тюрьмах, воевала в лесах, умирала в лагере, а потом снова работа. Всё ради идеи. Пока мы не проиграли. 

 

Сцена седьмая

 

Эва. Твой внук тебя ищет. Он хочет приехать…

Роза. Зачем это? Мы разные люди. Что ему нужно от меня? 

Эва. У него есть письмо его матери. К тебе.

Роза. Не надо никаких писем! Ничего не надо! Я не хочу!

Эва. Кто был отцом Анны?

Роза. Один товарищ по подпольной работе. Наш партийный. Что с ним, я не знаю. Всё, что связано с отцом Анны, — это тёмное пятно. Он был, как все, преданый партии товарищ. Но потом начались провалы за провалами, и мы поняли: среди нас предатель. Его расстреляли, хотя он до последнего утверждал о своей невиновности. Я постаралась забыть его и забыла. Зачем помнить предателей?!   

Эва. Ей вкололи очередную порцию лекарства, и она заснула. 

Роза. Теперь ночь, и я пишу Тебе это письмо и прошу… Даже не знаю, о чём просить. За Анну? Как только я вышла из лагеря, я тут же вернулась в Польшу. Анна с приютом уже была в Варшаве. Я нашла и, наконец, забрала её. Прожили вместе только год. Она была уже большая девочка. Мы часто ссорились, и её пришлось вновь отдать. Это был католический приют при монастыре. У меня было много работы, и поэтому я редко навещала её. А после того, как я не купила ей белое платье для конфирмации, она сбежала из монастыря. Я не знала и не искала её. И вообще, что за блажь? Белое платье! Потом, мне было некогда. Я была командирована в длительную поездку в приграничные районы Польши, где после войны было неспокойно. С Анной мы увиделись уже здесь, в Израиле. Это была наша последняя встреча. Она перед этим писала — сын её хочет ближе познакомиться с бабушкой, то есть со мной. Я не возражала. Они приехали в один из летних дней, после полудня. Я было собралась уже подремать, а тут: «К вам посетители». 

Мы молчали какое-то время. Мальчишка, он, кстати, интересный малый, всё время меня разглядывал. Как я уже говорила, Анна превратилась в типичную американку, и меня это бесило! В такую гладкую, всем довольную, хорошо одетую бабу. Я не замедлила сказать ей об этом. Анна мне не ответила… Она всё также люто меня ненавидела, а мне было всё равно. Нет, конечно же, нет, мне было не всё равно. На самом деле это я так храбрилась. Анна, Анна! Надо было искать её, звать, просить вернуться! Да только я не того воспитания. Если бы я знала, то прочитала бы молитву за упокой её души. Но… теперь вся надежда на Тебя, Бог. Передай Анне, что всё-таки она была моей дочерью, бедная девочка.

 

Сцена восьмая

 

Роза. Наступил май. Сегодня, глядя в окно, вспомнила, как во время войны я партизанила в лесах Белоруссии. Но сначала было гетто. Почти два десятка лет подпольной работы в Западной Украине. Руководство оценило этот опыт, и туда я попала по заданию Центра через своё еврейство. Да, выполняла очередную работу в невыносимых для жизни условиях. Но мне доверили, и я не подвела: вывела десятка два самых смелых из гетто в лес, а там, через проводника, долгим окружным путём — в отряд. Дальше, когда довели людей до линии фронта и оставили их там, воевала, как все.  Воевала… (На руках она держит ребёнка, качает его, прижимает, старается успокоить.)

Через полгода после побега из гетто я родила мальчика, Витека. Он плакал по ночам, и в отряде на меня начали коситься, а ещё был страшный голод и холод. У меня вначале было немного молока, но потом и это пропало. Через две недели он умер. И правильно сделал! Короче говоря, я его закопала там же, в лесу, недалеко от землянок. 

Садится спиной к зрителям и копает ямку. При этом раскачивается. 

Эва. Кто отец ребёнка?

Роза. Один еврей из гетто. Мы сошлись и жили вместе, но бежать он отказался. Такой малодушный был мужчина. Боялся, что наш побег разозлит немцев. Так и оказалось. Наутро немцы расстреляли оставшихся обитателей гетто. 

Эва. Роза, ты не будешь против, если я помолюсь в память о них? 

Роза. Не буду против, конечно, помяни. Только мне и в голову не приходило, что нужно это делать.

Эва. И за маленького Витека тоже помолюсь, прямо здесь, рядом с тобой. Буду просить Бога, чтобы он его там не забыл.

Роза. Знаешь, я ведь первое время переживала. Во сне видела его синие ручки и ножки. Как он тыкался ко мне в грудь в поисках молока. Где же ему было взяться? Голод был страшный. Местное население не очень нас приветствовало. Траву, кору с деревьев ели. 

Мне тогда предложили остаться в ближнем городке на конспиративной квартире. Всё же я была ценным агентом, но плохой матерью. Никак не могла себе позволить быть хорошей. Не могла этого сделать, потому что в отряде было только два коммуниста — я и командир, остальные — разный беглый люд, окруженцы, местные. И настроения были разные, это ж понимать надо! Совесть моя чиста. Я осталась верна своему партийному долгу, чтоб ему пусто было. Ладно, Бог, не надо больше, того и гляди расплачусь, а я не люблю слёзы, и сама никогда не плакала. Такое у меня партийное воспитание. 

 

Сцена девятая

 

Роза. Эва явилась в конце мая. Её не было почти месяц. Где была и что делала, не знаю, она мне не доложилась. Всё это время я была как в аду. Память мне не изменила. 

Эва. Я принарядилась в этот раз. Надела платок на шею. Принесла мёду. 

Роза. Я так была рада и от души поблагодарила её.  Помнится, крёстная пекла медовые лепёшки. Я их ела, а поев, весь белый свет любила… После завтрака у меня появилось настроение говорить, и мы вновь продолжили.

В отряде я пробыла вплоть до конца сорок четвертого года. Мы воевали в разных местах. То на нас устраивали облавы, то мы их жгли в засадах. От прежнего состава почти никого не осталось. А потом пришла Красная Армия и погнала фашистов дальше на запад. Отряд расформировали, меня отправили в тыл по причине беременности. Что поделать, коли родилась бабой. В отряде у меня была связь с одним бойцом. Он был местный. Дома его ждали жена и трое ребятишек. Так что на большее рассчитывать не пришлось. Меня отправили, ни больше ни меньше, — в Москву.

Эва. Кто родился?

Роза. Два мальчика, близнецы. Пока я с ними лежала в госпитале, ко мне приходили из органов, и я давала показания про действия партизанского отряда.

Роды были тяжёлыми. Но за нами был хороший уход, и я быстро пошла на поправку. Мальчишки были тоже здоровы.

Эва. Как ты их назвала?    

Роза. Я старалась дать русские имена, думала остаться в СССР. Назвала их Александр и Иван. После родов мне выделили комнату, няню и направили на работу в спецотдел. Так мы прожили четыре года. И всё вроде начало налаживаться, я даже собиралась забрать Анну, но тогда было такое время… (Роза в одной сорочке.) Однажды ночью за мной пришли. Меня — на допрос, что-то у них там не срослось по нашему отряду в Белоруссии, а детей — в детдом. Что с ними, я не знаю. После освобождения не искала, а поехала сразу в Польшу.

Эва. Роза…

Роза. Что «Роза»?! За что мне дали десять лет лагерей?! Да, потом отпустили, даже извинились, но я видеть эту страну не могла. Мне хотелось скорей уехать, и я уехала. Всё! Отстань! А не то запущу в тебя свою палку…

 

Сцена десятая

 

Эва. Хочешь узнать о судьбе своих мальчиков?

Роза. Нет.

Эва. Почему, Роза? Ведь четыре года ты была им матерью.

Роза. Не жду ничего хорошего. Будут говорить, что я их бросила. А я действительно их бросила. Даже когда мы жили вместе. Я видела их только по ночам, когда они спали, всё потому что много работала. Если бы рядом был родной человек, который сказал бы: «Что ты делаешь, Роза?»Но я бы его всё равно не послушалась. Эх! Теперь я это понимаю, но только теперь. Всю ночь видела их во сне. Я никогда не вижу снов, никогда. А здесь всю ночь! Мне было так страшно, так страшно. Тогда я снова вспомнила мать, и вновь захотелось к ней на колени…

Эва. Не кричи, Роза! Я тебя слышу. 

Роза. И я себя слышу! Наверное, впервые. Я была сильно обижена на страну, которую любила больше, чем свою Родину, а она меня предала. Я служила великому делу, но мои же товарищи меня сослали на Колыму. Там я потеряла всё! Здоровье, веру в человека, надежду, что когда-нибудь выйду на свободу и всё, всё, всё, но только веру в идею я не потеряла! Это как раз и давало мне силы жить дальше!

Эва. Роза, не кричи! Я приду завтра. Сейчас позову сестру, пусть сделают обезболивающий и успокаивающий уколы.  

Роза. И ушла. А я осталась со своими мыслями, снами и ещё с чем-то, с чем — я пока не поняла. Завтра продолжим, так сказала Эва. Если б ты знал, как это тяжело — продолжать говорить о том, о чём ты никогда даже не думал.

 

Сцена одиннадцатая

 

Роза. Я ведь узнавала про них через Красный крест, но совсем мало. Мои мальчики находились в Омской области, в детдоме. Причём не вместе. Их разъединили. И младший был за три километра от старшего. Это всё. 

Эва. Это не всё. Да, их разлучили, и они очень страдали. Александра мучило заболевание почек, у него были проблемы с недержанием мочи. В детдоме эти проблемы вызывали жгучую ненависть нянечек и самих воспитанников. За каждый случай его нещадно били. И били его каждую ночь. А ещё каждый из них помнил, что в нескольких километрах родной брат, и не ели то, что давали, потому что отщипывали кусочки из скудного пайка — для брата. И никто не мог убедить их не делать этого. 

Ты не хочешь слушать?

Роза. С чего ты решила, Эва, что так и было? Если их разлучили, значит, так было нужно. Не забывай, что страна жила принципами строящегося коммунизма и делала всё для детей — её строителей. 

Эва. Ты меня слышишь, Роза? Они страдали! Каждую ночь они звали тебя и каждый день ждали, что ты их заберёшь. 

Роза. Перестань! Замолчи! Не желаю тебя слушать! У-й-ди-и!

Эва. Да, конечно, уйду, но завтра я приду. 

Роза. Нет, погоди, постой! Стой, говорю!

Эва. Завтра, всё завтра. 

Роза. Скажи, они живы?

Я ревела белугой. В голос. И у меня болело всё. Никакие уколы не помогали. Они провозились со мной до самой ночи. Вот теперь вроде отпустило, и я пишу Тебе.

Живы они или умерли, прими моё покаяние! Но я не могла иначе. Всё, больше нет сил!

 

Сцена двенадцатая

 

Роза. Я часто во сне вижу детские руки-ноги. Какого цвета сорочки… И так говорить хочется, так хочется… чтоб пожалели меня, меня несчастную! В таких случаях зовут мать-отца, а мне и звать-то некого.

Эва. Доброе утро, Роза!

Роза. Говори, что ты знаешь про моих детей?

Эва. Их детские дома объединили и перевели в Подмосковье. Братья какое-то время были вместе, но вскоре один из них умер от скарлатины, а второй, не дожив до восемнадцати лет, повесился. Решил — ему не выжить без брата. Такая сильная у них была связь. Так случилось, что после войны мы сопровождали международное представительство Красного Креста в СССР и заботились о судьбах польских детей. Тех детей, которые были, так сказать, не востребованы, то есть родители или опекуны не объявились. У твоих мальчиков в анкете значилось: мать — полька, хоть и украинская.

Ты опять плачешь, Железная Роза?!

Роза. Научи меня своим молитвам, Эва! Хотя бы одной. Я буду молиться за него. Чтобы Бог принял его с грехом…

Эва. Это было давно, Роза.

Роза. Пусть. Я буду молиться за всех и за себя тоже.

Эва. Вот тебе две свечи. Зажигай и повторяй…

Роза. Я повторяла вслед за ней слова молитвы и плакала, плакала, плакала. Бог, прими мои слёзы!

 

Сцена тринадцатая

 

Роза. В одной из командировок я познакомилась с мужчиной. Анджей был так себе человек, хотя нет, как я сейчас понимаю, он был действительно добр ко мне. Мы прожили довольно много времени. Жили бы ещё, если бы не его сын. В один из вечеров он постучал в дверь. Сообщил, что мать умерла, и идти ему некуда. Ну и что, что у него умерла мать? У моих детей тоже не было матери!  Муж, конечно, засуетился, начал его кормить и устраивать на ночлег, не спросив моего мнения. А жилплощадь между тем была моя! Ночью мальчишка встал и попросил хлеба. Я была занята — писала доклад для областной партийной конференции, своё выступление планировала сделать поистине пламенным, но всё же поднялась и отрезала ему краюху. Он съел и вновь попросил добавки — такой ненасытный был! Я отломила ему ещё немного. На наши голоса поднялся муж. Увидел, как мальчишка подбирает крошки, и ударил меня. Утром я выставила обоих за дверь.

Эва. Тебе было жалко куска хлеба?

Роза. Не в этом дело. Меня раздражал его ребёнок. 

Эва. Почему?          

Роза. Почему, почему… Потому что он напоминал мне моих детей. А мне не хотелось этого делать. Мне не хотелось отвлекаться на воспоминания и угрызения совести. Потому что я работала тяжело и много, в отличие от разных несознательных… Ты понимаешь?

Эва. Понимаю, понимаю.

Роза. Зато я себя не понимаю! Ведь могла же жить по-человечески?!

Эва. Ты опять кричишь…

Роза. А ты терпи, на то ты и сиделка!

Я расколотила больничную чашку, скинула её со всей силы на пол и отвернулась к стене. Я не помню, как звали того мальчишку, сколько ему было лет. Очень надеюсь, что у него-то всё в порядке. Он жив, здоров, у него семья, дети. И если это так, то пусть у него и дальше всё будет хорошо. Я так хочу. Сейчас я плачу, и мне легче от слёз. Бог, если Ты меня слышишь, пусть он меня простит, и Анджей, его отец, простит. Сейчас я посплю. У меня так мало сил.

 

Сцена четырнадцатая

 

Роза. Всё чаще и чаще я вспоминаю свою мать.  Раньше нет, не помнила или не хотела, а сейчас… сейчас я её понимаю! Мать очень жалела моего младшего брата. Он был слабенький, много болел. Меня, красивую и крепкую, терпеть не могла. Обидно было. Я ведь была и умом не обижена, и красавица, а матери нужен был только он, болезненный и хилый. Из-за обиды всё делала наперекор, да и делала только то, что хотела, несмотря на то что материнская рука была тяжёлая. Когда разговорами справиться не могла, лупила меня чем ни попадя! Вся улица об этом знала. Вот закрываю глаза и вижу её, мать с перекошенным лицом, и любопытных соседей, собравшихся на скандал. Сейчас я намного старше её тогдашней. Она была крестьянкой, ничего слаще морковки в своей жизни не пробовала. И мне, и брату моему по ночам вымаливала простого человеческого счастья. Теперь я по ночам мысленно говорю с ней и вспоминаю, вспоминаю именно маму. Как она ласкала меня, маленькую, какие песни пела, какие разговоры со мной вела. Чего греха таить, я была ещё той оторвой и чертовкой. Никто никогда со мной не мог справиться. Мне казалось, всё, что она говорила, — это для ушей наших глупых соседок, и ненавидела её за это. Дерзкая, я бежала прочь, проклиная свою деревенскую жизнь. Думаю, она понимала, что другого выхода у меня не было. Никогда не искала меня, и я… так и не вернулась… Иногда, очень-очень редко, так хотелось залезть к ней на колени, когда это можно было сделать ещё до рождения брата, и обнять крепко-крепко, вдохнуть родной запах и ничего не бояться. Теперь мне кажется, она всё же любила меня. 

Любила… Слов тогда таких никто не говорил. Она, как все, растила и воспитывала как бог на душу положит. Как чувствовала, как понимала. А как может понять простая крестьянка? Когда касалось Анны, я мысленно часто обращалась к ней: «Как с дочерью говорить, что делать, подскажи, мама?» Да только поезд ушёл! Спрашивать-то не у кого!

Сегодня глубокой ноябрьской ночью пошёл сильный дождь, а утром вдруг раскинулась радуга. Я поняла, что это Ты дал мне знак. Ты приходил, пока я спала, утёр мне слёзы и успокоил. Теперь я совершенно спокойна. Ты принял все мои просьбы. Спасибо Тебе!   

Теперь обо мне. Я умираю. Мне осталось всего два-три дня. А потом я всех встречу и попрошу прощения. Как ты думаешь, они простят меня? Молчишь. Вот и я переживаю.  

Первой меня примет моя мама. Она простит и пожалеет. В этом я уверена. Остальные… Очень важно, чтобы они тоже простили меня. Да, я знаю, что такое не прощают, но всё же… Я попросила, чтобы мою кровать поставили напротив окна. Я всё смотрю, смотрю на этот больничный двор и дорожку к калитке, будто жду кого-то… Из них — Анну, Витека, Александра, Ивана, Анджея, его сына, к сожалению, не помню ничего о нём. Эве я очень благодарна по-настоящему: она вернула мне себя. Дай ей счастья и здоровья. Прощай, Бог, я думаю, что это всё — конец! Ты был внимательным слушателем. Я всё время чувствовала твоё присутствие. До встречи, Роза. 

 

Сцена пятнадцатая

 

Медсестра. Прошло три дня со дня смерти Розы. Всё это время я была с ней рядом. Она лежала лицом к окну на высоких подушках. Накануне она совсем сошла с ума. Всё бормотала чьи-то имена, звала какую-то Эву. После её ухода с кровати всё убрали вместе с матрацем, а саму кровать поставили на прежнее место. Личные вещи Розы собрали и унесли в камеру хранения на всякий случай — а вдруг объявятся наследники. Не прошло и двух дней, как приехал родной внук Розы, сын её дочери Анны. Зашёл, спросил её. Узнав о её смерти, удивился, он, видимо, надеялся, что она будет жить вечность, и вдруг заплакал, приговаривая, что их было двое, а теперь он остался совсем один. Я смотрела и радовалась: он плакал о ней!  Как и положено плакать среди добрых людей. Собрался было ехать обратно, но доктор его оставил ужинать. Они пили чай и весь вечер говорили. Я всё слышала. Такой славный парень, такой улыбчивый и воспитанный, совсем взрослый человек. Бог, я хочу замолвить о нём словечко. Пусть у него всё будет хорошо! Поверь мне, Роза не была бы против. Это ее последняя просьба.

Конец