Онтология слова. О новой книге стихотворений Ирины Гумыркиной

В одном из стихотворений сборника «Изнанка снега» Ирины Гумыркиной слова предлагается бросать на ветер, а также говорится следующее: «Если бы были нужны хоть кому-то / Их бы собрали в красивый гербарий» [С. 36]. Так сложилось, что ветер донёс слова, и есть среди них справедливо заслуживающее быть засушенными и помещёнными под стекло и в рамку. 

Прежде чем разбирать, из каких «растений» будет состоять «гербарий», следует отметить два наблюдения. Первое: сборник неоднородный, порой даже в рамках одного текста. Очевидно, что не все стихотворения в книге обязаны нравиться одинаково, но есть такие, в которых сила пары строчек значительно выделяется из общей картины. Для примера: в «Учи нас всех другому языку» [7] слово «все» в разных формах встречается три раза на двенадцать строчек и ощущается как слово-затычка. Хоть это и нарушает плотность смысла в строке, такое приемлемо для силлабо-тоники, потому что авторы, которые пишут в её рамках — рабы размера, но когда доходишь до строчек: «Калеки, неумёхи, дураки / Мы кормим страх с протянутой руки», словно начинаешь читать текст другого уровня. Эти стихи не просто удачные — они бьют напрямую в спинной мозг и остаются там отпечатками. Мощь, кроющаяся в них, настолько велика, что сопоставить их с началом становится трудно, и это не единичный случай. Кажется, автор перешёл от стадии литературной нимфы к куколке, и в ней уже угадывается будущий метаморфоз — она «выросла из рыбьего тела», но пока не вросла в новое. В какое? Можно только догадываться, но для догадок найдётся немало оснований в «Изнанке снега».

Второе: хотя известно, что в книге собраны тексты, написанные с 2015 по 2022 год, датировки внутри нет. Алматинцы легко узнают во многих стихотворениях в начале мотивы январских событий. Или, может, это стихи, которые были написаны до, но теперь не могут восприниматься иначе? Путешествие по книге не поможет понять, что и в каком порядке переживал автор за последние семь лет. Но это станет расследованием, которое приведёт нас к ответам на вопросы: что такое снег, где его изнанка и что особенного в бессловесной тишине?

Молчание, зима, память, язык, бог — так можно было бы кратко ответить на вопрос: «О чём эта книга?». Заявленные темы проявляются то поодиночке, то в сочетаниях, то и вовсе — почти все вместе, как в одном из последних стихотворений [97].  

Молчание обнаруживается в первом же тексте: «Когда на всех языковых наречьях/ Понятнее молчать». Если рассматривать его как отсутствие звука/голоса, то у него в сборнике есть различные «родственники». Это тишина, которая выражается множеством способов: «бабочка взлетает, / Хоть голоса и звука лишена» [17], звуки осиротевших кухонь, на которых ненавидят «белый, лето и глухоту» [26], неспособность слушать музыку и т.д. На самом простом уровне тишина и молчание имеют негативную коннотацию, лирическая героиня просит не молчать, «если однажды кто-то опять уйдёт» [53], хотя при этом парадоксально требует ранее: «не говори, пока не увидишь сам». И чувство счастья и гармонии соседствует вовсе не с тишиной, а с шумом: «А летний город, словно море, шумит, шумит со всех сторон» [30]. 

Молчание по смыслу относится к более широкой категории пустоты, которую можно встретить как способ описания любви: «почему же она сродни/ пустоте необъятной, искусственной глухоте?». С одной стороны, так как в сборнике представлена и тема смерти, молчание, тишина и пустота легко с ней ассоциируются, однако всё усложняется, из-за того что ещё один «родственник» — это снег.

Образы снега, льда, зимы, белого цвета в разных вариациях также богато представлены в текстах, обыкновенно — именно в сцепке с темой пустоты в любой из коннотаций. А поскольку снег вынесен в заглавие книги, то обратить на него пристальное внимание — одна из первых мыслей, которые возникают. На девяноста четырёх страницах прямым текстом он упоминается тридцать три раза, не считая названия. И, как выясняется, именно зимой происходит «застой слов» [27], следовательно, наступает молчание, в другом же месте появляется «беззвучье зим» [52]. Дело в том, что «Снег поглощает звуки — становится тихо,/ Как в первый раз,/ Когда мы ещё не случились» [56]. И действительно, когда идёт снег, звук хуже распространяется по воздуху, и создаётся такой эффект. А зима, как то, что вмещает в себя снег, тоже становится молчанием и где-то — смертью, но не везде. «Когда мы ещё не случились» из того же текста — это тоже тема пустоты, отсутствия нас (всего человечества или даже живых существ), не связанная со смертью, потому что до жизни её не было.

Текст про изнанку снега, давший название сборнику, встречается в начале второй половины [62].  В нём дети впервые сталкиваются со смертью и находят уникальный способ попробовать её познать: строят вокруг себя стены из снега, оказываясь внутри башни, и отгораживаются от мира, смотрят «с обратной стороны/ На белый свет и на изнанку снега». Таким образом, соприкасаясь со знаниями на пределе человеческого опыта, персонажи словно оказываются ненадолго на другой стороне, чтобы посмотреть на бытие из точки за границами жизни и смерти, которая «когда мы ещё не случились». И поэтому снег пытается реабилитировать смерть, отнеся её к более широкой категории, соединив с чем-то помимо страдания — таким образом, выводится на первый план её трансцендентный аспект. Лирический герой, преодолевая страх и боль, продолжает смотреть. Впрочем, в то же время автор пытается убить смерть: она то «почти остановилась» [12], то её нет [59], и, может, это такой способ победить, уменьшив страх перед ней?

Борьба со смертью — один из распространённых мотивов в творчестве Ирины Гумыркиной. И другой способ, который для этого используется — увековечивание. Образы следов, слов, которые превратились в «прошлогодний лёд» [53], приводят нас к теме памяти — ещё одному важному смысловому блоку «Изнанки снега». Дважды в тексте упоминаются узелки: один раз их заязывают, для того чтобы быстрее выучить новый (божественный?) язык, в другой раз — тщетно, стараясь не только закрепить что-то в голове, но и удержать человека в этом мире, спасти от смерти. Память связана с болью, но только за неё остаётся держаться [95]. Родственным ей оказывается мотив падающих листов, также представленный в сборнике: «Когда облетают листья — хочется забывать» [99]. Возможно, потому что забывание в этом смысле используется, как обезболивающее — от памяти.

Следы, отсылающие к ней, есть и в тексте про изнанку снега, там упоминается «отпечаток следа», то есть отпечаток отпечатка, повторение повторения — не оригинал. Это достаточно похоже на память, ведь, вспоминая, наш мозг заново перезаписывает информацию, переживая её так, как если бы она происходила снова на самом деле, и со временем мы начинаем возвращаться к воспоминаниям о воспоминаниях. Кроме того, «время стёрто, / Как на бумаге карандашный след. / И всё забылось, что случилось ночью» [72]. Следы то используются, чтобы поймать и законсервировать что-то, то ведут в «одичалый сад» [97] — не то в прошлое, не то в бессознательное, то несут боль, подобно ожогам. Другой способ говорить о памяти — через воду, лёд, таяние: «Проходит всё, как тает снег весной, / Сойдёт ожог и не оставит следа» [39], всё тот же прошлогодний лёд, в который превратились слова. Нередко всё это соседствует в тексте: следы, ведущие куда-то, таяние — так прорисовывается пространство памяти, способ работы с ней, её механизмы. Срабатывает триггер, замороженные слова тают, снова текут через голову, и начинаешь искать по ним, как по следам, дорогу к ответам, которая почему-то постоянно приводит то к тишине, то к молчанию. Потому что только «снег, что не тает» может быть «светлой памятью» [75].

Слова — один из способов остаться там, запечатлеть себя в гербарии. Тема речи, голоса, высказывания — ещё одна сквозная, тесно переплетающаяся с остальными. Можно сказать, что в сборнике представлена онтология слова: то, как оно зарождается и умирает, какие этапы переживает, во что перерождается и в целом — чем живёт. Слова в текстах: набухают, застаиваются, срываются раньше срока, прорастают сквозь гранит, болят, не так срастаются, оказываются брошенными на ветер, не созревшими, обесцениваются, умирают, оживают, катаются в языках, оплетают язык, цветут, застывают и превращаются в снег — светлую память.

В одном из последних стихотворений говорится: «Я прячу от взглядов гербарий из эустомы» [95]. Эустома с латыни переводится как «красивый рот», что также трактуется как «красиво говорящее». В этом тексте предлагается «держаться за память», потому что «кто раньше спасал — сгинули, не воскресли», однако про речь и спасение есть и другой текст. В нём «оживает словом и прорастает в нас / Безъязыкий Спас». И пускай в этом предложении «Спас» очевидно использован в форме существительного, ничто не мешает воспринять двояко, и как глагол. Это тем проще, что даже праздник «спас» связан со спасением, и спасение оказывается безъязыким. Как будто у бога нет языка.

Всё сводится в итоге к исследованию темы создателя, а также к поиску языка бога. Хотя автор просит его научить её «другому языку», то есть божественному, новой оптике — ответ оказывается парадоксальным и заложенным в самом начале. В первом же тексте присутствуют и бог, и слова, и молчание. И на протяжении всего сборника происходит попытка примириться с этим, постигнуть, посмотреть на снег с его изнанки.  С другой стороны, «Отче про нас не слушал, а потому не спас» [8]. Вера расшатана с самого начала книги — мотив глухоты бога и целого мира, да и вообще лишения создателя различных чувств — один из самых болезненных.  В одном из текстов появляется поводырь для бога — тот оказывается ещё и слепым. Неудивительно и парадоксально, что у такого бога язык — молчание. Вопрос в том, как оно может спасти? Могло ли в таком случае вначале быть слово? Не от лукавого ли оно, и вдруг поэтому «звуки всегда осторожны» [37] и их так легко спугнуть? На эти вопросы найти ответы уже гораздо сложнее, но можно попытаться — почитав «Изнанку снега».